Как часто мы читаем о современной украинской гуманитаристике за рубежом, а тем более в ведущих вузах мира наподобие Кембриджа, Гарварда, Стенфорда? Ее студентах и преподавателях, актуальных процессах? Сегодня «День» общается с Ириной ШУВАЛОВОЙ — поэтессой, переводчицей, исследовательницей и аспиранткой Кембриджского университета — о войне и украинистике, борсучьих норах и «королевском» английском, праве и чине неофициальной культурной дипломатии, публичности интеллектуалов, личном пространстве письма и, конечно, о новых книгах поэтессы, читанных и писанных, тех, которые вслед за уже известными ее текстами из книг «Ос» и «Аз», скоро появятся в Америке и Украине.
«ОБУЧЕНИЕ В КЕМБРИДЖЕ ИЛИ ГАРВАРДЕ — НАМНОГО РЕАЛЬНЕЕ, ЧЕМ КАЖЕТСЯ»
— Ирина, ты недавно закончила учебную программу в Кембридже. Из твоего академического профиля на сайте одного из самых старых и лучших мировых университетов можно узнать, что ты исследовала в Сент-Джонс колледже, на славистике, современные песни о войне на Донбассе. Расскажи, пожалуйста, детальнее, как пришло решение поступать в Кембридж?
— В действительности я еще в процессе. Диссертация написана, защита — надеюсь — вскоре будет пройдена. Поэтому в действительности академическая среда еще никак меня не отпустит — хотя, думаю, нам с ней уже пора попрощаться. Все же с тех пор, как поступила в Киеве на философский в 2003 году, уже прошло немножко времени, а я с тех пор практически все время что-то где-то изучала (хотя и параллельно работая и занимаясь семьей).
Решение поступить в аспирантуру в Кембридже было, вероятно, отчасти мотивировано именно желанием дать для себя окончательный ответ на этот вопрос: остаюсь я в высшем образовании (уже в профессиональной ипостаси) — или ухожу. Теперь склоняюсь к последнему варианту.
Второй причиной поступать в Кембридж была собственно тема моего исследования. Как ни странно, за три года аспирантуры она не слишком изменилась (здесь это редкость, поскольку от тебя ожидают, что в течение первого года аспирантуры ты начитаешь материал, пообщаешься с коллегами и, собственно, определишься в результате с реальным направлением своей работы, которое в основном отличается от того, с чем ты подавался на программу).
— Насколько сложно было поступить в Кембридж?
— Я всячески стимулирую молодых украинских специалистов не отбрасывать вариант обучения за рубежом в ведущих вузах мира. Попасть туда нелегко, но, парадоксально, не так сложно, как нам порой кажется. Важно четко понять, чего ожидают от аппликантов такие вузы (есть действительно ряд важных «галочек», которые нужно проставить в своем академическом резюме, чтобы можно было претендовать на место на хорошей программе). И если иметь такое четкое и реалистичное представление, а затем несколько лет (а возможно, и меньше) прицельно поработать над его воплощением, учеба в Кембридже или Гарварде — намного реальнее, чем кажется.
В частности, на нашей программе по украинистике (подпрограмма славистических студий в Кембриджском университете) будут очень рады представлениям от достойных кандидатов. Я советую выходить непосредственно на контакт с программой, ее преподавателями (особенно теми, кто может заинтересовать вас как потенциальные научные руководители), украинскими студентами и выпускниками. Для того, чтобы активно развивать украинские студии на глобальном уровне (а это чрезвычайно важно для творения адекватного, сбалансированного информационного поля — даже в контексте той же войны на Востоке) и, чтобы улучшать качественный уровень собственно украинской академической среды, нам очень нужны хорошие специалисты-украинисты.
— Как выбирала и формировала тему?
— Моим начальным замыслом было исследовать реактуализацию традиционного фольклорного материала в современном украинском контексте, а именно в песенном материале. От символической функции, которую перебрала на себя «Пливе кача по тисині» во время событий Майдана, до песен войны на Донбассе, которые нередко пользуются традиционными тропами (языковыми и стилистическими средствами) — материала было предостаточно. Однако когда углубилась именно в песни войны на Востоке Украины, я поняла, что передо мной огромный слой интереснейшего, никем еще не исследованного материала, и что как исследователь я могу сделать более важное дело, именно проработав этот культурный срез.
Теперь моя тема звучит приблизительно так: «Голоса войны на Донбассе: вопрос идентичности в сообществах, подвергшихся влиянию войны, сквозь призму военных песен». Говорю приблизительно, потому что немного перефразирую английское название. Очень важным шагом для меня было говорить не сугубо о песнях как текстах, а перебросить этот мостик к тем людям и группам людей, которые эти тексты собственно творят.
Мое предыдущее исследование — магистерка, которую я писала в Штатах, когда училась в Дартмутском колледже по программе Фулбрайт, — было сугубо литературоведческим, с сильным акцентом на тексты. Я писала сравнительную работу о Теде Хьюзе и Арсении Тарковском, и это было невероятно интересно. Однако то, что мой нынешний проект — это больше культурная антропология, чем литературоведение, для меня очень много значит. Мне кажется, что те вещи, которые я обнаружила путем исследования песен, действительно важны — причем не только для академического сообщества, с точки зрения продуцирования нового знания, но и в практическом аспекте — например, для формирования конкретных, в том числе государственных, стратегий поведения относительно сообществ, о которых идет речь.
Основной моей оптикой было рассмотрение разных подходов к процессу «іншування» (разграничение между «своими» и «чужими», друзьями и врагами) в песнях по разные стороны линии фронта. Есть важные, существенные отличия в том, каким образом и на основании каких критериев осуществляется вот это разграничение в сообществах на украинских территориях, подконтрольных правительству, на оккупированных украинских территориях и в России.
НЕОБХОДИМОСТЬ ЧЕТКОГО ПОНИМАНИЯ, ЧТО ИМЕННО ПРОИЗОШЛО В ЖИЗНЯХ И ГОЛОВАХ УКРАИНЦЕВ НА ОККУПИРОВАННОЙ ТЕРРИТОРИИ
— Для меня было принципиально исследовать не сугубо украинский песенный материал, и хотя морально было очень тяжело работать с большинством материала, продуцируемого в так называемых ДНР и ЛНР, а также и России, я понимала, что только такой сравнительный, комплексный подход даст мне целостную картину.
Вообще, как по мне, одной из самых больших наших ошибок в этой войне является нежелание глубоко исследовать процессы, которые происходят, в частности, на оккупированных территориях. Конечно, есть объективные факторы, которые усложняют этот процесс, — скажем, медийные ограничения, призванные предотвратить распространение пропаганды на неоккупированные территории. Однако я убеждена: по меньшей мере украинские исследователи должны были проявлять больший интерес к тому, что происходит на территории, контролируемой группировками ДНР и ЛНР.
Я была поражена, когда поняла, что львиная доля (будем откровенны — 99%) академических публикаций на эту тему принадлежат перу или заграничных коллег, или украинских ученых, которые работают в вузах за пределами Украины. Я не знаю, как мы планируем победить в войне, где мы не желаем знать своего врага (а это дело не только разведки и спецслужб, но и общества в целом и научного сообщества в частности). И я не знаю, что мы потом планируем делать с этой победой, если не будем иметь четкого понимания, что именно произошло в жизнях и головах украинцев, которые в настоящее время живут на оккупированных территориях.
О БРИТАНИИ НЕ ИЗ ПУТЕВОДИТЕЛЕЙ
— Что тебя больше всего поразило в Великобритании из академической (и не только) жизни? Может, вспомнишь какой-то знаковый момент?
— Для меня знаковым было знакомство с моим научным руководителем, профессором Рори Финнином. В свое время он приехал в Украину как волонтер Корпуса мира (американская программа), выучил украинский, написал диссертацию по украинистике в Колумбийском университете в Нью-Йорке и посвятил свою карьеру исследованиям, связанным с Украиной. Теперь Рори, бесспорно, является одним из лучших специалистов по украинским студиям в мире. Он возглавлял и направление украинистики, и в целом программу славистики в Кембридже. Но кроме того, он — чрезвычайно приятный, порядочный и демократический в общении человек. Мне крайне повезло иметь такого наставника, как он. Независимо от того, буду ли иметь в дальнейшем дело с академической средой, я знаю, что то, чему я научилась от Рори, поможет мне быть лучшим специалистом и лучшим человеком. Поэтому мои лучшие впечатления от академической жизни в Англии — это люди.
Наихудшие впечатления от академической среды — это бюрократия. Англия — это в целом страна, где к любым правилам относятся со священным трепетом и подвергать их сомнению в основном не берутся. А в университете с более чем восьмисотлетней историей, как Кембридж, наслоение веков этих правил и предписаний нередко приводит к абсурдным ситуациям. Как-то один из известных и уважаемых местных профессоров признался мне, что после длительных и многочисленных неудачных попыток хоть как-то продвинуть по университетским бюрократическим каналам свой запрос о необходимости обновления факультетского сайта, он плюнул на все, сел и слепил новый сайт самостоятельно. Кембридж — это такой огромный механизм; машина, к которой веками пристраивали новые мацаки и свищики, мигалки и колесики, пока она не разрослась до такого размера и уровня сложности, когда путевого представления обо всем механизме в целом уже не имеет ни один человек.
Что же касается Британии в целом — вероятно, именно сейчас, когда я лихорадочно пакую чемоданы для следующего переезда за моря, и стоит задуматься о проведенных здесь последних трех годах. Я очень рада, что приехала сюда: это был во многих аспектах тяжелый, но важный жизненный этап. Больше всего я, наверное, буду скучать по английской природе: по буйным зеленым бурьянам, зарослям ежевики, цветущим палисадами, по борсучьим норами, которые прячутся под лопухами, и лисам, которые под вечер приходят на порог из сада. Я много писала об этом — и этого мне будет не хватать. Это та Британия, о которой писал Тед Хьюз и с которой я сама впервые познакомилась, приехав — еще до учебы в Кембридже — на резиденцию в замке Хоторнден, в Шотландии (по Шотландии скучаю ужасно).
А вот по чему не буду скучать — так это по классово расслоенному обществу с вопиющим неравенством, где еще со времен Тетчер, но особенно в течение последних лет с их политикой austerity (суровой экономии), людей, которые и так имели немного, лишают и этих немногих, до тех пор гарантированных государством, источников поддержки. Мы привыкли думать об Англии как о зажиточной стране — и это действительно страна, которая имеет огромные доходы. Но они сконцентрированы в руках относительно незначительного количества людей, тогда как немало групп населения живут в бедности (знакомой и многим украинцам, когда не знаешь, будешь ли иметь что есть и за что купить ребенку обувь в школу).
Вообще, казалось бы, разве после украинских реалий нас удивишь общественным расслоением? А оказывается, это огромная, ощутимая разница, когда, например, то, как ты разговариваешь (на «королевском», высоком английском — или с произношением, присущим простому люду), определяет то, как отнесется к тебе будущий работодатель или просто человек, рядом с которым ты присел на лавочку в парке. И это уже не говоря об уровне ксенофобии и государственно санкционированной дискриминации против не-британцев, которые живут в Британии (так называемая политика «враждебной среды», которую правительство постановило создать для мигрантов). Нет, по этой Англии не буду скучать.
«С ДЕТСТВА МНОЙ ДВИГАЛО ОДНО — НЕПРЕОДОЛИМОЕ ЛЮБОПЫТСТВО СОВЕРШЕННО КО ВСЕМУ»
— Так складывается, что во многих научных и творческих мировых сообществах ты представляешь Украину — своеобразная неофициальная дипломатия. Что в этом самое приятное и самое сложное?
— Ты знаешь, я человек, который вырос в такой среде, где от меня точно не ожидали, что я когда-то кого-то где-то буду представлять, кроме как себя. Не говоря уже об Украине. Я из очень простой семьи, мои дедушки и бабушки — сельские люди, которые не имели образования, кроме начальной школы. Мне некому было подсказать, что читать, какие фильмы смотреть, какую музыку слушать. Вплоть до университетских лет мне не было с кем говорить об общественных, политических и философских вопросах. Я во многом и до сих пор невежда, хотя сейчас, когда это осознаю, в определенном смысле мне спокойнее, потому что знаю, над чем еще нужно работать. Ну и работать хочется — ужасно, потому что с детства мной двигало одно — непреодолимое любопытство совершенно ко всему: от археологии до восточных религий, энтомологии, к полярным исследованиям. Поэтому такое самоусовершенствование — это большое удовольствие.
Но к чему я все это веду: надо мной до сих пор достаточно сильно тяготеет так называемый «синдром самозванца» — когда человеку все время кажется, что он не на своем месте, что он до сих пор успешно делал вид, что что-то там может и умеет. Когда живешь с такой штукой — это немножко усложняет жизнь, и особенно трудно, не имея такой уверенности в себе и в своих возможностях, представлять что-то настолько за себя большее, как, скажем, свою страну. Но, бесспорно, я достаточно рано поняла, что во многих ситуациях этого не избежать, и с тех пор поступаю согласно банальному, но действенному принципу, что если быть максимально верным себе — своей сути, призванию, взглядам — и при этом быть максимально честной с другими и вести себя по отношению к ним достойно, то ни тебе не будет за себя стыдно, ни твоей стране.
«У НАС РОЛЬ «ПУБЛИЧНОГО ИНТЕЛЛЕКТУАЛА» ТЕПЕРЬ ОТОЖДЕСТВЛЕНА С РОЛЬЮ ИНТЕЛЛЕКТУАЛА ВООБЩЕ»
— Мне вообще кажется, что ответственность за себя — за то, чтобы достойно прожить свою жизнь, — это одна из самых сложных и важнейших вещей для каждого человека. В последнее время у меня создается впечатление, что люди не слишком религиозны, к которым я отношу и себя, порой забывают об этой самой большой в жизни ответственности (при себя, за свое человечество и человечность) и начинают, не справившись с собственной жизнью, перебирать на себя ответственность за жизнь других людей, им начинает хотеться других людей чему-то учить, куда-то за собой вести.
Такая склонность к мессианству, кстати, очень заметна в нашей литературе, где многим писателям хочется публично высказываться, играть роль духовных поводырей — и это при том, что далеко не всем из них действительно есть что сказать. У нас роль «публичного интеллектуала» теперь отождествлена с ролью интеллектуала вообще (впрочем, думаю, это не сугубо украинская беда — а вопрос размывания границы между сферами частного и публичного, той текучести модерного мира, о которой очень хорошо писал ныне, к сожалению, уже покойный Зигмунт Бауман). Как бы там ни было, мне порой кажется, что украинской культуре было бы больше пользы, чтобы писатели больше писали, а меньше «моисеили» и водили народ по пустыне. Это, конечно, касается и меня самой: нужно меньше разглагольствовать, как вот сейчас, и больше работать. Или хотя бы думать: это тоже очень важная работа, на которую (то есть на не инструменталированное, не как-мне-сейчас-решить-эту-проблему думания) человеку в современном мире оставляют все меньше времени и пространства.
«СОБСТВЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО» ДОЛЖНО ВЫТВОРИТЬСЯ НЕ ТОЛЬКО ИЗВНЕ, НО И ВНУТРИ»
— Ты часто вспоминаешь о текстах Теда Хьюза, переводила Вирджинию Вулф, потому вслед за ней естественно возникает вопрос о «собственном пространстве» творчества, которое часто нужно создавать в не всегда благоприятных обстоятельствах. Как это происходит у тебя?
— И вот о собственном пространстве. Я много о нем говорю, а между тем очень плохо умею его для себя творить. Так сложилось, что особенно в последние годы я должна была (или, скорее, выбирала) отодвигать творческую работу в своей жизни на задний план. Была академическая работа, были подработки, была семья, о которой нужно заботиться, был, в конце концов, быт — но все эти вещи (или большинство из них) в той или иной степени присутствуют в жизни практически всех писателей и переводчиков, потому это не оправдание.
Мне действительно писалось только тогда, когда усталость от всего остального достигала предела, когда опускались руки и нужно было хотя бы на время «выключиться» из безумного ритма. И тогда, через несколько дней, когда внутри что-то пусть минимально становилось прозрачным, сразу шли стихи. Переводческая работа здесь для меня несколько иная: она прежде всего требует времени и хоть немножко свежей головы; тогда можешь работать. А вот чтобы писать поэзию, этого мало. То «собственное пространство» должно вытвориться не только извне, но и внутри: когда у тебя в нутре все загромождено, забито повседневными делами, хлопотами, переживаниями, надеждами, мысли и чувству негде распрямиться. Хотя должна сказать, что увлекаюсь людьми, которые это внутреннее пространство сами для себя творят. Это возможно. Просто я такого не умею.
Я много читала в этом году японских поэтов и писателей, пересматривала Одзу, Куросаву и Коре-еду. Так вот, меня особенно поразила не просто замечательная поэзия, но и невероятная история жизни Йосано Акико. Одна из самых почитаемых в японской литературе (тем более в модерной японской литературе) поэтесс, Йосано не просто себе пописывала танка на досуге. Она имела мужа — тоже поэта, но намного менее успешного, чем она, поэтому была вынуждена, по сути, материально обеспечивать целую семью (и это в первой половине двадцатого века — тогда как японским женщинам и до сих пор непросто находить нормальную работу, а зарабатывают они и сейчас намного меньше мужчин). Кстати, когда я говорю «семья», то имею в виду ее одиннадцать детей. При этом Йосано не только активно писала, редактировала, но и занималась переводами. Ее перевод «Повести о Гендзи» Мурасаки Сикибу с древнеяпонского на современный японский (очень, кстати, объемного и сложного произведения) до сих пор считается классическим. Что по сравнению с этим мое скуление о «много академической работы»? Работаю над собой, чтобы научиться лучше сбалансировать разные составляющие своей жизни и творить то собственное пространство для письма.
ПАМЯТЬ КАК НЕПРЕОДОЛИМОЕ РАССТОЯНИЕ И КАК НЕПОСТИЖИМАЯ БЛИЗОСТЬ
— Я читала, что в Америке выйдет твоя переводная книга, да? А когда и какую ты планируешь новую украинскую?
— Действительно, я очень рада тому, что уже к сентябрьскому Форуму выйдет мой сборник в английских переводах «Молись пустым колодцам». Для меня честь иметь ее изданной в американском издательстве «Лост Горс», где в серии современной украинской поэзии уже вышли книги Ирины Старовойт, Юрия Андруховича и Юрка Издрика. В такой компании ничего не страшно! Прекрасно, что эти книги выходят в формате билингвы, а следовательно, будут интересны как украиноязычному, так и англоязычному читателю. Мы будем презентовать книгу на Форуме, поэтому приглашаю следить за мероприятиями издательства и непременно приходить на наши события. Специально на презентацию приедет и переводчица этих стихотворений — Елена Дженнингз. Кстати, тексты, которые вошли в сборник, до сих пор не печатались на украинском, поэтому, фактически, это книга не только новых английских переводов, но и новых украинских текстов (которые, страшно сказать, не выходили печатью уже пять лет — вот как время пролетело!).
Но и эту ситуацию я планирую скоро исправить. Весной 2020-го в «Видавництві Старого Лева» выходит мой новый поэтический сборник, где будет полтораста новых текстов. Никакого «бест оф» — только свежайшее: то, что было написано за эти пять лет, с тех пор, как вышли «Ос» и «Аз». Название новой книги пока держу в тайне, но могу сказать, что, по сути, я мыслю этот сборник как три книги в одной. В ней есть три очень разных по голосу, настроению и тематике текстов — и для меня самой ужасно интересно ее перечитывать. Потому что поэту редко выпадает видеть в рамках одного сборника свое собственное вырастание за пределы себя вчерашнего, а здесь, как по мне, это действительно можно проследить. Впрочем, эти три массива текстов объединяет общая, очень важная для меня в настоящий момент тема — или же, ряд тем.
Наверное, вся эта большая книга прежде всего о памяти. О двух очень разных ее ипостасях: память как рассказывание историй и память как биологическая вещь (телесная — до-осознания — память крови). В последнее время мне много думалось о том, что печаль, которая всегда вырастает из памяти, связана с окончательной непроникновенностью, герметичностью жизней других людей, даже очень нам близких. Хотя и зная какие-то вещи и людей — на фактическом уровне — точно, мы нутром чувствуем эту конечную невозможность проникновения в сущность этих людей, глубинного их познания. Такое познание, как по мне — но совсем иное, на каком-то совершенно другом уровне — возможно только через память крови и тела. Возможно, через память земли также.
Мой прадед очень любил коней, а я полностью к ним безразлична. Однако когда я писала о нем — или, скорее, от него — тот маленький кусочек мира в стихотворении наполнялся конями, их запахами, звуками, теплом; и все это мне-не-мне было близко и не то чтобы понятным, но присущим. И когда перечитываю это стихотворение, я эту присущность чувствую — и понимаю, что она не до конца моя. Поэтому книга об этих двух памятях: памяти как непреодолимом расстоянии и памяти как непостижимой близости.
— Топ-5 книг от Ирины Шуваловой для читателей «Дня».
— В последнее время мне, учитывая пребывание за пределами Украины, сугубо технически сложно иметь доступ к новинкам в украинских переводах, потому много чего читаю в английских переводах или, там где могу, в оригинале. Поэтому буду советовать без учета языковых барьеров, за что должна сразу попросить прощение. Тем более, надеюсь, что, возможно, меня услышат и переводчики: пусть это будет плохо завуалированной просьбой донести больше хорошей литературы до украинских читателей и читательниц.
Нацуме Сосеки «Врата» («The Gate» в английском переводе с японского). Как написал в предисловии к этому роману Пико Айер, «Врата» — вероятно, не единственное ли произведение в мировой литературе, кульминация которого заключается в том, что главный герой... засыпает. К сожалению, до сих пор не переведена на украинский, но доступна на многих других языках, эта книга повествует о будничной и небогатой на события жизни японских супругов. В «Вратах» Нацуме воспроизводит мир повседневности без розовых очков, однако с присущим ему особым талантом наблюдать поэтичность и трогательность самых будничных сцен. Главный герой, которому все время кажется, что ему чего-то недостает, в конце книги наконец делает решительный шаг, чтобы достичь просветления. Впрочем, удается ли это ему, я вам, конечно, не расскажу. Нацуме — прекрасный прозаик, известный и уважаемый в Японии, не менее, чем Кавабата или Мисима, но у нас, к сожалению, еще мало известный. Советую ознакомиться с его творчеством.
Миямото Теру «Реки» («Rivers» в английском переводе с японского) — самое яркое мое литературное открытие последних нескольких лет. Все началось с раннего фильма «Мабороши» Коре-еды Хирокадзу (иногда переведенного как «Мираж»). Гипнотический фильм, немножко похожий на «Пикник около Нависшей скалы» Питера Вира, где в сердцевине ленты — тоже тайна, которая не представляется к разгадыванию, оказался снятым по рассказу японского автора, имя которого было мне не знакомо. Заинтригованная, я приобрела книгу, и с этого началось мое увлечение Миямото Теру — одним из самых почитаемых ныне живых японских прозаиков. Миямото пишет о будничной и порой тяжелой жизни в послевоенной Японии, нередко обращаясь к воспоминаниям о своем детстве и юности. «Реки» — это сборник из трех повестей, и каждая из них — свидетельство невероятного таланта Миямото замечать все и запечатлевать мельчайшие детали в памяти читателя. До сих пор вспоминая «Мутную реку», я вижу силуэт трехногого пса, который потихоньку хромает через мост.
Чимаманда Нгози Адичи «Половина желтого солнца» («Half of а Yellow Sun») — наконец книга в моем списке, которую, я знаю, уже переводят и, надеюсь, вскоре должны напечатать в одном из украинских издательств. Книга Адичи — молодой звезды не только нигерийской, но и мировой литературы — бесспорно, этого стоит. Ее проза — чувственная и богатая, при этом Адичи умеет строить захватывающие сюжеты. В ее книгах микрокосм частной и семейной жизни нередко испытывает болезненное вмешательство общественных коллизий. Давно пора читать африканскую литературу, которую хорошо знают и любят в мире, но которую мы только начинаем для себя открывать.
Хилари Мантел «Вулф Голл» и «Несите тела» («Wolf Hall» и «Bring up the Bodies»). Я знаю, что обе части будущей трилогии о Кромвеле существуют в украинском переводе, однако читала книги в оригинале, поэтому о качестве этого перевода ничего сказать не могу. Что же касается оригинальных текстов, первое впечатление от стиля Мантел у меня было таким, как будто мне ударили кулаком под ребра так, что аж в глазах потемнело: вот только (если можно это себе представить) в хорошем смысле. Я давно не читала такую живую, гибкую, мощную прозу — может, с тех пор, как перечитывала Томаса Вулфа. Мантел — гениальная романистка, потому что понимает, что язык — не просто инструмент, а ключ, который открывает двери в Иное. Ее язык дает возможность говорить давно сотлевшим ее героям. Очень советую также прослушать ряд лекций Мантел, записанных для BBC World, где она говорит не только об исторической художественной прозе, но и глубже — о сущности памяти и нашей связи с прошлым.
«Адриановы воспоминания» Маргерит Юрсенар («Memoirs of Hadrian» в английском переводе с французского). У каждого из нас, по-видимому, есть такая книга, о которой мы, как нам кажется, просто призваны рассказывать на каждом шагу. Так вот для меня это — «Адриановы воспоминания» Юрсенар. Читаная мной на английском (но уже доступна и в украинском переводе), это книга-путешествие: по жизни одного человека; по судьбе одного — очень от нас отдаленного во времени — мира; наконец, по памяти. Это медленная книга. Это книга, которая, вероятно, требует от читателя какой-то минимальной заинтересованности историей (главный герой — римский император Адриан) и, возможно, опыта припоминания, — потому что это то, что делает пожилой Адриан: вспоминает, оглядываясь назад, свою долгую жизнь, фиксируя навсегда утраченное и отбытое. Эта книга — прекрасна и щедро вознаграждает читателя.
