У Святослава Гординского есть сильное стихотворение, посвященное Олексе Влизькове. Не знакомый с биографиями поэтов может обойти вниманием этот факт, не почувствовав в нем драматического родства между автором и тем, памяти кого стихотворение. И репрессированный Олекса Влизько, и живший в США львовский маэстро Святослав Гординский несли сквозь жизнь свою тяжелую глухоту, которая очень усложняла их отношения с миром. Нужно ли говорить, что такие моменты из биографии имеют не последнее значение в сфокусировании личной оптики одного индивида прежде всего на том, что роднит его с далеким и незнакомым ему другим индивидом. Ничего в литературе ниоткуда не берется, все чем-то вызвано и предопределено, за каждым текстом стоит порой предыстория, не менее интересная, чем сам текст. Обо всем этом оригинально писал Ян Парандовский в своей известной «Алхимии слова». Наше традиционное литературоведение по большей части оставляет это вне поля зрения, ограничиваясь в лучшем случае компаративистским инструментарием и оставляя его на биографистику.
Редко встретишь у нас труд, в котором бы литературоведение и биографистика вошли в гармоничный альянс и в самом деле производительно сотрудничали в пределах одного текста, дополняя друг друга. Двухтомник Гориня — именно этот вариант. Если браться определять, что же это в первую очередь — биографический роман или литературоведческая студия — то пришлось бы долго колебаться, чтобы ответить с окончательной убежденностью. Так как в интересах того и другого определения почти поровну аргументов.
Меня очень интересовал Святослав Гординский. В США и Канаде я собрал все его книги, упорядочил несколько журнальных подборок его поэзий, написал сжатый литературный портрет «Львівський маестро», который печатался в моей книге «25 українських поетів на вигнанні». Читал то, что о нем писалось при его жизни, и ознакомился со статьями Романа Лубкивского, Николая и Даниила Ильницких. Но когда появился двухтомник Богдана Гориня «Святослав Гординський на тлі доби», я понял, что знаю его совсем мало.
Это особая черта Богдана Гориня — жадность к фактам. Кажется, даже для серьезной монографии вполне хватило бы трети или и четверти собранного материала, а он все собирает целый фактографический Эверест. Выяснив, что, когда и где было с Гординским, отправляется на поиски всего хотя бы минимально связанного с Гординским по всему историко-культурному ландшафту. Если, скажем, он вспоминает какую-то фамилию — имеет она или не имеет конкретного отношения к Гординскому, Горинь обстоятельно объяснит читателю, кто это, каким был его жизненный путь и каково его значение в истории. Кстати, именно этим отличались и все предыдущие книги Богдана Гориня.
Но можно сказать, что абсолютный апофеоз неутолимого фактопоиска — это книга о Гординском. Она действительно поражает: имена, имена и имена. Люди, люди и люди. И каждый обстоятельно охарактеризован, каждый появляется в сногсшибательных поворотах своей — по большей части эмигрантской — судьбы. Потому что факты не выставлены, как коллекционные реликвии, в длинный ряд «по росту», а тщательным образом систематизированы, объяснены и осмыслены. Собственно, именно ими воспроизведены жизнь и деяния этого человека, о котором можем сказать без всякого преувеличения, что он действительно был ренессансного покроя.
Горинь здесь во всем хочет энциклопедической полноты, монографической обстоятельности. Пишет ли он о Париже, где в академии Жулияна, а затем в академии Фернана де Леже учился Гординский, автор подробно повествует не только об украинском творческом Париже (тогда там было более трех десятков его коллег-земляков), но и обо всех выдающихся французских и инонациональных мастерах, с которыми там пересекался жизненный путь Гординского. С интересными подробностями идет речь о том, как под влиянием авторитетного ментора Леже он разрабатывал индивидуальный изобразительный язык.
Львовский период жизни Гординского — это не только его тогдашние события, настроения и произведения, но и широкая панорама всего культурно-художественного ландшафта города Льва, целая портретная галерея выдающихся современников художника, хронологический пунктир их судеб, растерзанных зловещими ветрами времени и обожженных войной.
Когда пишет о тогдашней войне политических идей в Галичине, Горинь проецирует все это на биографию Гординского. Именно от Гориня мы узнаем о том, что художник на время поддался советофильским настроениям, оказался под влиянием Ивана Крушельницкого, который за советские деньги издавал во Львове журнал «Нові дні» и разными путями (включая элегантный подкуп) формировал советофильский анклав в среде галицкой интеллигенции.
Поневоле там оказался и Святослав Гординский, которого опекал, помогая ему, Крушельницкий. Гординский даже решил переезжать в советскую Украину. И, кстати, он был не единственным, кто намеревался это сделать. Их немало, интеллигентов из Галичины и Буковины, которые радостно полетели со своими прекрасными иллюзиями в Украину, откуда шли отголоски украинизации и культурного возрождения. А в дальнейшем и Василий Бобинский, и Дмитрий Загул, и соблазнитель Гординского Иван Крушельницкий с сыновьями и многие другие стали жертвами советского репрессивного Молоха. Могло случиться так, что и политически наивный и доверчивый Гординский згинул бы в застенках НКВД или бескрайнем ГУЛАГе. Его спас Анатоль Петрицкий, передав записку, в которой резко приказал не ехать в СССР. Эта счастливая случайность и спасла художника.
Кстати, помимо Крушельницкого был в Париже еще один соблазнитель, который изобретательно склонял Гординского к советофильским настроениям. Это талантливый живописец, а с определенного времени советский разведчик Николай Глущенко, который не имел на чужбине никаких финансовых проблем. Не только тамошние украинские мастера со скрытой завистью наблюдали за жизнью на широкую ногу. Он имел творческий успех, его полотна выставлялись, но вряд ли для таких стандартов жизни хватило бы только его гонораров. Легко представить, как тянулись к такому уровню наши художники, готовые во имя этого на любые жертвы и «смену флагов». Едва ли не самый красноречивый тут пример — племянник Леси Украинки Юрий Косач, очень талантливый писатель, жертва Мамоны. Обо всех его политических кульбитах и горьких гримасах судьбы подробно идет речь в этом произведении. Его структура (Горинь изобрел для себя соответствующий для этого жанр «эссе-коллаж») позволяет при случае проследить в широком историко-политическом и культурном контексте судьбы многих современников Гординского. И все это — не выпуская из поля авторского зрения Святослава Гординского.
Не один раз думал о том, сколько лет и сил украдено у Богдана Гориня, когда он находился в заключении, а затем еще годы мытарств под суровым присмотром советских спецслужб и с «белым билетом», будучи отлученным от своей «сродної» работы. Скольких его монографий, студий, биографий, которые должны были родиться тогда, когда его острый молодой интеллект, окрыленный неутолимой жаждой познания неизвестного, помноженный на неисчерпаемый энтузиазм молодости, дал бы нам много из того, что пишет сейчас Богдан Горинь, «догоняя» себя.
Да, это действительно исключительно важно, и на это в свое время обратил внимание Вольтер: «Самая редкая вещь — это сочетание ума с энтузиазмом». Очевидно, тогда можно свершить все, чего хочешь.
Но удивление и восторг вызывает у меня «поздний» Горинь. Кажется, он не потерял на всех дорогах своей непростой жизни того сочетания в себе, о котором говорил Вольтер. Каждая его книга (а появляются они одна за другой с недолгими перерывами: 2005 — роман-эссе «Туга Віктора Цимбала»; 2006, 2008, 2010 — документальный роман-коллаж в 3-х кн. «Не тільки про себе»; 2007 — очерк «Олександр Архипенко»; 2013, 2015 — документальный роман-коллаж «Любов і творчість Софії Караффи-Корбут» в 2 кн.)— вынуждает заподозрить, что под именем Богдана Гориня спряталась мощная группа интеллектуалов, которых интересуют прежде всего малоизвестные персоналии и страницы национальной культуры. Он мог бы даже «даровать» авторство, как это делал величайший португальский поэт Фернанду Пессоа, вымышленным авторам. Каждого из этих произведений хватит даже для отдельной литературной биографии. А все это — один Богдан Горинь. Подозреваю, что немало своих тем и идей он пронес сквозь десятилетия еще с тех молодецких лет, когда только начинал как искусствовед, литературовед и критик. И все это в нем осмысливалось и углублялось, чтобы только сейчас представить себя в таких форматах, которые нам демонстрирует Богдан Горинь, изобретая оригинальные жанровые контаминации. С набега, экспромтом этого не достигнешь.
Еще не стих рецепционный отголосок от Гориневой Караффы-Корбут, а вот уже его Святослав Гординский. Абсолютно уникальная фигура в национальной культуре и, казалось бы, уже неплохо известная в Украине. Однако, читая Богдана Гориня, я сразу же поймал себя на мысли, что мы многое о Гординском еще не знаем. За этим именем — и чаще всего там, где мы не подозревали, — скрываются неожиданные тайны. Они начинаются уже в раннем творческом периоде художника, когда он сближается, как уже говорилось впереди, с совктофилом Иваном Крушельницким. Эта линия у Гориня, а также линия, связанная с Николаем Глущенко, читается как настоящий детектив, хоть автор не педалирует эти факты и не выделяет их в особенный стилевой режим, — рассказ идет в свойственной Гориню спокойно подробной манере. Просто сами по себе эти эпизоды и подробности настолько неожиданны, что вынуждают представить возможный тогда поворот биографии Гординского с непредсказуемыми последствиями.
Еще раз отмечу: Богдан Горинь — мастер творения самых широких контекстов событий. Это выразительная особенность его предыдущих книг, к какому бы жанру они не принадлежали. Это особенно выразительно заметно в его произведении о Гординском. Казалось бы, безнадежно отдаленные одно от другого события разного масштаба и несоизмеримого между собой социального содержания у него неожиданно перекликаются, объясняют друг друга, и каждое из них имеет важную «работу» в создании многоуровневого авторского повествования. Странного, эмпирического материала здесь будто на несколько произведений, но ничего не кажется лишним, все концептуально целесообразное и «привязанное» к тексту не только хроникальной исчерпаемостью, социальной созвучностью и избранным ракурсом виденья героя и интерьера эпохи. Здесь Горинь напоминает ловкого дирижера большого оркестра, который хорошо знает, когда какому инструменту прозвучать, и всем им легко дается строй, потому что они хорошо сыграны, а партитура для дирижера — не только на пюпитре перед ним, но и у него в голове.
Читая Гординского в интерпретации опытного ученого и мастера биографического жанра Богдана Гориня, ловишь себя на желании повторить слова машинистки, которой Томас Манн диктовал свой роман «Иосиф и его братья»: «Теперь я, наконец, знаю, как оно все на самом деле было!..»
Может ли быть больший успех для автора?
