С Тарасом Прохасько мы встретились в Ивано-Франковске — родном городе писателя. Наше интервью начинается с поиска места для беседы. С паном Тарасом это всегда непросто. Сегодня он почти категорически не хочет сидеть в кафе, поэтому ищем скамейку в тихом франковском дворике. Несмело спрашиваю, почему сегодня не кафе. Писатель отвечает, что он вообще не любит давать интервью при людях, потому что ... стесняется.
По пути в тихий дворик пан Тарас начал рассказывать, как недавно в мае на свой день рождения первый из своей семьи исполнил своеобразный мужской долг — съездил в родные места своего дзядзи (деда) в Чехию. История с дзядзей-чехом прямо книжная...
— Как-то так случилось, что до сих пор никто не мог собраться туда. Мы с братом тоже дожили до более сорока лет, были везде, а туда не добрались. Вот недавно я созрел для того, чтобы побывать на родной земле своего дзядзи. И там оказались чрезвычайно красивые места, какие-то родные. Это тоже в Карпатах, в большой полосе Карпат.
Я тогда подумал, какой это парадокс... У моей бабушки был муж, который потом погиб еще до рождения ребенка — моего отца, и она так и не увидела родные его места. У них все очень быстро произошло: любовь, свадьба, зачатие ребенка, смерть.
Когда ликвидировали Чехословакию в 38 году, одна часть Чешина отошла Польше. И мой дед уже жил на территории Польши. Правда, через год они напали на поляков и убили моего деда.
Дед по специальности был учителем польского языка и литературы. Его назначили учительствовать на Волынь. Поляки любили такие перестановки. Моя бабушка тоже была учительницей, и она не могла найти работу у себя на Галичине, а на Волыни ей предложили. И они — двое учителей из разных земель новой Польши — оказались в волынских лесах, в одной сельской школе. Ничего странного нет, что они полюбили друг друга. Такие были обстоятельства «ноева ковчега». В сентябре 39-го началась война, деда мобилизовали и сразу бросили на немецко-польский фронт. Там он и пропал.
Потом после войны бабушку с моим отцом выслали в Сибирь, где она встретила своего второго мужа, который уже ее привез на свою малую родину — в Делятин (возле Яремче). Это такой парадокс судьбы, она не попала на родину своего первого мужа, зато второй привез ее в Карпаты. Пейзажи Чешина и Делятина — чрезвычайно похожи. И я недавно подумал, как тяжело убежать от судьбы ландшафтов.
— Ваша бабушка часто вспоминала историю своей жизни?
— Да. Она понимала, что в ее жизни произошла драма, но после Второй мировой было таких историй на каждом шагу. Поэтому какого-то особого сожаления об уникально несчастной собственной судьбе у людей не было. У бабушки тоже.
В Сибири она провела шесть лет. Это не был концлагерь, а спецпоселение, и год — в тюрьме. Ей приписывали связи с подпольем. Здесь тоже литературная история... Мой дед звался Робертом. «Роберт» также было псевдо одного из важнейших командиров УПА на Галичине. Это был один из тех командиров, против которого проводилась большая спецоперация, как и против Шухевича. Ею руководили из Москвы. И кто-то сказал, что у моей бабки был какой-то Роберт. И бабушка попала в поле зрения. А затем еще оказалось, что была в семье «буржуазия», имели пансионаты в Моршине.
Второй муж моей бабки стал для меня самым главным и самым родным дедом. Мы страшно любили друг друга. Он, если говорить патетически, блестяще выполнил свое дедовское предназначение. Он сделал для меня все, что может сделать дед.
— Чем он был таким особенным дедом?
— Дедом достойным, хозяйственным мужчиной. Я потом думал, что он очень самостоимостный, простой, вместе с тем очень интеллигентный, порядочный, честный, умел ладить с собой и с теми людьми, которые были вокруг него. Он никогда не говорил о достоинстве, но всегда давал понять, что через него нельзя переступать. Он был приветливым со всеми, его все любили, вместе с тем был бойким. Имел образ эдакого патриарха.
Дед был очень интересным мастером, постоянно думал, как бы усовершенствовать какие-то вещи. Придумал как-то лестницу на чердак, которая вытягивалась через провод...
— Вам передалось это дедово мастерство?
— У меня совсем другой подход. У меня нет внутренней потребности делать что-то новое. Я достаточно консервативен, чтобы просто использовать старое. Понятно, что все, чем я умею пользоваться, это от него: топор, молоток, кайло, коса, сапа, пила, лестница. Понимание, как бить по-научному молотком: как его держать, как им ударить, а не просто по нему стучать.
— Вас тянет побить молотком?
— Да. Я заметил, что не люблю новаций. Меня не привлекают новые двери или новый подоконник, или воду провести в дом. У меня такого нет. Старую хату я называю «умным жилищем», потому что она всегда вступает в диалог, всегда дает знать, когда нужно что-то подбить молотком, где забить гвоздь. Таким образом общение длится целыми днями. И мне это нравится.
— Вас не оскорбило, когда недавно один регионал сказал, что львовский диалект — это отрыжка, а не украинский язык? Вы тоже часто употребляете диалектные слова, вы считаете, что это не украинский?
— В украинском языке есть много потоков, которые вместе сливаются в языковое украинское богатство. Я никогда не считал, что другие говоры хуже моих. Слободской говор у меня никогда не вызывал какого-то «га-га-га», так же и с полесскими говорами. Напротив, они расширяют амплитуду. Если посмотреть вариантный ряд звучания буквы «ы» в разных регионах, то уже можно увидеть, какое существует разнообразие ее звучания.
Понимаю, что есть какой-то там нормативный язык, так называемый литературный, вместе с тем считаю, что диалекты только расширяют язык, а не загрязняют его.
Относительно обид и вообще того, что говорят всякие эти «специалисты». Я понимаю эти обиды, но я бы не обращал внимания на смысл того говорения. Они же не являются глашатаями другой нации или другого языка.
Уже принято к ним употреблять слово «бандиты», и оно будто бы даже приелось, но эти люди действительно являются носителями бандитской культуры, ментальности. И то, что они говорят о языке, не имеет ничего общего с филологией или тем, что нужно для страны.
— Несколько месяцев назад вы говорили, что люди начнут масштабно протестовать только тогда, когда у них будут отбирать язык, а по другим причинам — вряд ли. Так вот сейчас у них и забирают его, но масштабных акций так и нет. Почему?
— Меня это тоже очень удивляет. Возможно, в Западной Украине нет такого возмущения, потому что здесь языковая реальность на самом деле является иной. Для нас это все-таки выглядит в действительности так, что это происходит где-то. А для тех регионов, где украинский язык всегда притесняется, не происходит ничего странного. Однако все равно оказалось, что язык интересует очень многих людей и что это намного более сложная вещь, чем технология успеха или какой-то комфорт общения, а какая-то более глубинная вещь.
Cейчас такое критическое время, когда стало понятно, что негигиеничность психики, мышления в обществе достигла критической массы. И люди из-за своей психологической безграмотности не понимают, что происходит с ними и как это лечить. Поэтому, конечно, люди не могут справиться, а об объединении между ними и речи не может быть
Но меня огорчает другое. Кроме этого закона, в последние годы украинский язык никто не подавлял, и именно в это время очень многие люди избегали общения на украинском. И я себе не могу объяснить, почему в такой благоприятной атмосфере происходит так много эрозии украинского языка.
— Да, в ресторанах, кафе в Западной Украине слушают русский шансон или попсу...
— Даже в далеких горах открыто окно в старом гуцульской хате, на окне стоит магнитофон, рядом гуцулы косят полонину, и играет кассета с такой музыкой. И они же сами ту кассету поставили. Поэтому, мне кажется, что язык живет какой-то своей жизнью, а его носители — своей. Однако самая большая проблема украинцев — в элементарной психической гигиене или в чем-то таком. Это так, как со здоровьем. Скажем, были такие времена, когда больше всего болезней и смертей были связаны с антисанитарией разного типа. Но ту нечистость никто не видел, потому что, очевидно, что-то было в головах у людей. Но потом поняли, что нужно больше следить за гигиеной. И сейчас такое критическое время, когда стало понятно, что негигиеничность психики, мышления в обществе достигла критической массы. И люди из-за своей психологической безграмотности не понимают, что происходит с ними и как это лечить. Поэтому, конечно, люди не могут справиться, а об объединении между ними и речи не может быть. Потому что псих не может объединиться с психом?!
Поэтому вопрос языка напрямую связан с вопросом гигиены в голове.
— Можете ли сказать об украинцах, что они не очень интеллектуально развиты? Ведь об интеллекте нации всегда говорит ее уровень жизни...
— Понятно, что любой народ, община, общество имеет коллективное время и коллективный тренинг, постоянный. Коллектив, чтобы вместе жить, должен бесконечно упражняться в том же коллективе. У украинцев явно не было возможности этой тренировки. С моей точки зрения, здесь две причины, которые замкнулись друг в друге. С одной стороны — пассивность и мягкость... Ну, здесь существует такой темперамент и ничего не сделаешь. Это ни плохо, ни хорошо. Просто объясняет многие вещи.
С другой стороны — страшный гнет, который украинцы переживали. Тот гнет, кроме того, что мешал тренировке, убил желание куда-то идти, что-то делать, улучшать. Ведь уже одна мысль о каком-то облегчении была на уровне с болью, лучше гнуть до земли спину, чем раз запротестовать. Всегда думалось, чтобы не было хуже.
— Прошло больше двух лет с момента обещания Януковича «улучшить жизнь уже сегодня». Вы как гражданин почувствовали это «улучшение»?
— Я чувствую некоторые улучшения, но не связываю их с Януковичем и его обещаниями. Улучшение в том, что некоторые мнения общественности, идеи о чистоте, психическом здоровье усиливаются. Например, я вижу, что для молодых украинцев вопрос толерантности уже не является чем-то абстрактным. Может, не так масштабно, но приходит, скажем, не забить слабого, а дать ему возможность жить.
Во всем другом, как я понимаю, улучшения быть не может...
— А к донецким вы чувствуете любовь, нетерпимость или, может, безразличие?
— Я не могу их понять... Просто понимаю, что это какие-то другие люди. Говорю о них в целом: поведении, мышлении, культуре... Я не испытываю к ним никакой симпатии, потому что не могу вступить с ними в какой-то нормальный контакт. Донецкие для меня — это как очень, очень непонятные иностранцы. И, понятно, отсюда целый спектр разных чувств.
— Писатели в Украине в последние годы выступают своеобразными экспертами. Не лезут ли, с вашей точки зрения, писатели не в свое дело?
— Что касается критики писателей, которые себе позволяют высказываться относительно политической ситуации, для меня это пахнет каким-то феодализмом. Потому что нет понимания, что писатель имеет право говорить то, что он думает. Он не может говорить стопроцентную правду, чего-то такого, что понравилось бы всем. Писатель является прежде всего человеком, который выражает свои мнения, человеком, который формулирует мысли, услышанные вокруг, создает предложения, словосочетания. Поэтому писатели и имеют право говорить вслух. Это такой общественный договор издревле. Человек не должен слушать буквально то, что он говорит, а пользоваться писательским резонансом, ведь он задает тон, как камертон. Человек должен понять, что настройка себя возможна. Писатель только помогает в этом.
— Пишете сейчас какую-то книгу?
— Да. Очень медленно. Не потому, что тяжело, а просто отпустил такие вещи как срок. Это должна быть повесть, состоящая из рассказов, в свойственном мне стиле. Это не фикция, а что-то биографическое, не выдумка.
— Вам знакомо такое ощущение, как лень?
— Очень. Это одна из таких вещей, которые меня мучают.
— Что вы делаете, когда ленитесь?
— Я тогда очень много всего делаю. Например, куда-то иду, покупаю молоко, потом это молоко топлю, варю суп. То есть когда ленюсь, делаю очень много всякой такой необязательной работы. Это я делаю, чтобы не мучаться от того, что не делаю того, что в действительности необходимо, например, писать.
