Игорь Качуровский — известный писатель, научный работник и блестящий переводчик, получил Национальную премию им. Тараса Шевченко в 87 лет. Много лет жил в Аргентине. Потом переехал в Германию. Работал на «Радио «Свобода» и в Украинском вильном университете. Его роман «Шлях подорожнього» был переведен на английский и введен в учебники в Австралии. Книга переводов «Круг понадземний (світова поезія від VІ по ХХ століття)», в которую вошли переводы с 23 языков, почти 670 стихотворений и 350 авторов, вызвала восхищение и специалистов, и почитателей. Автор книг поэзии, литературоведческих и языковедческих работ, среди которых «Генерника і архітектоніка», «Метрика», «Строфіка», «Фоніка», «Основи аналізи мовних форм (Стилістика)». В его лице украинская культура имеет действительно ренессансную мощную личность. Недавно Игорь Васильевич отпраздновал свое 92-летие. Мы встретились с ним и его супругой Лидией Крюковой, которая знает семь европейских языков и является большим помощником Игоря Васильевича в области переводов, в уютной мюнхенской квартире, где неоднократно бывали многие украинские писатели во время их путешествий.
— Ваше большое и очень разноплановое творчество — это неисчерпаемая энциклопедия и высокая школа. У кого вы учились?
— На меня повлияла дружба с литераторами. Мне повезло в двух отношениях: с друзьями и с учителями. Я некоторое время жил в Курске, там у меня был друг, такой же начинающий поэт, как и я. И был он человеком еще, может, более антисоветским, чем я, но с русским уклоном. Он умер 1 января этого года, не дожив трех недель до девяноста лет. Начинал прекрасно, и на том, на начале, закончилось. Он через много лет увидел мою книгу, через людей передал сюда весточку, адрес. Но это был другой человек, так как боевой запал и воинствующий дух утратил. Мы встречались с ним. Он даже не помнил собственных стихов.
— А вы со своей блестящей памятью их цитировали?
— Я ему цитировал. Были хорошие стихи, многообещающие. Мы ходили слушать соловьев. Здесь я не слышу их очень много лет и уже не услышу — соловьев в Мюнхене нет, так как соловей — выводковая птица, он водится не на ветвях и не в дуплах, а на земле. Ему нужно, чтобы были густые заросли сорняков, цветов и травы. Здесь скашивается все и буквально выбривается до земли.
— Вот как. Но вернемся к начинающему автору: кто это был? Или он в нашем разговоре остается инкогнито?
— Это Михаил Берлов. После войны я искал его в сборнике поэтов, павших во время войны, везде искал — нигде не было. А он, оказывается, жив, но уже не поэт.
— Почему так происходит, как думаете, куда оно все пропадает — талант, божья искра?
— Никто не знает. Таких много случаев. Я насчитал три — случай Артюра Рембо: блеснул, написал немало все-таки, потом — больше ничего. Второй случай: такой был Леонид Лиман.
— Очень талантливый поэт. Я читала его стихи.
— Но это ненастоящая фамилия. Никто не знает его фамилию, знают лишь, что с Полтавщины. Итак, его оценили и профессор Державин, и Юрий Лавриненко. Две строки, в которых весь ужас войны: «Всю ніч зривав безсмертники в саду безумний привид втраченого сина». Он потом перешел на прозу, на журналистику — и ничего. На этом кончилось. Десятка три, может, стихов, больше нет.
А третий случай — наихудший. Случай с Павлом Тычиной: «...а Тичина пише вірші, та все гірші, та все гірші...» Славу имел незаслуженную. Он хороший поэт был. Но из него сделали гения.
— А может, он просто испугался? Страшные времена были.
— Это не зависит. Не может поэт испугаться. Вот книжка Бориса Ярхо, он на лекции говорит: «Маркс-Энгельс не были, как мы знаем, учеными-литературоведами». В публике, среди студентов, кто-то ахнул. После этого его вызвали в органы, и он две недели лежал побитый. А мы понесли ему цветы.
— А вас после этого не побили ?
— Не побили.
В Австрии, в 1945 году, как раз в дни капитуляции я встретился с одним поэтом, он немного младше меня был, но он уже печатался где-то в газетах, такой Борис Александров. Он тоже на меня повлиял. Ходили мы в прекрасные места. Это Каринтия, Мильштатское озеро, звучало на словенском языке «милый статек», красивая местность. И там он мне говорит (еще мы были на вы): «А почему вы не бросите писать по-русски?» Я и бросил (смеется). Я потом писал для Бориса предисловие к его сборнику. Он погиб под машиной 21 декабря 1979 года.
— Как могло это случиться?
— Потерял слух. И не слышал, как сигналили. А может, просто и не сигналили, так как его сбил наркозависимый хиппи. Наркозависимым хиппи можно было делать что хочешь. Они не подлежали никакому наказанию, потому что это было мода, это что-то, как святыня. Когда мы приехали в Мюнхен, освобождали еще место для стариков в транспорте. А потом появились хиппи. Хиппи садится, ноги кладет на другую лавку, сумку еще на одно место, четвертое место пустое. Никто не смеет ему сказать: «Подвинься». Нельзя было.
— Вот вы прожили 41 год в Мюнхене, оторванные от материкового литературного процесса. Государственное признание на Украине получили лишь в 87 лет, пробиваясь чрезмерно долго, может, и преступно долго... Я понимаю, что есть сила таланта, но, к сожалению, в деле признания имеет значение не только талант.
— Пробиться мне было очень тяжело. Здесь, в эмиграции, литературу держали в своих руках, можно сказать, три Юрия и Иван. Юрий Лавриненко, Юрий Шевелев, Юрий Бойко, они профессора, и Иван Кошеливец.
— Что означает «держали»?
— Они решали, кто поэт, а кто не поэт.
— И вы не прошли у них тестирование?
— Был перечень пятидесяти авторов, ровно 50 прозаиков. В пятидесятку я не вошел. В Австралии мой роман вошел в учебники, получил оценку, а здесь — никакой. Вышли мои переводы Петрарки, очень хорошо изданные. В журнале «Сучасність», в последних номерах, которые здесь выходили, список переводчиков в украинской эмиграции: 18 имен — моего нет. Чья статья — не помню. На поэму «Село» не было не только ни одной рецензии, но даже аннотации.
— Чем это объясняется?
— Все в одних руках. Одни были левые в художественном понимании — только авангард. Другие — только Мыкола Хвылевой — гений, а все остальные — это ничто, а третьи были — «по заданию».
В первом выпуске «Українського слова», трехтомника, там нет никого из моей генерации. Олег Зуевский был помощником Василия Яременко, который составил ту хрестоматию. Из всего нашего поколения он дал в ту хрестоматию только самого себя. Гремел в эмиграции Яр Славутич, здесь на Украину он не прошел. Поэт неплохой, но не необыкновенный. Не прошел ни Лиман, ни Полтава, ни Сытник, между прочим, очень прекрасный прозаик и поэт. Он спился. Погиб. Неизвестно как погиб: или был убит, или как.
— Это была ограниченность, или это было сознательное отсовывание литераторов на марѓинес?
— Сознательное и несознательное. Сознательное из-за тех, кто стоял во главе МУР.
Я же прорвался своим голосом, прорвался передачами на «Радио «Свобода». Меня слушали. Когда делали переписи, кого больше всего слушают, то оказалось, что не только в Украине, но даже в России больше меня слушают.
— На «Радио «Свобода» вы делали публицистические и литературные программы?
— Мне что-то позволялось, что-то — нет. Я делал и литературные программы, иногда халтурил, так как на какую-то годовщину повторял уже сделанную программу, иногда менял что-то. Но были такие, кто не позволял этого. Тот, кто принял меня на работу, господин Герус, он же Николай Данченко на самом деле, наставлял: «Сегодня Украина отмечает день рождения своего руководителя Щербицкого. Мы не можем его поздравлять, но надо упомянуть». У нас были люди, о которых мы знали, что они работают на две стороны, и те, о которых не знали. Правда о некоторых потом для нас неожиданностью оказалась. Преимущественно были двойные — и для ЦРУ, и для КГБ.
— А что же там было исследовать таким уважаемым организациям?
— Слово, слово...
— Ваше творчество поражает широтой знаний и интересов. Какой темный участок в литературе вы бы еще хотели осветить? Что требует внимания? Где? На каком уровне?
— Ю. Лавриненко издал на тысячу страниц произведения уничтоженных литераторов. Мне хотелось выбрать еще на тысячу страниц других литераторов или другие произведения тех же авторов. Например, М. Драй-Хмара — автор прекрасных сонетов. Ни одного сонета Лавриненко не дал. Ну, он враг классицизма и тем более неоклассицизма. Скажем, некоторые авторы, которые есть в книге, представлены односторонне, а других нет вообще. И я начал было составлять свою антологию, и на это ушло три года работы. Итак, материалов набралось на полкниги, но тот человек, который в Харькове обещал издать, умер. Киево-Могилянское издательство собиралось содействовать, у них были фонды. Но им из Харькова никто не ответил. Сын наверное русским сделался, знаете, как это бывает. У меня в Киеве ближайшая моя родственница, дочь неродной младшей сестры моей матери Алла Викторовна, говорит мне: «Никогда у нас в роду никаких украинцев не было». А, между прочим, ее мать происходит из того рода Доманицких, кто издал «Кобзаря»; Мациевичи, Доманицкие и Лысенко — круг их друзей — родня ее по матери, это был последний «закуток» украинства. Надо бы закончить эту работу, но меня сейчас хватает, только чтобы время от времени ответить (с опозданием) на письма.
— Они за вами все стоят. Это прошлое, ваши друзья, литераторы. Вы должны это сделать, ибо если не вы, то кто? Этот кусок истории не может пропасть. Никого ведь нет.
— Меня тоже уже почти нет (смеется). Что там от меня осталось?
— Бог должен держать. Отвечать полдня на письма — это хорошо, но надо думать и о своем золотом слове.
— Оно пишется, но... Я не люблю Маяковского, но несколько строк достойны: «Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне». Я считаю, когда проходит семдесятка — стоит ограничиваться в стихах, ибо уже будешь повторять сам себя.
— А проза?
— А уже нет сил на прозу. На прозу надо больше силы, чем на стихи. Я с прозой простился, проработав пятнадцать лет на «Радио «Свобода», из меня вышел тогда публицист, журналист, автор воспоминаний, если хотите, но ведь не прозаик.
— Не было сил на новый роман? У нас пишут по тридцать романов за жизнь. А ведь жаль — какой этот ваш роман «Шлях невідомого» замечательный! Это ведь просто мощный роман. И почему только один? Не хотелось больше ни о чем написать?
— Хотелось, но у меня уже нет сил.
