Когда Любовь Голота ярко дебютировала в поэзии книгой «Народжена в степах», то такой требовательный читатель как Павел Загребельный, который успевал следить за всем, что тогда печаталось, откликнулся в ее адрес не только суперлативами, но и осторожным предостережением, чтобы экзотический половецкий субстрат не стал единственной доминантой в ее творчестве. Едва ли не главным «действующим лицом» у Голоты была украинская степь со всеми ее историческими реликтами, атавизмами памяти, легендами и неразгаданными загадками. Все это в поэзии Голоты поражало и завораживало. А Загребельный имел в виду угрозу того, что нередко литературные добродетели, законсервировавшись в неизменность, превращаются в свою противоположность.
Именно эта степь и дальше жила в поэзии Голоты, но медленно в нее входил и город — сначала большой индустриальный монстр, в котором узнавался Днепропетровск, а дальше оживал в ярких деталях мегаполис по имени Киев.
Приблизительно такой же путь прошла Голота и в своей прозе. Ее дебютный роман «Епізодична пам’ять» — это выжженная солнцем степь, высокие небеса, горячие дуновения и люди, увиденные в ярком солнечном освещении (такими они запомнились маленькой героине), — «солярные люди», то есть солнечные. Такая степь — одно из главных действующих лиц густо заселенного сельскими людьми романа. Тут есть не только неспешная бытопись в стиле итальянского неореализма. Тут есть все элементы «романа воспитания» (очень много вопросов о том, почему жизнь такая и как нужно жить в мире, задает родителям и себе юная героиня). Есть здесь и элементы «романа дороги», поскольку он динамически направлен в завтра, к людям большого города, ко всем тем одиссеям, которые уготованы героине в ее взрослые годы. В то же время это и «роман итогов» — героиня хорошо понимает и чувствует, что окончилась не только жизнь родителей и всех тех людей, которые были лицом ее детства и отрочества. Давно пришло время ей подвести итог всему, что и как произошло с ней. Пришли дни честного самоотчета, когда выразительно видится, что жизнь — даже при всех кажущихся достижениях — сложилась по другому, чем планировалось, сценарию, что на него решающим образом повлияли те обстоятельства, которые в юные веселые дни даже не представлялись.
В «Епізодичній пам’яті» масса социальных реалий и густая психологическая детализация более чем полустолетней давности — время, которое давно уже стало историей. В конце пятидесятых и начале шестидесятых общество пыталось ухватить уставшими легкими свежее дуновение надежд на позитивные перемены. Дальше роман распространяется во времени и географии вплоть до конца века, когда героиня делает горькое открытие того сокровенного содержания ее жизни, которое у нее никто не способен отнять и не способен перечеркнуть. Говоря словами Леси Украинки, героиня имеет в сердце «те, що не вмирає».
Кроме романа, в книгу вошла повесть в новеллах «Там, де ніколи» и ряд рассказов. В этих произведениях причудливо переплелись разные временные пласты, а места, в которых происходят события, меняются, как в калейдоскопе: затерянные в глубине степей села, поселки-гибриды, ведь в них одни могут увидеть непретенциозное село, а другие, указав на газифицированность и «удобства» в доме, — город, а также большие современные города, среди которых чаще всего узнается Киев. В описаниях степных сел кое-где блеснет тот «половецкий субстрат», о котором говорил Загребельный. Там — своеобразное пересечение времен. Далекая временная даль, только туманно представляемая местным народом из древних переводов, и почти календарно точные наши дни (их легко узнать по отголоску городских событий, о которых в одиноких вечерних домах сообщает телевизор); оставленные доживать свой век пожилые родители наедине с болезнями и удаленные от них своими хлопотами, разбросанные в городах дети, у которых уже есть свои дети.
Жизнь в прозе Голоты чаще всего оборачивается к читателю болезненными и не слишком приятными гримасами, а в ее сюжетах — ни единого намека на какие-либо мажорные нотки. Часто ее персонажи — те, кого социологи называют маргиналами, аутсайдерами, нереализованными личностями. Ее нисколько не интересуют те, кто, оседлав коня успеха, галопирует к цели, нередко вытаптывая тех неповоротливых, попадающих под копыта. Она не боится быть старомодной или сентиментальной, когда речь идет о таких вещах, как совесть, милосердие, благотворительность. Она нигде не декларирует их важности для рода человеческого, однако из логики поступков ее героев и сюжетных поворотов в произведениях напрашивается такой вывод: если Земля еще не сошла со своей орбиты, то это потому, что на ней не исчезли эти важные для моральной природы человека вещи.
Характерная особенность — у Голоты в центре едва ли не всех сюжетов — женщины. Это — не те, кто находится на гребне успеха. Это те, которые живут тяжелой жизнью, которые обременены всякими моральными или семейными обязанностями, что требует большого напряжения души и иногда альтруистического самопожертвования. У них порой особенно искалеченные судьбы, в основном такая личная жизнь, о которой говорят, что она не сложилось и, кажется, уже не сложится. Впереди у многих — одинокая старость, возможно, и ощущение своей ненужности, более того, даже нелепости жизни. И все же Голота оставляет своим героиням несмелые надежды на какой-то просвет. Отдельные сюжеты из цикла рассказов («День непарних шовкопрядів», «Перепливти Лету», «Троянда абракадабра», «Каліровка»), кроме мрачных сторон жизни, несут в себе и мягкий свет, который дает человеку вспышка надежды. И в этом контексте не так окончательно безнадежно звучат другие сюжеты, где речь идет об экзистенциальном одиночестве и тех цейтнотных ситуациях, которые деморализуют человека, ослепляют его взгляд пеленой безнадежности.
И все же в этом суровом колорите то там, то там вспыхивают курьезные ситуации, неадекватно смешные реакции персонажей на разные события и обстоятельства, и тогда повествование Голоты смягчает юмор. Возникает приблизительно такая картина, будто бы разравнивается и омолаживается густо сморщенное и искривленное гримасой разочарования человеческое лицо. И тогда в повествовании Голоты прорезаются новые обертоны, еще более выразительной становится ее яркая стилистика. Голота демонстрирует, что она легко владеет разными регистрами и техниками прозаического повествования. Драматическое местами соседствует с комическим. Как оно и есть в реальности.
Тот, кто читал прозу Голоты (да и раннюю поэзию тоже), не мог не заметить, как часто обращается она к образам именно пожилых женщин, чьи жизни уже идут к своему неминуемому финалу. Писательница отмечает: вот уходит с арены поколение совсем другого социального опыта и очень тяжелой исторической судьбы. Оно могло бы многое нам рассказать обо всех своих уроках, предостеречь нас не повторять их ошибок, но, как обычно бывает в жизни, не успевает этого сделать. А молодые и не очень-то настроены на ту волну, потому что молодежь изо всех сил рвется вперед и стремится перевернуть мир. Так быть не должно. Однако автор не питает иллюзий: так было, так и есть, к сожалению, так и будет. Голота не делает на этом акцент — читатель сам с горечью делает такой вывод.
Дмитрий Дроздовский пишет, что Голота — это писательница «вне формата». Она ни организационно, ни творчески не принадлежит ни к какой литературной группировке, она не равняется ни на одну популярную сегодня творческую тенденцию. Кажется «формат» для нее — она сама. Наблюдательная, как Григор Тютюннык, памятливая на звуки, цвета, запахи, как Евгений Гуцало, изобретательная на всякие фантасмагории, как Василий Земляк, она умудрилась сохранить сугубо свою творческую самобытность, переплавила все это в органически свою стилевую манеру и свои сюжеты. Сюжеты, которые могут, кроме всех других, особенно заинтересовать социологов и философов. Потому что в них — не только лица, судьбы и страсти времени. В них — то, что дает ключ к пониманию сложнейших общественных процессов в сугубо индивидуальном восприятии. Ее персонажи — не среднестатистические индивиды, не безликая заурядность. За каждым по-другому увиденный и понятый (непонятный) мир.
