Происходила двусмысленная ситуация середины 60-х годов. Еще вчера чувствовалось дыхание свежего ветра хрущевской оттепели, а вскоре уже крепчали первые заморозки скрытой, немного смягченной, реставрации культовых десятилетий. Кто-то из остряков назвал этот промежуточный этап в жизни общества «поздний реабилитанс», который был значительно более избирательным и умеренным, чем «ранний репресанс», что, начавшись еще в 20-х годах, достиг апогея в конце 30-х. За недолгие годы «оттепели» успели реабилитировать или полуреабилитировать сотню-полторы украинских писателей. Среди полуреабилитированных или почти реабилитированных был и Николай Зеров. Много для этого сделал, ходатайствуя перед соответствующими инстанциями и написав во все возможные организации соответствующие обращения, его хороший приятель Максим Рыльский. Он тогда оставался последним из «грозди пятерых» (Юрий Клен - в миру Освальд Бургардт, Павел Филиппович, Михаил Драй-Хмара, Николай Зеров и Максим Рыльский), которых почти насмешливо их литературные оппоненты окрестили «неоклассиками». Кстати, это не была какая-то организация, это не было какая-то литгруппа, как, скажем, «Новая генерация», «Плуг», «Марс», «Молодняк». И не была литературная школа, которая неуклонно исповедовала единственно принятые основы поэтики и эстетики. Это была группа людей (на самом деле их было не пятеро, в этот круг входили еще чуть ли не десяток авторитетных литературоведов, среди которых самым заметным был Виктор Петров (он же прозаик В. Домонтович). Все они - интеллектуалы, эрудиты («тугие библиофаги» - по выражению Николая Зерова) были на голову выше самых популярных тогдашних фигурантов украинского литературного Ренессанса и всего общества вообще. Постреволюционная и поствоенная ситуация размыла берега литературных норм, выплеснула в употребление токсический новояз, безобразное арго, агрессивную полуписьменность, которые зазвучали и в опусах многочисленных недописателей, которые отчасти не могли написать слово без грамматической ошибки.
Неоклассики защищали эстетические ценности, напоминали об иерархии культуры, лелеяли богатство культурного опыта всех предыдущих веков и ревностно стояли на страже варварски искаженных литературных форм, о которых в основном имели туманные представления неофиты литературы, рекрутированные туда отовсюду. Выделялся среди неоклассиков златоуст, знаток античности, переводчик, поэт, ученый Николай Зеров. Его никто не выбирал литературным вождем. Так сложилось, что его авторитетное слово в этой группе было не только выразительным - его действительно слышали все эти люди, одаренные острым эстетическим слухом. На его лекциях всегда было людно. Их не пропускали, зная, что то или иное они могут услышать только от Зерова. Его панорамные обзоры литературы, проблемные статьи, рецензии, биографические этюды и сегодня не утратили своего эстетического значения. Неоспоримо, что литературоведческие тексты стареют быстрее всего в литературе. В них появляется печальный музейный дух, и актуальные на момент своего появления концепции нередко превращаются в унылые трюизмы. А еще Зеров увлекал то остроумными эпиграммами, то филигранными сонетами, то поражал переводами античных поэтов ... Уже по возвращении Зерова в литературу, когда было озвучен почти весь корпус его текстов (кроме тех, которые погибли), мы убедились, что вся история литературы, которую мы изучали без Николая Зерова, - это нечто вроде полупустыни, плохо замаскированная Сахара. Но это возвращение Зерова растянулось на годы. По инициативе Рыльского в 1966 году появился томик почти реабилитированного Зерова. Это было первое приближение к нему читателей поколения, которое выросло и сформировалось без представления о Расстрелянном Украинском Возрождении. Характерная подробность. Когда я, увлеченный читатель, напечатал в киевской областной газете «Молодая гвардия» рецензию на это «Избранное» Зерова и распространялся велеречиво о его непреходящем значении в украинской культуре, редактора газеты строго отчитали за откровенно апологический подход к противоречивой фигуре Николая Зерова. А редактор, в свою очередь, строго отчитал меня и посоветовал впредь меньше интересоваться такими сомнительными в украинской советской литературе фигурами, как злополучный Зеров и Ко. Потом, когда я работал в отделе критики «Литературной Украины» (70-80-гг.), Николай Зеров, как и неоклассики вообще - хотя они (за исключением Юрия Клена) были официально реабилитированы, оставались персонами nongrata. Мы часто говорили с Вячеславом Брюховецким об этом абсурде и казусах. Среди них были и такие печальные эпизоды, как, скажем, следующий. Максим Рыльский, который приложил столько сил для того, чтобы реабилитировать Зерова и издать его, так и не успел взять в руки «Избранное» Зерова, поскольку оно, замедленное на всех этапах редподготовки к печати, появилось только через два года после смерти Рыльского. Странно было читать, когда такой тонкий ценитель поэзии, как Леонид Новиченко, в своей в целом интересной книге «Поэтический мир Максима Рыльского», доходя до имени Николая Зерова, которого ему не под каким видом нельзя было обойти, вдруг превращался в идеологически токсического Николая Шамоту и пускал громы и молнии на голову Зерова, который, видите ли, пытался сбить с толку своего младшего коллегу и выталкивал его на окольные литературные дороги. Это была неубиенная тенденция советского литературоведения - смотреть на историю литературы как на цепь ошибок и идейных извращений ее создателей.
В годы перестройки литературный портрет Николая Зерова написал Вячеслав Брюховецкий. Это была первая книга с беспристрастным взглядом на эту масштабную и многогранную фигуру в украинской литературе. Первое приближение к тому явлению, которое из-за своей многомерности требует различной оптики его видения. Брюховецкий систематизировал все, что связано в литературе с именем Николая Зерова, проанализировал идейные доминанты его поэзии, переводческой, литературно-критической и литературоведческой практики, а также обозначил место неоклассиков в перманентном противостоянии их с литературными группировками в то время, когда все воевали со всеми. Достаточно хотя бы вспомнить длительную литературную дискуссию, которая началась в 1925 году, катализатором для которой была известна статья Николая Хвылевого, с которым в главных моментах солидаризировался Николай Зеров, и которого вслед за Хвылевым также подвергли беспощадному политическом остракизму. Конечно, в рамках традиционного литературного портрета не могло поместиться все из жизненной и творческой биографии Зерова. Брюховецкий обозначил там короткими тезисами все то, на что он предлагает обратить внимание и осмыслить исследователям, которые обратятся к теме вслед за ним. После того (а книга Брюховецкого появилась в 1990 году) опубликовано немало работ о Зерове. Академик Николай Сулима собрал рассеянные в периодике литературно-критические публикации Николая Зерова, обнародовал его переводческое наследие, десятки ему посвященных диссертаций. И вот за тему Николая Зерова взялся Владимир Панченко. У него, кроме всех важных качеств серьезного литературоведа, была еще такая уникальная черта, которая характеризовала его как нетипичного литературоведа. Он буквально влюблялся в личность того, о ком писал. Его «роман» с героем длился годами. Это были - как браки по любви. Помню, долгий период из жизни Панченко под созвездием Юрия Яновского. Был и очень непростой альянс его с Владимиром Винниченко, который начался почти в духе апологии автора «Курносого Мефистофеля», а затем появились и строгие цвета, и ноты большой горечи. Литературная история писателя Винниченко перемежалась со своеобразной историей болезни Винниченко-политика.
Мне кажется, Панченко, сам того не ведая, готовился к этой работе, которая стала, по-видимому, главной в его литературной жизни. Он написал ряд исследований о Максиме Рыльском, который до ареста Зерова был всегда в шаге от него. Панченко изучил архивы Рыльского и стал одним из составителей сборника материалов из архивов КГБ (серия изданий «Художники - под прицелом»). В сфере его интересов постоянно были неоклассики. Он добросовестно изучил «Труды и дни» Николая Зерова, его литературные симпатии и антипатии, его отношения с главными тогдашними литературными фигурами, его историко-литературные интересы. Выработал в себе способность смотреть на все, что происходило в жизни Николая Зерова и в тогдашней украинской литературе, не только своими глазами, но и глазами самого Зерова. Это очень сложно, и удается немногим, потому что, как правило, доминирует взгляд автора из той эпохи, в которую рождается такое исследование. Скромный и самокритичный Панченко умудрился в этой книге даже покритиковать себя. Мол, я прокомментировал все, что смог, но есть ощущение недовольства тем, что так мало внимания я проявил к переводческой деятельности Зерова, которая требует отдельного разговора, и я верю, что она заинтересует тех исследователей творчества Зерова, которые будут обращаться к этой теме после меня. Кстати, свою «Повесть о Николае Зерове» Панченко посвятил Вячеславу Брюховецкому, объяснив этим и роль Брюховецкого в своей жизни, и оценку его литпортрета Николая Зерова.
«Повесть о Николае Зерове» - нетипичная книга в нашем литературоведении. Она не загромождена терминологической эквилибристикой, которую так любят представители молодых научных поколений, демонстрируя комический профессиональный снобизм и словно отгоняя читателя от своих текстов. Чтобы смущенный читатель, заблудившись в терминологических дебрях, убегал оттуда и убеждал себя в том, что он не подготовлен для того, чтобы это понять. Панченко исповедовал принцип Жюля Ренара: «Точность - вежливость писателя», и старался как можно проще, без квазинаучного приукрашивания, выражать свое мнение. Уже не буду говорить здесь о массе попутных открытий, которые сделал Панченко, идя по жизненному маршруту Николая Зерова. Так в этой книге появился ряд имен людей, до сих пор не известных зерововедам. Есть целые новеллы о причастных к судьбе героя книги людей. Это словно звучание многоголосного античного хора, который в паузах заполняет голос самого автора. Читая эту книгу, снова убеждаешься: у Панченко - новая любовь: Николай Зеров. Зеров - как этический идеал. Зеров - как литературная константа. Зеров - как незаменимая потеря и фантомная боль нашей культуры. Во всех жизненных ситуациях (а они бывают очень сложными, неодномерными, потому что люди - не ангелы) Панченко готов предстать его адвокатом, потому что, обдумав жизнь Зерова, Панченко еще раз доказал себе: Николай Зеров - это наиболее возможное среди представителей рода человеческого совершенство.
Я свято убежден: «Повесть о Николае Зерове» - этапная книга не только в творческой биографии Владимира Панченко, но и в нашем литературоведении в целом.
Напоследок - интересная подробность. В 1923 году Зеров написал сонет «Киев с левого берега». Позволю себе привести его полностью.
Вітай, замріяний, золотоглавий
На синіх горах… Загадався, спить,
І не тобі, молодшому, горить,
Червлених наших днів ясна заграва.
Давно в минулім дні твоєї слави,
І плаче дзвонів стоголоса мідь,
Що вже не вернеться щаслива мить
Твого буяння, цвіту і держави.
Але, мандрівче, тут на пісках стань,
Глянь на химери барокових бань,
На Шеделя білоколонне диво:
Живе життя, і силу ще таїть
Оця гора зелена і дрімлива,
Ця золотом цвяхована блакить.
Это стихотворение репрессированного Николая Зерова, по известным причинам не называя автора, цитировал через 20 лет - в 1943-м в Москве Максим Рыльский в своем докладе о Киеве в украинской истории. Тогда кровавый диктатор Сталин позволил регламентировано актуализировать эту тему для того, чтобы окрылить украинцев для освобождения Украины от фашистских оккупантов. Выступая на презентации «Повести о Николае Зерове», Владимир Панченко поразил слушателей такими подробностями, добавляя, что Рыльский в том докладе не побоялся назвать и Владимира Антоновича, и украинскую гимназию Владимира Науменко. Комментируя этот факт, Панченко сказал: он не уверен, что собрал все такие живинки и важные подробности из жизни Николая Зерова, и призвал новых литературных пилигримов к поискам литературных сокровищ.
Зеров присутствует не только там, где мы уже его увидели и это задокументировали ...
