Вроде не собиралась снова фиксировать эти драматические воспоминания. Да и колонка планировалась совсем о другом — о лете, к примеру, о том, как вписаться в него искусно, чтобы и толк был, и кураж. Последние дни апреля уже не в первый раз вмешались и увели туда, в отдел информации бойкой и яркой городской киевской газеты, к раскаленной редакционной телефонной трубке, которая на секунду опускалась на рычаг и снова поднималась. Звонки, сплошные звонки.
Мы, корреспонденты самого мобильного отдела, привыкли к тому, что телефон никогда не замолкал, — всегда киевляне звонили по любому поводу, уверенные, что уж где-где, а в отделе информации знают все обо всем. Дня через два после 26 апреля 1986 года все же слегка насторожил характер вопросов: «Вы не знаете, где случилась авария?», «Объясните, Чернобыль для нас опасен?», «Детей вывозить?»... Мы весело и совершенно искренне реагировали. Помню ответы коллег и никогда не забуду, как сама отвечала кому-то: «К чему эта суета, из-за таких настроений и создается паника. Если бы что-то было, мы бы точно знали об этом». Сомнений — это так — в редакции (уточню: в отделе, точно) не было. Ведь детей сотрудников никуда не вывозили.
Уже из редакционного окна, как потом мы сообразили, смотрящего в сторону Чернобыля, наблюдалось необычное мелькание вертолетов в одном направлении — туда. Тревоги же — никакой. Только интересно: зачем так дружно группируются? Форточки открыты, настроение бодрое, к тому же журналистский такой особенный кураж щекотал душу — работаем в самом эпицентре событий.
Уже дети партийных верхов и прочей прикорытной публики были благополучно вывезены за пределы Украины, а мы все еще оптимистическими от полнейшего незнания голосами отвечали на вопросы.
Потом телефоны замолчали: все узнали и схватились за своих детей, закрыли форточки и начали осуществлять ритуальные мокрые уборки дома и на работе. Помню, да и все пережившие помнят, была повышенная сонливость, но по редакционному телефону голос звучал одинаково уверенно — все под контролем. Сейчас думаю: может, и себя так успокаивали. Дома, тем не менее, излишне по-хозяйски, ничего толком не зная, что такое радиация, продолжала стирать мужнины вещи после его возвращения из Чернобыля, куда Игорь Заседа от Украинского отделения АПН был командирован. Выкинуть вещи? Мне и в голову такое не пришло. По-прежнему было важно — главное, чтобы костюмчик хорошо сидел да рубашка чистая. Игорь рассказывал (потом эти воспоминания вошли во многие сборники, книги), что АПН было любимым детищем ЦК КПСС, единственной организацией, имеющей право писать о вещах, о которых даже «Правде» не разрешали. «Все потому, что работали мы, — уточнял, — на поле идеологического противника... Ночью 2мая 1986 года позвонил к нам домой заведующий АПН и сказал: есть указание секретаря ЦК КПСС, нужно ехать в Чернобыль. Председатель распорядился, чтобы это был ты! Когда именно — сообщат».
Всем, между тем, было известно о Чернобыле только то, что сообщало ТАСС.
Частые командировки — вещь для журналистов привычная. Вроде все, как всегда. Собрала сумку с нужными вещами по минимуму.
Потом много раз в кругу друзей и домашних слышала его рассказ о первой поездке.
— Сел в свою служебную «Волгу» (спустя пять лет ее отогнали в Москву и отправили под пресс — она все еще сильно фонила) и понесся в Чернобыль. Теплынь, солнце, цветущие сады и наглые лисицы в брошенных селах, вольготно лежащие или сидевшие неподалеку от кур и уток. Академика Велихова (с ним и планировалось интервью) отыскал в темном коридоре бывшего РК партии, вокруг много людей. Только мы расположились в темном углу, как в комнату вошел худощавый мужчина в защитном зеленом костюме, с «лепестком» на груди. В руках у подошедшего (академика Легасова) были две пластмассовые баночки.
— Женя, сметаны хочешь, вот нашел в пустом холодильнике? — спросил он у Велихова. — Только ложечки нет. Одна вилка.
И тотчас по ожившему телефону с гербом Легасов начал объяснять, что вышли на какую-то трубу и не знают, можно ли ее резать. Мы проговорили с Евгением Павловичем несколько часов — ему часто приходилось отвлекаться и куда-то убегать. Облетели на вертолете четвертый блок. Пару раз летчик так шарахнулся в сторону и вниз, убегая от тысячерентгенного «луча», что потом лишь подивился, что мы остались живы.
Когда возвратились, Велихов устало сказал: «Я сметанки даже вилкой поел бы, с утра — ни маковой росинки...»
Эта беседа с академиком Велиховым была первым официальным интервью, появившимся в зарубежных СМИ. У нас оно так и не было опубликовано. Игорь всегда излишне скромно оценивал работу журналистов в зоне, всегда уточнял: это ликвидаторы работали в аду.
Потом онкология внесла свои поправки: многие журналисты-чернобыльцы преждевременно ушли из жизни вскоре после аварии, других полученный чернобыльский коктейль нагнал через годы.
Игорь даже не стал со временем оформлять различные чернобыльские льготы, хотя имел все документы, подтверждающие его работу в первые, особо опасные недели, в том пекле. «Без этого дольше проживу», — только усмехался.
Не получилось: зона злопамятная, да и наивный кураж небоязни обязательно соберет свою жатву, причем с колоссальными процентами.
Многих нет, а Чернобыль — вот он, рядом. Правда, нынче мы вроде достаточно знаем и понимаем, но нет-нет да запульсирует до конца не угомонившаяся мысль (достаточно даже недавнего зимнего упоминания об обрушившемся снеге где-то там, в зоне, где не бывает мелочей), может, опять чего-то не знаем или владеем некоей полуправдой. Ведь у нас она, эта самая полуправда, — живее всех живых, причем под самыми разноцветными лозунгами.
Обычно чужой опыт только раздражает, вот и у меня не получилось закруглить эти личные воспоминания мягкой посадкой в happy end. Пусть и относительной весьма. Все мучает вечное «если бы». Если бы не летал над реактором; если бы не ездил целых пять лет после неоднократного посещения зоны в служебной машине; если бы к врачам ходил почаще, осознавая, что рискует; если бы не пыталась отстирывать радиацию его такая же наивная жена...
