Доверять собственной памяти - дело неблагодарное. Ведь порой вместо логической и целостной структуры определенного опыта видишь причудливый калейдоскоп из эмоций, событий, мест и людей, который способен показать разве что обломки. Наверное, именно поэтому реконструировать собственные ощущения во время оккупации Донецка не то чтобы трудно, а просто невозможно. Ведь через калейдоскоп жизни видишь саму растерянность детей, которым вдруг сообщили, что их завтра отправляют в детский дом, а в их домах теперь будут жить другие люди. Кто-то даже будет называть их родителей мамой и папой и просить спеть колыбельную перед сном.Когда я мысленно возвращаюсь к моменту, который с большой условностью можно назвать сбором вещей, то понимаю, что никакого сбора вещей в моем опыте не было. Я только позже читала о нем в стихах украинских поэтов (преимущественно тех, у кого переселенческого опыта нет), однако просто не помню его. Наверное, потому, что в мою сумку попадали вещи совершенно случайные. Старенькие куклы с отбитыми руками, мишки без глаз и смешные машинки, на которых далеко не уедешь. Однако ехать пришлось долго. Собственно, эта дорога войны каждый раз завершается новой и новой развилкой. А разве на войне нужны игрушки? Но дети есть дети, сколько бы лет им ни было: десять, тридцать или семьдесят.
Однако если бы мне пришлось еще раз оставлять свой дом, я, пожалуй, снова взяла бы что-то глупое и необязательное. Не вещи первой необходимости, так сказать. Семейные фотографии, без которых воспроизведение памяти и ощущение собственного присутствия в определенном пространстве каждый раз превращается в бесполезный Сизифов труд. Письма и записные книжки, чтобы слышать голоса дорогих людей, многих из которых уже давно нет на этом свете. Хотя, честно говоря, этого сокровища после ХХ века у моей семьи почти не осталось. Цветы, которые я собственными руками обрекла на смерть, ведь поливать их было некому, потому что они живые, они о жизни. И это не перечень боевых потерь, скорее понимание, что дом невозможен без игрушек, которые позволяют чувствовать себя ребенком, которому под силу творить собственный мир. Иногда смешной, иногда нелепый, однако свой, защищенный.
Мой дед Иван попал в детский дом совсем маленьким, когда ему было два года. Я не знала его, поэтому и расспросить хоть что-то об этом не имела возможности. Но вот мы встретились, каждый в своем детском доме войны: он - Второй мировой, я - российско-украинской. Какие у тебя были игрушки, дед? Были ли у тебя игрушки? И мы молча смотрим друг на друга и никак не можем повзрослеть. Смотрим с несуществующей совместной фотографии, которая навсегда потерялась в семейном альбоме истории.
