Социальные трансформации, как и любые кризисы, ярко проявляются в динамической кластеризации социального пространства, которую отражают многие индикаторы. В частности, ее можно проследить в эволюции общественного дискурса. Эта эволюция является отличной для различных обществ, сообществ и групп.
Например, условно свободные, демократические общества и общества, склонны к авторитаризму, коллективистские общества с корпоративистскими системами управления за последние двадцать лет продемонстрировали весьма различную эволюцию общественного дискурса.
Вероятно, следует определить эту разницу за способность к общепринятой концептуализации дискурса.
Демократические общества пока скорее не наработали какой-либо господствующей концептуальной модели, которая бы определяла дискурсивный мейнстрим. Ну, в самом деле, нельзя же считать господствующей моделью критическую расовую теорию, например, или неомарксизм, как бы того не хотелось правым алармистам. Скорее, сейчас стоит говорить о наработке адаптивных коммуникативных паттернов в глубоко кластеризованном обществе, чем о выделении какой-то одной господствующей концептуальной модели, которая бы формировала общий дискурс и определяла отдельные нарративы.
В определенном смысле это является слабостью, потому что не позволяет быстро формировать консолидированные ответы на внешние вызовы. Но в то же время это является положительным фактором, так как разнообразит пространство решений и способствует развитию общества.
Не так происходило в обществах, истинно склонных к авторитаризму. За последние пятнадцать-двадцать лет, после непродолжительного периода сомнений и вопросов конца 1990-х-начала 2000-х годов, последовавшего за коллапсом господствующих коммунистических идеологий, эти общества стали все чаще применять модели, основанные на конспирологических парадигмах «геополитики-геоэкономики -геокультуры». На этой, на первый взгляд зыбкой основе, и был в конце концов сформирован относительно устойчивый общественный дискурс, распространение которого мы можем наблюдать сейчас от РФ и Китая до стран Африки и Латинской Америки.
В чем-то эта конструкция напоминает различные модификации печально памятного марксизма-ленинизма, где с помощью разветвленного понятийного аппарата можно было объяснить буквально все вокруг.
Но при этом, отдельные нарративы внутри «геополитического» дискурса могут быть фактически любыми - от православного сталинизма, имперского ирредентизма, евразийства, антинаучного сектантства и расовой конспирологии до «русского» или «славянского мира». Их может генерировать по нескольким ключевым словам даже самая простейшая нейросеть - несмотря на свою демонстративную абсурдность и вопиющую иррациональность они будут укладываться в общий дискурс - что становится возможным благодаря принципиальной неструктурированности такого «геополитического» дискурса.
Этой неструктурированностью новейший авторитарный «геополитический» дискурс отличается от дискурса марксизма-ленинизма. В этом заключается ряд его преимуществ: в него можно включить почти все - от густопсового фашизма до левого радикализма, - он всеяден; его фактически невозможно опровергнуть, как и любую развитую конспирологию; подменяя понятия и переопределяя термины, он эксплуатирует худшие человеческие качества и для достижения социального успеха поощряет состязание лжи, цинизма и бесчестия, что воспринимается как «легитимные средства победы», «упрощение жизни» и «простонародная честность».
В условиях господства конспирологического «геополитического» дискурса, кстати, не стоит рассчитывать на какие-то последствия огласки публичных расследований, в частности, антикоррупционных. Любые такого рода расследования потонут в бесконечных разговорах на тему «кому это выгодно», кто на кого «слил компромат», и кто является чьим «агентом», а сам преступник коррупционер становится определенного манер героем, объектом зависти и примером для подражания как «человек, который умеет жить», «удачно пристроился» и не вызывает настоящего коллективного возмущения, следовательно любые имитационные «мероприятия» со стороны власти будут общественно приемлемыми.
Так же не стоит надеяться на ослабление общего дискурса из-за коллапса отдельного нарратива: например, разрушение идеологических нарративов «славянского» или «русского мира» никоим образом не влияет на стабильность общего «геополитического» дискурса, потому что он всеяден и включает в себя много других нарративов.
Даже объективные экономические проблемы в обществе, где царит этот дискурс, не повлияют на его стабильность, потому что в рамках этого дискурса ухудшение социальных и экономических условий не только легко объясняется «происками врагов», но и приводит к более мощному сплочению вокруг центра силы.
Так, пожалуй, происходит потому, что единственными настоящими силами, удерживающими связность этого дискурса, является обращение к худшим человеческим склонностям как инструментам социального успеха, и оправдание насилия, как легитимного правового инструмента. Если правила «кто сильнее, тот и прав» и «циничный и подлый наиболее успешны в социальном соревновании» не будут восприниматься в качестве общественного консенсуса, «геополитический» дискурс не будет работать.
Собственно, и работает он довольно ограниченно - в искаженных средствами социального конструирования обществах и обществах, существенно деградированных и атомизированных, с уничтоженными инструментами социальных коммуникаций и искаженными адаптивными функциями. К сожалению, таких сообществ и обществ все еще остается достаточно для того, чтобы создавать проблемы, иногда глобального характера.
И эта особенность «геополитического» дискурса определяет его роковую уязвимость, благодаря которой он рано или поздно сожрет сам себя, пожалуй, даже раньше, чем свободный мир попытается разрушить его как угрозу для себя. Потому что свободный мир, на самом деле, больше занят собственным развитием и преодолением кризисных явлений, связанных с глобальными трансформациями, чем проблемами деградированной периферии...
