«У журналистов льгота особая: журналист имеет право не быть патриотом и даже гражданином. Особого желания этой льготой пользоваться, впрочем, не замечено. Может быть, из-за того, что право в этом любопытном случае неотличимо от обязанности. В чем и забытая интрига профессии». Это — слова из статьи-манифеста «Льгота для журналиста» известного российского журналиста Вадима Дубнова, опубликованной в московской «Новой газете». Пишет Дубнов, как всегда, хорошо — есть и форма, и содержание. Но содержание — это не одни только слова («внутренняя форма содержания», по Гегелю), но и то, что несут эти слова, чем они вызваны и какое поле значений скрывается за ними.
Впрочем, прежде чем говорить об этом, вчитаемся в главные тезисы Дубнова.
«...Как говорят конфликтологи, основной закон их науки тоже очень прост: невозможно сохранять объективность, находясь по одну из сторон конфликта.
...У журналиста есть неслыханная льгота. Он освобожден от членства в обществе. Он не обязан быть со своим народом. Он вообще не обязан быть гражданином, если в это понятие вкладывается что-то большее, чем честная уплата налогов. Эту льготу может себе при желании заполучить каждый, но только для журналиста готовность ею воспользоваться — главный показатель профпригодности.
...Да, разговаривать и с Гитлером и бен Ладеном. Почему с Басаевым нельзя, а с Чикатило можно? Потому что один — враг, а другой просто маньяк-убийца?.. Не участвовать в параде, не сжимать со всеми вместе кулаки и не хранить верность флагу, хотя бы пока пальцы на клавиатуре, — показатель профпригодности. Журналист не должен отстаивать интересы чужого государства это правда, — как не должен отстаивать интересы и своего собственного. Журналисту запрещено брать в руки оружие, и к счастью, хоть этот запрет никто не оспаривает, по крайней мере публично».
Вот с последнего тезиса и начнем. А как быть в ситуации, когда журналист разговаривает с террористом, который собирается убить в центре Парижа десятки людей? Что делать с полученной информацией? Дать ее спецслужбам — это «отстаивать интересы собственного государства». Просто ее обнародовать — дать сигнал террористу, чтобы он изменил место массового убийства. Что делать? Во имя декларируемой «чистоты рук» журналист должен пойти вторым путем, то есть способствовать убийству, стать сообщником террориста. А если журналист увидит какого-то террориста за полминуты до атаки, случайно имея в своем кармане пистолет? Взять в руки оружие или приготовить видеокамеру?
Впрочем, для Дубнова здесь, представляется, проблемы не существует — с такой яростью он атакует выход журналиста за пределы своей роли в любой ситуации, когда пишет, что «журналистика со времен Твардовского и Симонова — материя фронтовая, с лейкой и блокнотом, которые, как прежде, приравнены к штыку». Не о штыке шла речь у Симонова в «Песне военных корреспондентов», а о пулемете, но дело не в этом. Представьте себе Симонова, который переходит линию фронта, чтобы взять интервью у Гиммлера... Да что Симонов! Представьте себе любого журналиста нейтрального государства, который попробовал бы сделать репортаж о Бабьем Яре. Или о депортации крымских татар. Или как корреспондент Би-Би-Си Джордж Оруэлл в 1940 году летит в Берлин поговорить с Гитлером, а Би-Би-Си немедленно дает эту беседу в эфир рядом с выступлением Черчилля о необходимости стоять до последнего в войне против нацизма...
И в этом была своя логика: победа Объединенных Наций над Германией с ее союзниками означала конец одного из двух земных воплощений абсолютного зла — нацизмом. А в системе такого тоталитарного зла журналистика невозможна. Потому что она не сводится к написанию текстов или подготовке видеоматериалов. Она — это общественный институт, который осуществляет информационную коммуникацию, в ее основе лежит социально значимая субъект-субъектная связь. В тоталитарном мире и журналист, и аудитория не являются самочинными субъектами, они — исполнители воли «великого брата». Поэтому, на мой взгляд, обязан защищать (в том числе и с оружием в руках) общественную систему, в которой возможны свобода слова и журналистика как таковые. Или способствовать тем политическим силам, которые этого реально хотят. Если этого не делать, журналистика как общественный феномен прекращает существование, ее замещает тоталитарная пропаганда, а журналист, который уклонился от защиты самой возможности свободы слова всеми доступными средствами, перестает быть журналистом. Он может и дальше писать тексты или снимать видео, но для нескольких своих знакомых. Но это ли журналистика? На мой взгляд, журналист или общественно активный субъект, или подставка микрофона...
Впрочем, я понимаю Дубнова. Не случайно он хочет «жить без бремени гневного единства, избавив себя от надуманной вражды, в одиночку или с друзьями, а то и с девушкой — если разбирается, наслаждаться тем, что происходит на поле стадиона, вместо того, чтобы, стоя к нему спиной, с глазами навыкате долбить в барабаны, не быть частью, вырваться из колонны, жить, как должно, без глупых выдумок, в общем, как люди». Такая уже российская действительность, которая побуждает по сути к апокалиптическим видениям, — с одной стороны, искренним, с другой — насквозь фальшивым (потому что и российская агрессия против других стран, и зомбирование собственного народа — это не игра на стадионе!). Вместе с тем такая журналистика для Путина безопасна (нужно ли объяснять, почему именно?). И не потому ли разрешены в России «Эхо Москвы», «Дождь» в его нынешнем формате и «Новая газета»?
