Михаил Берг
Аки Буонопарте (Путин и Наполеон)
Хотя один поэт утверждал, что может все сравнить со всем, сравнивать Путина и Наполеона неловко. Что, кроме маленького роста и болезненной амбициозности, роднит выходца из ленинградских подворотен и нижних чинов КГБ с французским императором и одним из самых популярных и удачливых полководцев мировой истории, взявшим корону из рук папы и водрузившим ее на себя собственноручно. Чтобы ни у кого не осталось сомнений, кто кого здесь коронует.
Однако если сравнивать их не по значению, а по одной из ролей, которую они сыграли как политики в истории своих стран, то некоторые черты сигнализируют о робком совпадении. Не безусловном, конечно, но как прототип и персонаж, который повторяет манеру поведения и концепцию образа оригинала. Или архетипа.
Если отбросить (что, без сомнения, не корректно) полководческую составляющую Наполеона, а попытаться увидеть его, как политика, пришедшего после революционных изменений в стране для того, чтобы эту революцию остановить и, так сказать, зафиксировать прибыль бенефициаров от перераспределения в предыдущем периоде ценностей, то общее между Наполеоном и Путиным начинает проступать. Как складки на мятой простыне.
Оба появляются на политической сцене в тот момент, когда общество устало от революционных потрясений (если, конечно, перестройку можно сравнивать с революцией), а общественного согласия вокруг перемен не наблюдалось ни во Франции, ни в России.
Грубо говоря, изменениями были недовольны все, но и почти все не готовы были вернуться к тому, что было. Как те немногие, кто приобрёл в результате этих изменений, так и те, кто не приобрёл почти ничего, кроме обещаний, как всегда невыполненных. Плюс к тому в каждом обществе были силы, которые просто все проиграли и требовали реванша.
Понятно, кто приобрёл во Франции: это были обладатели крупных состояний, появившихся за счёт перераспределения ценностей дворян и церкви. Нувориши революционной поры, которые боялись как тех, кто был ограблен, так и тех, кто не получил ничего. Франция была истерзана противоборством этих трёх сил, конечно, не столь отчетливо персонализированных в реальном политическом противостоянии, так как экономические и политические интересы могли пересекаться и противоречить друг другу, что вызывало к жизни куда более мозаичную картину. Но обобщённо противостояние выглядело примерно так.
Наполеон, первоначально поддержавший революцию, как корсиканский националист (приветствующий распад королевской власти, лишавшей Корсику и независимости, и автономии), очень быстро встал на сторону тех, кто приобрел и желал это приобретение сохранить.
Эта возможность появилось у него после возвращения из Египта - в условиях цугцванга на политической арене он оказался главной фигурой, с которой связывали надежды самые различные политические силы. Понятно, у Наполеона были собственные интересы, интересы честолюбивого человека, оказавшегося в общественном фокусе, легендарного героя и спасителя страны, которому, для подтверждения своих амбиций и своей правоты, нужна была всеобщая любовь, ничем, кроме абсолютной власти, не подтверждающаяся.
Но для того, чтобы обрести то, о чем он мечтал, Наполеону надо было опираться на силы, благодарные ему за поддержку и способные вернуть сторицей то, что получили. Наполеон сделал ставку на тех, кого назовут крупными буржуа, с их недавними состояниями, обретенными благодаря революции.
Отсюда проистекала та двойственность, которая сопровождала всю последующую деятельность Наполеона: несмотря на интересы возраставшей власти, скоро ставшей огромной, он никогда не отрекался от лозунгов революции, потому что именно революция сделала возможным его возвышение, как, впрочем, и обретение состояний тем слоем, на который он, прежде всего, опирался.
Маленький Путин, конечно, последняя и полностью деревянная в ряду матрешек, спрятанных внутри толстяка Наполеона. Но концептуально он повторил многие из тех ходов, что применил Наполеон, вынужденный, одновременно, стать движущей силы контрреволюции, по существу эту революцию отрицавшую и искажавшую. И при этом на пропагандистском уровне всегда остававшийся верным тем декларативным лозунгам и идеям, эту революцию вызвавшим.
Понятно, что Путин был призван не стареющим Ельциным, дабы он уберег его семью от возмездия недовольных санкюлотов и коммунистов (читай ограбленного дворянства). Путина позвал на трон слой новых собственников, возникших из тех же номенклатурщиков и бенефициаров приватизации и залоговых аукционов, которые не хотели делиться своим благосостоянием с бедными. Как и возвращения царства коммунистов. Путин должен был помочь зафиксировать прибыль, что он и сделал под лозунгами верности демократическому выбору (как Наполеон, верности революции), хотя на самом деле это был выбор между теми, кто все приобрел и теми, кто мечтал это приобретенное у них отнять.
Конечно, есть много частных и более мелких рифм, которые позволяют увидеть Путина, как ткущего по канве любого контрреволюционера, не имеющего возможности полностью дистанцироваться от революции, потому что она исток могущества слоя, выдвинувшего его на авансцену.
Начнем, с Тулона. Наполеон, безвестный капитан артиллерии, после многочисленных отпусков и разнокалиберных занятий (семьей, помощью тем корсиканским силам, что помогали его родственникам, написанием велеречивых речей и докладов), получает должность командира артиллерии, состоявшей буквально из нескольких пушек, в армии, безуспешно штурмующей Тулон. Его советы, обеспечившие вместе с рядом удачных обстоятельств взятие Тулона, приводят его к стремительному возвышению на почве, как сказал бы Иосиф Виссарионович, недостатка кадров и доверия к ним. Наполеон, сочетая смекалку, кропотливую преданность делу военного и продуманную лесть царедворца, становится из капитана генералом. Вылупляется из политического яйца.
Но нам интересно не столько стремительный взлет, сколько ряд сопутствующих моментов. Именно те выходцы из нижних офицерских чинов, которые были вместе с Наполеоном под Тулоном и потом вместе с Наполеоном делавшие первые карьерные шаги, становятся (Дюрок, Суше, Мармон, Виктор, Дезе) его самыми преданным сторонниками. Рифма с чиновниками петербургской мэрии – этими Сечиным, Мутко, Кудриным, Чубайсом и Чуровым – при всем чудовищном культурном несоответствии легко угадывается.
Не менее отчетливые повторы можно увидеть в создании иерархии ценностей того общества, которое контрреволюционер получает в качестве приза за правильно выбранную позицию в период постреволюционных метаний.
Эпоха Наполеона – это причудливое соединение славословий в адрес интеллектуалов (людей ума, которые, по мнению Наполеона, всегда побеждают саблю) и безусловной цензуры, пришедшей на смену революционной свободы (тоже весьма относительной). Обретя корону (и только двигаясь в ее сторону), Наполеон вынужден менять систему общественных ценностей: еще недавно повсеместная критика церкви (христианства) и монархии, объявляется неуместной. Ведь сам Наполеон собирается стать (и становится) монархом, имеющим с церковью (как силой, способствующей фиксации прибыли под лозунгом национального примирения) нерасторжимую связь.
Поэтому былое вольнодумство и вольтерьянство (хотя Наполеону изначально более симпатичен Руссо, в темпе марша вытесненный Монтескье и Макиавелли) остается в прошлом, а вот культ монарха становится основой карьер художников и поэтов на следующие пятнадцать лет. И все, что не вписывается в систему монархической регламентации, вытесняется или дискриминируется. Несогласных с новым императором сажают не тотально, а выборочно. Без якобинской гильотины. В тюрьме продолжает сидеть де Сад и Шакло, вынуждена эмигрировать г-жа де Сталь, Шенье отрекается от трагедии «Тимилион», герой которой похож на Робеспьера (Немцова? Серебрянников?), запрещены пьесы «Магомет» и «Аталия» Вольтера, критикующие христианство и верховную власть, сокращено число театров и газет, из которых оставлены только лояльные.
Усиливается контроль над издательствами, деятельность которые регулируется новым методом – выдачей или не выдачей патентов. Наполеону приписывается мем «Малая литература – за меня, большая – против». Малая, то есть низовая, подконтрольная, легко улавливающая общественные тренды, большая – представленная слишком звучными именами, чтобы их послать по пути де Сада, а им забыть о предыдущей репутации. Правда, Шатобриан, с его интересом к мистике в «Духе христианства» и «Рене» (Дугин, Прилепин, о. Тихон Шевкунов) становится придворным писателем, хотя впоследствии в своих «Замогильным записках» пытается представить себя давним борцом с режимом. Ну, это понятно.
Но самое главное – это отчетливая массовая пропаганда, основой которой становятся успехи, прежде всего военные. Ведь надо было как-то примирить тех, кто получил от перераспределения ценностей все, и тех, кто не получил ничего, кроме обещаний. А примирить их может только единение нации в ее военном восторге. Не отрицая экономической целесообразности наполеоновских побед, хотя пропорция выгодополучения всегда примерно одинаковая, но то, что военные победы на полтора десятилетия сняли актуальность политической борьбы, ставшей вялой и подковерной, это очевидно. Гром побед заглушает голоса критиков, и нация получает возможность питаться патриотическими восторгами, потребляя пирожные пропаганды вместо хлеба насущных проблем.
Конечно, Грузия, Крым, Донбасс, это – не наполеоновская империя величиной с Европу, но и Путин – конечно, не Наполеон, а подражатель, последователь куда более знаменитого контрреволюционера, сумевшего построить собственную карьеру на правильно сделанном выборе в пользу тех, кто только что, благодаря радикальным политическим переменам, получил то, что страшно было потерять.
Естественно, и стремление расширить ареал своей поддержки. Стать не выдвиженцем слоя бенефициаров перераспределения ценностей на предыдущем этапе, а как бы всенародным любимцем, мессией, вождем всех французов.
Именно это и стало концом карьеры Наполеона – не поражение в России, а разрыв, долго казавшийся незначительным, со слоем нуворишей, его выдвинувших. По мере усиления Наполеона и его жажды создания новой монархии, нового дворянства, новой династии (слово «республика» было изъято из употребления), разрыв между императором и социальными интересами выдвинувшего его слоя, только росли. Как и проблемы в экономике, призванной поддерживать претензии на величие. Территориальная экспансия становится убыточный (особенно, после испанской авантюры).
Грубо говоря, нагибать олигархов и посылать им доктора, кошмарить бизнес, давить санкционную жратву и возвышать своих охранников можно только до Ватерлоо, потом – конец абзаца, Эльба, остров Елены, петля Саддама, лом Каддафи, навязший в зубах Страсбург и умница Гаага. Понятно, величие трагедии уменьшается как эхо. В пропорциях, равных соотношению Франции и Мекленбург-Шверин начала позапрошлого века. Повторение – всегда затухающая гамма.
