Стоит ли сейчас, когда даже бытовое поведение определяется информационной лентой, рассуждать об историческом сознании? Надо ли этим заниматься в минуты роковые, не лучше ли подождать времен застойно-отстойных?
А в те времена может и не сказаться. Так что...
Тем паче что, не разобравшись в главном, никогда не поймешь повседневного.
Политики любят клясться историей, приводить исторические и не очень исторические аргументы. Иногда исторические споры становятся очень острыми, как в Советском Союзе конца восьмидесятых, когда под вопросом оказалась историческая легитимность политического устройства СССР, да и его самого в целом.
Но Ортега-и-Гассет предостерегал, что нации формируются не общим прошлым, а общим будущим. А вот с этим постоянно возникали и возникают проблемы, особенно очевидные сегодня, когда Кремль настаивает на генетическом единстве и общности исторических судеб русского и украинского народов, совершенно не заботясь о приемлемом для обоих образе будущего.
Однако и историей пренебрегать не следует. Надо только понимать ее реальное прикладное значение. Оно не в поисках «исторических наработок» и «параллелей», а в поисках себя, в исторической самоидентификации личности и нации.
Есть возражение: что толку в поисках идентичности, если личность и нация не имеют влияния на текущий политический процесс, определяемый узким кругом ограниченных лиц?
Историческое и политическое бессилие не тождественно бессилию интеллектуальному. И сейчас последнее дело — биться в истерике или молчать в депрессии. Пережить за два с половиной десятилетия несколько эпох — это подарок Господа, Его благоволение. Минуты роковые были, а люди их не распознали, ждали приглашения на пир вместо того, чтобы самим накрыть стол. Неожиданность (не для всех, для покойного Бродского, например, нет, можно назвать и другие имена) поворота на 360 градусов вместо 180 уже является прекрасным стимулом для мыслительной деятельности, свободной от всех прежних концепций и схем.
Есть правила, с которыми нельзя спорить, но которым невозможно следовать.
Если рассуждаешь об общественном устройстве, о политической культуре, о национальной рефлексии, то нужно рассматривать, как работает все это в некой системе, а не личные качества тех, кто всем этим руководит. Конечно, это так. Но если система построена вокруг определенных личностей и зависит от их качеств, то приходится именно им уделять самое главное внимание. Бонапартизм — сложное социально-историческое явление, но в нем ничего нельзя понять, если не пытаться разобраться с личностью Наполеона Бонапарта.
Если говорить об исторических перспективах страны, о стратегии ее развития, то не следует уделять повышенное внимание конфликтам между различными людьми во власти, их дрязгам и страстям. Но если в стране нет публичной политики и общественной экспертизы, если стратегические решения не обсуждаются, а принимаются в зависимости от личных интересов интригующих лиц и групп, то приходится разбираться в том, что стоит за обменом уколами, кампаниями в прессе, за не сразу понятными высказываниями политиков.
Если на общественное обсуждение выносятся концепции, претендующие на обобщение опыта последних лет развития страны, то, конечно, надо их подробно разбирать, аргументировано дискутировать. Но если очевидно, что за ними нет ничего, кроме претензий на неограниченную власть, то соблюдать правила ведения дискуссий просто опасно. Для общества и для страны опасно. Не должны такие концепции быть равноправными участниками гуманитарного контекста. Потому не должны, что они нацелены на уничтожение этого контекста.
И вообще смысл высказывания не сводится к значению употребленных в нем слов. Он может быть и прямо противоположен им.
А может быть и совсем не связанным с ними. И если стилистически текст вызывает оторопь, смех, омерзение, то этой реакции следует доверять в первую очередь. Стилистические разногласия, как давно известно, являются наиболее глубокими и существенными. Эстетическое чувство и хороший вкус — самая надежная защита от политической низости. И не только политической — любой. Этические принципы менее надежны: человек может позволить себя уговорить, в том числе себе самому. Но брезгливость, которую вызывает стилистическая фальшь, непреодолима.
Есть еще много всяких разных условностей, соблюдение которых обезоруживает людей порядочных и позитивно настроенных перед наглыми разрушителями. И потому каждый раз, когда мы видим, что на участие в равноправной дискуссии и в общественной жизни претендуют очевидные проходимцы, а то и потенциальные злодеи, следует вспоминать, как ловко им подобным удавалось захватывать абсолютную власть. И как дорого обходилось избавление от них.
Говорю все это я для того, чтобы обосновать отказ не только от дискуссии с мусорной массой агитпроповских материалов, присутствующих в СМИ, но и от их рассмотрения.
Об отношении к истории России ее нынешней правящей элиты откровенно и точно говорят на Западе. Вот выдержки из редакционной статьи, несколько дней назад появившейся в The Times:
«На расстоянии почти четырех тысяч миль к востоку от Москвы стоящий на холме над Магаданом одинокий бетонный памятник напоминает о жертвах ГУЛАГа. Владимир Путин предпочел бы о них забыть.
Какой бы ни была точная цена страданий, Путин насаждает поощряемую государством амнезию, которая сведет миллионы смертей до размеров сноски в учебнике истории, по которому учат российских детей. За магаданским бетонным монументом есть памятник, куда меньшего размера, изображающий убитую горем женщину, закрывшую лицо руками. Матушке России пришла пора открыть глаза и трезво взглянуть на совершенные от ее имени преступления».
Просвещенные мореплаватели всегда лучше всех понимали матушку. Вывод этой публикации точен в том, что редакция газеты не ограничивается устремлениями Путина, рассматривает историческое сознание русских как проблему общества, а не только власти.
Мне представляется целесообразным вернуться к одной своей старой публикации, в которой шла речь об истории и историческом знании. Сказано было следующее.
Историк обязан считаться с тем, что есть широкое понятие — историческое знание, включающее в себя все, что так или иначе связано с осмыслением прошлого. Академизм существует в одном социокультурном пространстве с мифологией, массовой культурой, всем тем, что принято называть устной традицией. И если подавляющее большинство населения относится к историческому знанию потребительски, то для политиков оно является одним из инструментов управления обществом. Причем по отношению к этому инструменту можно судить о важнейших социокультурных ориентациях политика.
А самое главное — это роль исторического знания в самоидентификации каждого из живущих здесь и сейчас.
Историк оперирует языком обыденным, но должен выходить за рамки обыденного сознания. Это делает историю наукой открытой, способной защитить ее от языковой герметичности.
С другой стороны, современная социология становится все более метафоричной, особенно когда занимается тем, что социологи вынуждены называть «неочевидными аспектами». Причем известен, по меньшей мере, один случай, когда общественный строй ряда государств оказался таким «неочевидным аспектом». Таков тоталитаризм. Фундаментальные труды о нем, если внимательно приглядеться, нельзя отнести к дискурсу определенной науки, а некоторые из них вообще являются художественной прозой «литературой вымысла», причем содержат различные трактовки тоталитаризма (произведения Платонова, Замятина, Набокова, Войновича, Оруэлла и Хаксли, если не считать предтоталитарных сочинений Достоевского, Чехова, Кафки и других писателей). Но все вместе это формирует историческое и социальное знание.
Только один пример. «Масса» является центральной метафорой классической работы Ханны Арендт, написанной на основе посттоталитарного опыта. Она, в частности, отметила такую особенность тоталитаризма:
«Тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, в которой люди совершенно не нужны».
А вот каким виделось будущее Николаю Эрдману, наблюдавшему становление нового строя:
Егорушка. Между прочим, при социализме и человека не будет.
Виктор Викторович. Как не будет? А что же будет?
Егорушка. Массы, массы и массы. Огромная масса масс.
В случае с тоталитаризмом язык описания оказался полностью адекватен предмету описания, требующему порой не рационального объяснения, а интуитивного понимания и принятия слабо верифицируемых причинно-следственных связей.
Применительно к тоталитарному образованию, которое было русским по природе своей и по происхождению, но подчинило себе многие народы, интуитивного понимания требует процесс выхода наций из тоталитарного состояния. Этот процесс и оказался решающим в исторической судьбе советского строя, чего так и не поняла ни русская политическая элита — от Горбачева до Путина и от крайне левых до крайне правых. В России никто не хочет осознать и принять, что ее судьба решалась в 1989 году не на съезде народных депутатов, а в Тбилиси и Вильнюсе; в 1991-м — в Риге, Вильнюсе и на украинском референдуме. Защита Белого дома в августе-91, которая могла стать точкой отсчета русской нации, сознательно замалчивается и принижается.
Это уровень иррациональный, чувственный, интуитивный, но нации и не формируются в философских диспутах, хотя те имеют существенное значение, как и деятельность других интеллектуалов. Но как раз с этим в России полный провал:
Шестидесятники XIX века понимали, что реформы Александра II разбились о Польшу.
Шестидесятники прошлого столетия понимали, что надежды на обновление были раздавлены танками в Праге.
Нынешняя русская прогрессивная общественность не придала никакого значения гонениям на грузин в России, набегу на Грузию, осталась равнодушна к цветным революциям, а сейчас с высокомерным хамством рассуждает об Украине, совершенно не реагируя на омерзительную кремлевскую пропаганду. Те, кто долгие годы натравливает русских на другие народы, продолжают оставаться желанными участниками тусовок, светской жизни, собраний интеллектуалов и художников. Впрочем, чего ждать от проворовавшейся оппозиции, поддержавшей Навального.
На уровне иррациональном наблюдается скорбное бесчувствие как по отношению к русским историческим трагедиям, так и по отношению к трагедиям других народов, прежде всего к Гладомору. Долгие годы агитпроп боролся и продолжает бороться против толкования этой трагедии как геноцида украинцев. Если уж не удается трагедию замолчать, то надо ее обезличить — такова логика этих действий. Ибо обретут лицо украинцы, начнется это и у русских, продолжающих оставаться массой. А это в планы власти не входит.
Интуитивно и русская власть, и русское общество противятся и другому, о чем и шла речь в редакционной статье британской газеты. Это неприятие трагедии в собственной истории и непризнание права других народов на трагедию.
Анализируя одно из стихотворений Осипа Мандельштама, Надежда Мандельштам написала: «Когда народ имеет твердые ценностные понятия, трагедия говорит об их осквернении и защите». Но твердые ценности несовместимы с тоталитаризмом и неототалитаризмом. Нет трагедии — нет и ценностей. Надо очень плохо, пренебрежительно относиться к людям, очень не любить их, чтобы, как это сделал Маркс, поправляя Гегеля, бросить фразу о том, что история повторяется как фарс. История — всегда трагедия для тех, кто чем-то дорожит.
Сейчас Украина переживает очередной акт национальной трагедии. Не могу и не хочу врать ни украинцам, ни моим соотечественникам: пока в мире нет силы, которая могла бы должным образом противостоять русской неототалитарной экспансии. Но «твердые ценностные понятия» у украинцев есть. Значит, есть право на трагедию.
А что такое победа или поражение в национальном развитии, далеко не всегда очевидно. Победой надо считать все то, что способствует росту национальной самооценки, консолидации и обретению общего будущего. Вот с этих позиций разумнее всего оценивать происходящее ныне в Украине.
