Литературные кумиры социалистического былого, с их огромными тиражами... Время перечеркнуло иллюзорную славу большинства из них. Но ничего подобного не произошло с Михаилом Булгаковым. Наоборот, его вырванные из забвения творения актуализировались. Конечно же, судьбы его многострадальных рукописей — это цикл невыдуманных романов, но совершенно драматичной тут встает фабула событий вокруг «Собачьего сердца», чудовищной истории о превращении Шарика в Шарикова. Итак, вот кое-что неизвестное об известном.
Собственно, травля Булгакова «окололитературной ратью» никогда не прекращалась. И каждое новое проявление его таланта вызывало у завистников приступы ярости, хотя поначалу РАПП — Российская ассоциация пролетарских писателей, преданный передовой отряд славословящих систему — упредить его публикации не мог. Сенсационный успех «Роковых яиц» (к слову, повести совершенно пророческой, где предсказано крушение гитлеровского наступления на Москву осенью сорок первого года из-за внезапных сильных морозов) как бы вновь заставил «доброжелателей» пролетарски неоформленного писателя перейти в контратаку. «Неужели Булгаковы и дальше будут находить наши приветливые издательства и благосклонность Главлита?» «Политический смысл утопии ясен: революция породила «гадов». «Утопичность» фабулы не только в том, что в ней говорится о некоем профессоре Персикове, открывшем в Москве загадочный «красный луч», но и в самом рисунке Москвы 1918 года, в которой профессор вновь получает квартиру в шесть комнат и ощущает свой быт таким, каким он был до Октября», сигнализируют «рецензенты» от ОГПУ. Это совершенно точные цитаты.
Почему же швондерам из литературных домкомов (и тут в образе Персикова мы протягиваем нить к профессору Преображенскому в будущем «Собачьем сердце») так ненавистен ученый-зоолог? Он — некий антипод пишущим декретные басни и дежурные лозунги, с их невежественностью и услужливостью. «На красном носу старомодные очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие... Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, ибо эрудиция в его области была совершенно феноменальная, крючок указательного пальца очень часто появлялся перед глазами собеседника. А вне своей области, то есть зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии профессор Персиков почти ничего не говорил. Газет не читал, в театр не ходил... Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке в квартире из пяти комнат, одну из которых занимала сухонькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за профессором как нянька.
В 1919 году у профессора отняли из пяти комнат три. Тогда он заявил Марье Степановне: — Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за границу».
Но вот Персиков изобретает злосчастный «красный луч». Быть может, изобретение не вышло бы за стены лаборатории. Однако разгорается куриный мор, Персикова включают в куриные комиссии, и к нему является Рокк — с казенной бумагой: ему поручено взять прибор — для ускорения выведения цыплят в экспериментальном совхозе. Выясняется, что Рокк вовсе не биолог, что он всего лишь «выдвиженец». Персиков пытается протестовать, но по телефону с ним говорят как с малым ребенком, и в совхоз увозят три большие камеры. Увы, Рокк и другие перепутали яйца, и под лучами возникает страшное поголовье змей-гигантов. Но если бы он их не перепутал, то стал бы, возможно, предшественником академика Лысенко, пусть в курином изобилии.
Журнальный вариант «Луча жизни» (таково первоначальное название фантасмагории) спустя два месяца, в мае 1925 года, выходит в сборнике рассказов М. Булгакова, под названием «Роковые яйца». Но они ведь и Рокковые, с явным намеком, если вдуматься, на сомнительные плоды РАППа.
Но как бы параллельно, выхватывая нравы и мотивации новой Москвы, М. Булгаков в короткие сроки создает «Собачье сердце», оно датировано автором январем — мартом 1925 г. Что такая вещь готовится, в журнальных кругах, впрочем, узнают раньше. Проект выигрышный, писатель пока не запрещен, и издательство «Недра» пытается как можно быстрее провести рукопись через Главлит. Цензура, однако, задерживает заключение, а затем, в мае, резюмирует: «Вещь в целом недопустима».
И все же редактор «Недр», старый большевик Н. С. Ангарский не сдается. «Николай Семенович просит Вас, — пишет Булгакову сотрудник «Недр» Б. С. Леонтьев, — сделать следующее. Экземпляр, выправленный, «Собачьего сердца» отправить немедленно Л. Б. Каменеву в Боржом. На отдыхе он прочтет... Нужно при этом послать сопроводительное письмо — авторское, слезное, с объяснением всех мытарств...»
Действительно, чуть смягченный вариант уже существует, хотя тон повести не изменился. Так, «коммунисты» заменены автором на «жилтоварищи», «революционной» дисциплины на «трудовой», «рабочая фракция» на «новое товарищество», водка «Рыковская» на «Новоблагословенную». Впрочем, в Боржом, быть может, и по спешке, уходит невыправленный текст, но и выправленный, очевидно, не изменил бы дела. Вывод Каменева (на которого издательство надеялось как на «партийного либерала») также однозначно отрицательный: «Это острый памфлет на современность. Печатать ни в коем случае нельзя».
Вердикт — «не печатать» — пока не означает «не читать публично», хотя это, возможно, и подразумевается. И вот в марте 1925 г. на двух заседаниях литературного клуба — Никитинских субботниках — Булгаков целиком, без купюр, знакомит слушателей с новой работой. Успех оглушительный. Один из слушателей восклицает: «Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой».
Затем Булгаков читает «Собачье сердце» в Коктебеле, куда его пригласил М. Волошин. И снова «Недра», вопреки запретам, пытаются обнародовать повесть о коммунистическом «гомункулюсе» Шарикове и профессоре Преображенском, мечтающем дожить до старости с чистыми руками. Леонтьев в конце лета обращается к Булгакову: «Прошу Вас как можно скорее прислать нам рукопись. Протащим. Но только скорее».
Протащим... Несомненно, все происходящее с повестью в деталях известно в Политическом управлении, наследнике ЧК. Его осведомители и «эксперты» насажены повсюду. Недаром в списке на высылку из страны, направленном в ЦК партии зампредом ОГПУ Ягодой, среди восьми лиц, у которых «следует произвести обыск, возбудить следствие — и в зависимости от результатов — выслать», фигурирует и М. Булгаков.
Очередная докладная записка Ягоды, главы политического сыска, в ЦК ВКП(б), с грифом «Строго секретно», датирована 7 мая 1926 г. И в тот же день «У гр. Булгакова на основании ордера Объединенного Государственного политического управления за № 2287... произведен обыск... Взято для доставления в ОГПУ
1) Два экземпляра перепечатанных на машинке «Собачье сердце»
2) Три дневника за 1921—1923 и 1925 годы...»
«Все эти «докладные записки», «доверительные донесения», — писал В. И. Лосев, видный исследователь жизни и творчества М. А. Булгакова, — составляют виртуозы своего дела». Теперь стражи литературного порядка, подневольные и добровольные инквизиторы, пытаются не допустить к постановке во МХАТе «Дни Турбиных». Один из агентов сообщает в июле 1926 г. в ОГПУ: «По поводу готовящейся к постановке «Белой гвардии» Булгакова, репетиции которой уже идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что пьеса эта пропущена реперткомом, так как она имеет определенный и недвусмысленный белогвардейский дух... Все признают, что пьеса эта имеет определенную окраску. Литераторы, стоящие на советской платформе, высказываются о пьесе с возмущением, возмущаясь тем обстоятельством, что пьеса может вызвать известное сочувствие к белым». Генеральная репетиция пьесы назначена на 23 сентября 1926 года, и она все-таки состоялась. А 22 сентября Булгакова вновь допрашивают в ГПУ. Сохранившийся протокол допроса удивителен и беспрецедентен не только по правдивости, но и смелости и позиции допрашиваемого.
«1926 г. сентября 22 дня, Я Уполн. 5 отд. секр. Отдела ОГПУ Гендин допрашивал в качестве обвиняемого (свидетеля) гражданина Булгакова М. А. и на первоначально предложенные вопросы он показал:
4) Происхождение... Сын статского советника — профессора Булгакова.
9) Образовательный ценз. Киевская гимназия в 1909 г. Университет, медфак в 1916.
10) Партийность и политические убеждения. Беспартийный. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю их в своих произведениях.
11) Где жил, служил и чем занимался...
5) С 1914, до Февральской революции 17 года. Киев, студент медфака до 16 г., с 16 г. — врач.
6) где был, что делал в Февральскую революцию 17 г., принимал ли активное участие и в чем оно выразилось.
Село Никольское Смоленской губернии и гор. Вязьма той же губернии. С февральской революции 17 г. до Октябрськой революции 17 г., Вязьма, врачом в больнице.
9) где был, что делал в Октябрьскую революцию 17 года.
Также участия не принимал.
е) С Октябрьской революции 17 г. по настоящий день.
Киев — до конца августа 19 г., с авг. 19 г. — до 20 г. во Владикавказе, с мая по авг. в Батуме в Росте, из Батума в Москву, где и проживаю по сие время.
Показания по существу дела
Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор. Владикавказе при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России... С Освагом (белогвардейская контрразведка. — Ю. В.) связан не был, предложений о работе в Осваге не получал. На территории белых я находился с августа 1919 г. по февраль 1920 г. Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением... В момент прихода Красной Армии я находился во Владикавказе, будучи болен возвратным тифом... По приезде в Москву поступил в ЛИТО Главполитпросвета в кач. секретаря. Одновременно с этим начинал репортаж в московской прессе. Первое крупное произведение было опубликовано в альманахе «Недра» под названием «Дьяволиада». Затем написал роман «Белая гвардия», затем «Роковые яйца», напечатанные в «Недрах» и в сборнике рассказов. В 1925 г. написал повесть «Собачье сердце», нигде не печатавшуюся...
«Повесть о собачьем сердце» не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение «Повесть о собачьем сердце» вышло гораздо более злостным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печати мне понятны. Очеловеченная собака Шарик — получилась, с точки зрения профессора Преображенского, отрицательным типом... Это произведение я читал на Никитинских субботниках редактору «Недр» т. Ангарскому и в кружке поэтов у Зайцева Петра Никаноровича и в «Зеленой лампе». В Никитинских субботниках было человек 40, в «Зеленой лампе» человек 15, и в кружке поэтов человек 20. Должен отметить, что неоднократно получал приглашения читать это произведение в разных местах и от них отказывался, т. к. понимал, что в моей сатире пересолил и повесть вызывает слишком пристальное внимание.
Вопр(ос): Укажите фамилии лиц, бывающих в кружке «Зеленая лампа».
Отв(ет): Отказываюсь по этическим соображениям.
Вопр(ос): Считаете ли вы, что в «Собачьем сердце» есть политическая подкладка?
Отв(ет): Да, политические моменты есть, оппозиционные к существующему строю... Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю, хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьба ее мне близка, переживания дороги... Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу. Отрицательные моменты в советской стране вызывают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я — сатирик).
22 сентября 1926 г. Михаил Булгаков».
Вызовы в ОГПУ на допросы не прекращаются, один из них следует 18 ноября 1926 г. 13 января 1927 г. осведомитель сообщает: «По полученным данным, драматург Булгаков на днях рассказывал известному писателю Смидовичу-Вересаеву следующее, что его вызвали на Лубянку и расспросив о социальном происхождении, спросили, почему он не пишет о рабочих. Затем его спросили подобным образом о крестьянах... Передавая этот разговор, писатель Смидович сказал: «Меня часто спрашивают, что я пишу. Я отвечаю: ничего, так как сейчас вообще писать ничего нельзя, иначе придется прогуляться за темой на Лубянку. Таковы настроения литературных кругов. Сведения точные».
Сведения точные... Булгаков и далее «контролируется» соглядатаями, причем из окружения весьма близких ему лиц. Так, после запрещения «Мольера» осведомитель сообщает в ГПУ: «Статья в «Правде» и последовавшее за ней снятие пьесы с репертуара усилили как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии... В разговорах о причинах снятия пьесы он все время спрашивает: «Неужели это плохая пьеса?» Когда моя жена сказала ему, что на его счастье рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в «Мольере» есть политический смысл?»... Возможно, что тактический разговор в Ц. К. партии мог бы побудить его сейчас отказаться от излюбленной темы — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти». Вот какие «заклятые друзья» с бдительными женами бывали в доме у Михаила Афанасьевича.
Но почему дальнейшие его дороги фактически перекрыло «Собачье сердце»? Не только потому, что оно предстает предостережением против непродуманных биологических экспериментов и биотехнологий — вплоть до клонирования, «избирательной евгеники» и т. п. Главное в другом: повесть предвещает в лице Шарикова бесперспективность «швондеризма». Но ведь Швондер со товарищи встает символом эпохи. А изобразить его сусально Булгаков и не хотел, и не мог.
«Ночь в ночь через десять дней в квартире ударил резкий звонок.
— Уголовная милиция и следователь. Благоволите открыть.
Двое в милицейской форме, один в черном пальто с портфелем, злорадный и бледный председатель Швондер, юноша-женщина, швейцар Федор...
— Очень неприятно. У нас есть ордер на обыск в вашей квартире, — человек покосился на усы Филиппа Филипповича и докончил, — и арест, в зависимости от результатов.
...Из двери кабинета выскочил пес странного качества... Вышел он, как ученый циркач, на задних лапах, потом опустился на все четыре и осмотрелся.
— Как же, позвольте? Он служил в очистке...
— Я его туда не назначал. Ему господин Швондер дал рекомендацию...»
Все, что касалось Булгакова, и ранее, и в дальнейшем, так или иначе проецировалось на самые верха. Вспомним хотя бы донос Билль-Белоцерковского о вредоносности «Бега», о чем стало известно, спустя годы, из сталинских публикаций.
Как не хотели этого персонажи из дьяволиады вокруг Мастера! — но его путь, сияющие проблески угнетаемого таланта становились материей самой истории, и физически писатель уцелел.
Он как бы вновь заговорил, и не затаенно, в июле сорок первого, почти через полтора года после кончины, устами Сталина у микрофона, спустя одиннадцать дней после начала войны: «К вам обращаюсь я, друзья мои!», словами Турбина из «Дней». Возможно, интуитивно, под влиянием момента и безошибочно, вождь вспомнил этот страстный объединяющий призыв.
Что было бы, если бы к Булгакову не только прислушивались, но и прислушались? Это другой, не менее фантастический сюжет, чем ткань «Собачьего сердца». Но он написал то, что хотел написать, и так, как жаждал. Завоевав себе долговременный пропуск в XXI век. И обессмертив чем-то и Киев, Город своего рождения и взлета. Ибо как нельзя представить себе литературу минувшего столетия без «Собачьего сердца», так и Андреевский спуск уже немыслим без «дома Турбиных».
