Название новой книги Павла Вольвача «Вірші на розі» уже как будто говорит о содержании: очевидно, автор опять проявит себя как метафизик обыденности. Отчасти, безусловно, так оно и есть. Мы неоднократно будем попадать в подсвеченные живым словом пейзажи, которых без поэта читатель не выделял бы из окружающей среды: «Насінина загорнута. Разом / День зайдеться, і будуть палать /Безіменний забор автобази /Й президентський на горах палац». Не знаю, как кому, а мне этот заскорузлый «забор» именно здесь представляется наиболее уместным словом для названия явления. В целом язык Павла Вольвача, по-живому «неправильный», нарочито простой, насыщенный жаргонизмами, представляет собой мощный контраст сдержанному, скорее, модерному, чем постмодерному стилю выражения. Но и язык, и стиль — это просто форма, в которую художник заворачивает неощутимую другим способом энергию, а эта последняя у Вольвача своей силой способна оправдать даже какие-то сверхпричудливые ударения наподобие «вуз л» или «галакт к».
Но важнейшей сущностью в книге являются разные лица памяти. У лирического героя, который испытал ряд тяжелых потерь, словно открылся взгляд на мир невидимый наравне с видимым: «Ніби усіх пізнає: «Це — ви-и-и...» — / Золотодзвінний гул, / Що білостінні ронять церкви, / Такі, як сліди в снігу, // Впоперек. Вздовж. Вскіс до річок, / Там, де мертві й живі / Гріються десь біля свічок / Вседержителеві».
И память касается всех. Покойного отца. Друга, который недавно ушел из жизни. Василя Стуса как энергетического предшественника и даже, готова допустить, собеседника. Нестора Махно. Тараса Шевченко как часть атмосферы: «Скрізь Ісус. Вусібіч — Тарас». Харизматического русского поэта шестидесятых Леонида Губанова. Не названных более конкретно «братів», «наших», которые, то здесь, то там являются герою. Даже погибшие криминальные авторитеты неожиданно получают по куску поэтической памяти, негаданно для себя самих, оставив всю свою силу на этом свете.
Почему в этой книге так много духов? Почему здесь, как у Джима Моррисона во времена вьетнамской войны, неразрывное соседство «unborn living, living dead» — тоска по гетманам, Махно, Юрку Тютюннику, сильной личности — и «Всі померли давно вже, мертві й живі, / Ну збоченство якесь, і край»? Потому, что застой, говорить о котором сейчас уже становится каким-то дурным тоном, никак не рассеивается: «Що ж потрібно цій нічиїй землі, /Щоб з’явився хтось на її ріллі? / Чи в петлі? Чи де? Таїна. / Розсипає небо зоряний рафінад. / Все отак, як пропасті літ назад: / І не є, але й не мина».
Этим городам недостает свежего воздуха. Недаром же герой Вольвача настолько чувствительно ловит его дыхание, легко распознавая степной и азовский дух, выделяет пути невидимых потоков: «Вдихаєш тут — а видих в Токмаку, / З котрого небо йде на Маріуполь». Герою доступно услышать в ветре нечто большее: «І щось тонке, мов анаша, / Поміж вітрами кошовими / Вчувалось так, немов межа / Між мертвими і неживими».
Так человек с абсолютным слухом «вычитывает» из воздуха партии различных инструментов оркестра. Наконец, обоняние и слух в этой книге являются очень близкими ощущениями. Музыки в «Віршах на розі» тоже немало: от скрипача в кабаке и дискотеке на улице Бочарова до «Грають, грають оркестранти / все, що подихом стає», чи якось отак: «що там ѓрати, що казати, всі страхи вже переграті, / музиканти язикаті, а заграйте Божий дар». Интересно, что после этих слов произойдет с музыкантами — тут же рассыплются пылью или раскроют белоснежные крылья за спиной?
Дело в том, что ветер, музыка и память для Вольвача стоят очень близко, образуют определенную систему. Музыка, как ветер, разносит память, вызывая духов: «Грає музика, вістимо. Із людьми, з якимись тими, / що лишилися живими, йде базар... / А з-за пліч пливуть незримо — завитками пантоміми — / ті, що нині побратими диму й хмар». Именно музыка, в конце концов, призывает на свободу тот мощный дремлющий внутренний дух, который спит во многих людях, не давая им стать в действительности живыми. Герой Вольвача — из тех, кто носит в своей душе бурю, крепко держа ее застегнутой на все пуговицы. Такие первыми слышат застой и без специальных размышлений точно определяют его происхождение. А музыка уже сама ходит следом за ними.
