Современный зритель III тысячелетия, внимательно разглядывающий парадные (равно как и «домашние», частные) портреты знаменитой российской императрицы, «Семирамиды Севера», «Воплощения человечной мудрости на троне» (это — комплименты Вольтера, точнее — хорошо рассчитанные дипломатические восторги законченного прагматика, который очень редко обманывался в людях), — этот зритель невольно задерживает взгляд на лице Екатерины Второй. Что может он увидеть на этих картинах или рисунках более чем двухсотлетней давности? Черты, выдающие «властный нрав, избалованный неизменным счастьем» (так написал о монархине, долгих 34 года управлявшей огромной империей, ее «друг по переписке» и давний сердечный знакомый барон Гримм), выдающие характер скрытный, холодный и очень гибкий, лицо, способное быстро, по ситуации, менять десятки самых разных масок, — и кто знает, какая именно из них подлинная?
Посол Франции при екатерининском дворе в 70—80-тые годы ХVIII века граф Сегюр (мы еще не раз будем ссылаться на него) назвал модель правления, укрепленную и «стабилизированную» императрицей, «системой просвещенного рабства» (это — точнее, чем термин «просвещенный абсолютизм», не совсем верно передающий суть дела: за «блестящим» монархическим фасадом нельзя упускать из виду труд десятков миллионов крепостных рабов, на которых, собственно, и держался имперский режим). Но поскольку рабство было «просвещенным» и поскольку дело происходило не в страшную эпоху Ивана Грозного и не в бурные годы правления Петра, то приходилось регулярно прибегать к бесстыдной социальной демагогии, демонстрировать чудеса аморализма и лжи. Екатерина, прекрасно знавшая, что крепостные, из которых на 80% состояло население подвластной ей империи, не имели не только никаких гражданских прав (об этих правах очень любили говорить и писать те идеологи «века Просвещения», ученицей которых охотно провозглашала себя царица), но и сама жизнь их, не говоря об убогом имуществе, не была ни малейшим образом защищена — тем не менее, без малейших колебаний или укоров совести, писала буквально следующее: «Негодяи оплакивают плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучше судьбы наших крестьян у хорошего помещика (! — И. С.) нет во всей Вселенной». А выдающийся российский историк Василий Ключевский отметил в своих записных книжках: «При Екатерине II когти правительства остались те же волчьи когти, но они стали гладить по народной коже тыльной стороной, и добродушный народ подумал, что его гладит чадолюбивая мать».
Очень больно ощутили на себе «правоту» слов императрицы про завидную судьбу «наших» крестьян вольные украинцы-хлеборобы, потомки когда-то непокорных казаков и сами вчерашние казаки, волей Екатерины (тут следует особо отметить ее указ, изданный в мае 1783 года) превращенные в крепостных. Таких было многие миллионы — среди них оба деда будущего «гетмана слова» Тараса Шевченко. Если бы они прочли слова Екатерины («Тартюфа в юбке и короне», по определению Пушкина) из ее письма Вольтеру: «В России подати столь умеренны, что нет у нас ни одного крестьянина, который бы, когда бы ему ни вздумалось, не ел курицы, а в иных провинциях с некоторого времени стали предпочитать курам индеек», — наверняка сказали бы: «Бреше і Бога не боїться, ворожа бабо!» (заметим, что и тогда, в ХVIII веке, была внутренняя, непреодолимая склонность пускать «дымовую завесу» лжи вокруг податей — налогов, но это уже иная, сложная тема). Главное же в другом: вовсе не случайно Шевченко всю жизнь писал о Екатерине II с еще большей, пожалуй, ненавистью, чем о Петре — «кате» (впрочем, рисуя обоих, он выражений не выбирал):
«Це той Перший, що розпинав
Нашу Україну.
А Вторая доконала
Вдову сиротину.
Кати! кати! людоїди!
Наїлись обоє,
Накралися; а що взяли
На той світ з собою?»
Екатерина «накралась» — черта, хорошо памятная ее современникам, но как-то невольно ускользающая от внимания потомков. Но даже не это главное. Именно последние десятилетия ХVIII века, период правления этой императрицы — это как раз эпоха стратегической капитуляции украинской элиты, тогдашней украинской казацко-старшинской и шляхетской верхушки перед имперской, екатерининской, властью. Прямо говоря, Екатерина просто купила этих людей, забывших об ответственности, о долге перед родной землей и своим народом. Купила кого огромными земельными угодьями, тысячами, сотнями тысяч крепостных, розданных в особенно громадном количестве после выхода «Жалованной грамоты дворянству» 1785 года, предусматривавшей, в частности, уравнивание в правах «малороссийского» дворянства с дворянством общеимперским. А кого — мастерски поставленной демагогией о «прелестях» и «долге» бороться за создание «общей» великой державы, которая якобы будет своей и для украинцев (бывших?!). Годы правления Екатерины (1762—1796) нанесли, в результате, тяжелый удар самой идее украинской государственности; императрица могла констатировать правоту слов прусского короля Фридриха II: «Выгода взяла гораздо больше крепостей, чем пушки». Создается впечатление, что и сейчас политические наследники Екатерины в Кремле стремятся плодотворно использовать ее опыт...
Государыня очень любила пощеголять либеральной фразой, пока потрясения пугачевщины и Великой Французской революции не внушили ей одну простую мысль: не реформы нужны, а нужно прежде всего укрепить и стабилизировать власть, свою и всего дворянского сословия. В известном наказе 1767 года, адресованном делегатам от разных сословий империи (кроме крепостных крестьян) есть такие «вольнодумные» строки (вполне в духе Вольтера): «Льстецы и ласкатели... во все дни всем земным обладателям говорят, что народы их для них сотворены. Однако ж мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что мы, наоборот, сотворены для нашего народа». А вот и еще фрагмент из записных книжек Екатерины II (это все писалось ей исключительно для себя): «Если крепостного нельзя признать персоною, следовательно, он не человек; но тогда извольте его скотом признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет. Все, что следует о рабе, есть следствие сего богоугодного положения и устроено для скотины, скотиною и делано».
Такими были слова. А вот реальность. В 1763 году крестьянам — под страхом ссылки в Сибирь — было категорически запрещено жаловаться на «хозяев». Еще в 1760 году сенат присудил к ссылке помещика, засекшего крестьянина до смерти; в 1764 году за такое же преступление назначено только церковное покаяние. Сохранился любопытный документ — список наказаний, которым подвергались в 60-тые годы ХVIII века крепостные графа Петра Румянцева (кстати, наместника Екатерины II в Украине). Невозможно равнодушно читать эти строки. Горничную, вошедшую в спальню господ, когда они еще спали, и разбудившую их, высекли за это «нещадно» и присудили к лишению имени: все должны называть ее позорной кличкой под страхом пяти тысяч (именно столько — это не ошибка) ударов розгами. В имениях Румянцева применялось своеобразное «положение о наказаниях», где, в частности, сказано следующее: «Впредь ежели кто из людей наших высечется плетьми на дровнях и дано будет сто ударов, и розгами дано будет сто ударов или более, таковым более одной недели лежать не давать, а кто сверх того перележит более, за те дни не давать им всего хлеба, столового запаса его». В дневниках Дидро (он побывал в Петербурге по приглашению императрицы в 1773 году) есть рассказ о том, как он, беседуя однажды с Екатериной, с брезгливостью говорил ей о нечистоплотности мужиков, которых ему пришлось видеть в окрестностях столицы; государыня, «Северная Семирамида», ответила ему на это: «К чему они будут заботиться о теле, которое принадлежит не им?».
В «Санкт-Петербургских ведомостях» за 1796 год (год смерти Екатерины) рядом с предложением купить голштинского жеребца читаем следующие строки: «Продается за излишеством (следует адрес) пожилых лет девка, умеющая мыть, шить, гладить и кушанье готовить». Или: «Продается за сходную цену семья людей: муж искусный портной, жена повариха; при них дочь 15 лет, хорошая швея, и двое детей, восьми и трех лет...»
Но что было важно для Екатерины Второй, так это влиять на общественное мнение «просвещенных» стран, в первую очередь Западной Европы, в направлении, выгодном для себя. Наиболее проницательные европейцы, анализируя суть екатерининского режима, были далеки от каких-либо иллюзий. Так, уже упомянутый дипломат граф Сегюр писал из Петербурга в 1787 году: «В этой стране учреждают слишком многое за раз, и беспорядок, связанный с поспешностью выполнения, убивает большую часть начинаний. В одно и то же время хотят образовать третье сословие (что-то подозрительно напоминающее нынешний «средний класс». — И. С.), развить иностранную торговлю, открыть всевозможные фабрики, расширить земледелие, выпустить новые ассигнации, поднять цену бумаг, основать города, заселить пустыни, покрыть Черное море новым флотом, завоевать соседнюю страну, поработить другую и распространить свое влияние по всей Европе. Без сомнения, это значит предпринимать слишком многое». И все-таки петербургскому правительству удалось довольно успешно манипулировать сознанием европейцев, создав (Вольтер, Дидро и другие знаменитости активно этому способствовали) фальшивый образ «просвещенного» режима. Как это было сделано?
Уже на следующий день после того, как бывшая немецкая княжна стала императрицей, она спросила французского посла в России барона де Бретея, не знает ли он лично Вольтера и не может ли он «осветить» Вольтеру подробности недавнего счастливого для нее переворота. Вольтера не столь уж трудно было убедить: и ранее, в 1740-вые и 1750-тые годы (как утверждал хорошо его знавший д’Аламбер, отнюдь не бескорыстно, а за ежегодную плату в несколько десятков тысяч ливров), прославленный философ писал проникнутые «сочувствием» к России такие ученые труды, как «История Петра I» и «История Карла II». При этом в частном письме от 30 июня 1760 года Вольтер высказал такое мнение о России: «Нравы там такие же тяжелые, как и климат; зависть к чужестранцам — предельная, деспотизм — безграничен, общество — ничтожно».
Усилия дипломатии, финансовое «точечное» воздействие на «нужных» людей, настойчивая многолетняя пропагандистская кампания — все это делало свое дело. Чтобы привлечь на свою сторону мнение французских энциклопедистов, Екатерина II купила за 15 тысяч ливров библиотеку Дидро, назначив одновременно с этим того же Дидро хозяином этой библиотеки с выплатой ему 1000 ливров ежегодно. Этого было вполне достаточно, чтобы произвести наилучшее впечатление во Франции. Вольтер заявил, что Екатерина стала «истинной благодетельницей Европы»; барон Гримм написал царице: «Все те, кто любят литературу и мыслят, независимо от места их проживания в Европе, считают себя вашими подданными». А когда либеральный «Наказ» Екатерины был распространен во Франции внушительным тиражом — восторгу, казалось, не было предела. Известный в то время писатель и публицист Мерсье заявил: «Оковы, которые отягощали хлебороба, разорваны: он поднял голову и с радостью увидел себя равным среди людей». Если бы это было правдой...
До последних месяцев жизни и Вольтер, и Дидро (парадокс истории в том, что оба немало способствовали наступлению Великой Французской революции, так разъярившей Екатерину) льстили императрице. В момент подготовки первого хищнического раздела Польши 1772 года (в чем государыня приняла активное участие) Вольтер писал: «Возводят клевету на российскую императрицу, говоря, что она хочет захватить несколько провинций этой республики. Она поклялась, что не хочет ни малейшего клочка этой земли и все, что она делает — это лишь для того, чтобы отстоять принципы веротерпимости». Таким же было отношение Вольтера к России и в годы первой русско-турецкой войны (1768—1774 гг.). Екатерину он именовал «северной звездой», а султана Мустафу — «свиньей полумесяца». При этом, как видим, природу российской власти Вольтер понимал вполне трезво. Но — соображения взаимной прагматической выгоды, комфорт, приоритет личных интересов... Никто не собирается отрицать значение всех этих замечательных людей в интеллектуальной истории Европы. Но ведь это были смертные люди, которым ничто человеческое не чуждо!
Ни «просвещенность», ни либеральные фразы не мешали режиму Екатерины продолжать старую московскую самодержавную традицию — быть полицейским и репрессивным. На всю Россию наводил страх Степан Иванович Шешковский, возглавлявший Тайную канцелярию при царице — орган политического сыска и расправы (официально монархиня это учреждение упразднила в 1762 году...). Шешковский не имел никаких законных полномочий, никакой определенной организации для своей инквизиторской деятельности — но когда он «приглашал пообедать» (никогда не арестовывал, только звал на обед), это звучало как приговор. Часто после этого люди исчезали бесследно, информация об их судьбе не предоставлялась. Рассказывали ужасы о кресле в кабинете Шешковского: он сажал в него гостя, после чего ручки кресла внезапно смыкались, охватывали жертву железным кольцом, и кресло быстро опускалось в подвал — застенок, где уже дежурили «верные люди» Степана Ивановича. Екатерина была «доброй», она не стала увольнять или устранять начальника Тайной канцелярии (ненужный свидетель!), как это, без сомнения, сделал бы Сталин. Напротив, Шешковский умер, сохраняя все свое влияние, в 1794 году и оставил наследникам огромное состояние...
