Недавно я вспоминала моего прадеда, Никиту Хрущева. Кажется, что сначала мои воспоминания вызвала 50-я годовщина так называемых кухонных дебатов с Ричардом Никсоном. Но похороны на прошлой неделе в Будапеште генерала Белы Кирая, который командовал борцами за свободу Венгерской Революции в 1956, и похороны на этой неделе в Варшаве философа Лешека Колаковски, разрыв которого со сталинизмом в том году вдохновил множество интеллектуалов (в Польше и повсеместно) оставить коммунизм, — заставили меня пересмотреть наследство своего деда.
Год 1956 был лучшим и худшим временем для Хрущева. Его «секретная речь» в том году обличила масштаб и серьезность преступлений Сталина. Скоро ГУЛАГ был фактически освобожден; политическая оттепель началась, поощряя ростки свободы, которые невозможно было удерживать. В Польше и Венгрии, в частности, подпольные организации требовали дальнейших изменений.
У Венгрии была своя короткая и великолепная революция. Та первая война среди социалистических государств разрушила миф о неприкосновенных «братских» связях между Советским Союзом и порабощенными народами Восточной Европы. Но Хрущев никогда не предполагал распад Советской империи как часть процесса оттепели, поэтому Красная армия вторглась в Венгрию — в масштабе большем, чем масштабы вторжения «Дня Д» союзников в Европу в 1944.
Беле Кираю, выпущенному из тюрьмы, где он отбывал наказание в виде пожизненного лишения свободы (это был один четырех смертных приговоров, вынесенных коммунистами), предложили стать командующим Венгерской Национальной гвардией и взять на себя защиту Будапешта. Его задача состояла в том, чтобы собрать борцов за свободу в армию, но не было времени, чтобы остановить советское вторжение. Так, после недели героизма он и еще несколько тысяч людей пересекли границу с Австрией и обрекли себя на изгнание.
За эти годы общий друг часто пытался представить меня генералу Кираю, но, к моему сожалению, встреча никогда не случилась. Человек, которому были вынесены четыре смертных приговора (один — подписанный Хрущевым, другой — Юрием Андроповым, третий — советским послом в Будапеште в 1956-м) , очевидно обладал потрясающим чувством юмора для того, чтобы вывешивать их в своей гостиной, и свойство этого юмора мне чрезвычайно импонирует.
И оттого, что я знаю об этом человеке и его истории, особенно о его работе в Венгрии после 1989 года, я могу только сожалеть, что мой прадед не встречался с ним. Конечно, Кирай не смутился бы встречей с человеком, который инициировал вторжение. В конце концов, когда он узнал, что один из российских генералов, которые совершили вторжение, был все еще жив в 2006-м, Кирай пригласил его в Будапешт присоединиться к 50-м празднованиям годовщины. Когда генерал Евгений Малашенко отказался приехать, из страха быть арестованным, 94-летний Кирай полетел в Москву и провел долгие выходные, предаваясь воспоминаниям и посещая баню для отставных генералов Красной армии.
Колаковски, напротив, был человеком, с которым я была знакома лично. Мы часто встречались на конференциях, и всегда я приходила в восхищение, слушая, как он говорит по-русски — то был русский, у которого были произношение и элегантность Толстого и Пушкина, а не деградировавшая в лай русская речь Владимира Путина. Как Кирай в 1956-м, Колаковски отвернулся от Коммунистической партии, в которую он когда-то вступил в надежде на лучший мир, в надежде, сформированной в склепе, в который нацисты превратили Польшу.
Колаковски, наиболее значимый философ современной Польши, быстро понял, что ложь была основой и фундаментом коммунизма, и отвернулся от него в ужасе. К 1968 польский режим больше не мог терпеть присутствие Колаковски: Он был лишен должности в Варшавском университете и, когда отбыл за границу, чтобы преподавать там, правительство фактически превратило его отъезд в ссылку, просто не разрешая ему вернуться.
Удивительно для меня то, как эти трое мужчин с такими различным прошлым и столь различными судьбами — Хрущев, русский крестьянин, ставший сначала пролетарием, а затем генеральным секретарем Советской Коммунистической партии; Кирай, мадьярский солдат Старого Европейского света, воспитанный в аристократических традициях; Колаковски, ученый джентльмен из Варшавы, более расположенный к ереси янсенизма, нежели к извращенной логике ленинской диалектики — могли в конечном счете способствовать одной цели — восстановлению свободы в Европе.
Хрущев действительно ничего не знал, кроме коммунизма. Он попытался гуманизировать коммунизм и избавиться от жестокости сталинистской ортодоксальности, но никогда не сомневался в том, что учение Ленина есть путь светлого будущего. Кирай, следующий старым кодексам военной чести (его назовут справедливым язычником в Яд ва-Шем, мемориале Холокоста Израиля, за спасение сотен евреев во время Второй мировой войны), видел систему врагом его страны и ее свободы.
Но сегодня Хрущева помнят главным образом благодаря его вкладу в разоблачение и уничтожение сталинизма, а также благодаря Михаилу Горбачеву, чьим героем он был, и, в конечном счете, благодаря тому, что опосредованно Хрущев помог вызвать упадок коммунизма. Кирай и Колаковски стали голосами изменений и гласности в Венгрии и Польше, которые зазвучали из темноты коммунистического затмения. Кирай останется в памяти не просто как воин, но и как гуманист, миротворец, который не призывал ни к каким репрессиям после 1989-го; как идеал свободы для многих венгров. Колаковски, исповедуя неприкосновенность правды в империи лжи, соединил новую демократическую Польшу со старой Польшей интеллектуалов и культуры.
Кирай, Колаковски, и Хрущев: каждый по-своему — символ сегодняшней новой и объединяющейся Европы, Европы восстановления отношений и прощения среди бывших противников.
Нина ХРУЩЕВА — автор книги «Представляя Набокова: Россия между искусством и политикой»; преподает международные отношения в Новой Школе; член научного общества Института мировой политики в Нью-Йорке.
