Я, свидетель Голодомора 1932—1933 гг. в Украине, родилась 09 сентября 1926 года в станице Константиновской на Донетчине. Итак, в 1932 г. мне исполнилось только шесть лет, а в 1933 г. — шел седьмой год, и поэтому, через 75 лет, которые прошли с тех пор, я не могу полностью вспомнить все те страшные события, которые пережили мы с мамой и моей младшей сестрой Олей в то ужасное время. Но что-то в моей памяти все же запечатлелось и сохранилось, благодаря Богу, доныне.
Мои родители,Кравченко Захарий Леонтьевич и Кравченко Степанида Ефимовна, родились в селе Малая Виска на Кировоградщине. Когда именно они переехали в станицу Константиновскую, я не знаю. В 1927 году отец умер. Мама тогда была беременна, и моя младшая сестра Оля родилась уже после его смерти, в 1928 году. Я была третьим ребенком в семье. Старшие двое моих братика умерли малыми еще до моего рождения. Мама рассказывала, что отец был хорошим хозяином, умел все делать и очень заботился о нас. Мы жили в собственном доме, в хозяйстве были конь, свинья и другой скот. Источником нашего относительного благополучия были труд и земля.
После смерти отца жить стало тяжело. На руках у мамы было двое малых детей: я и Оля. Но я думаю,что были и какие-то внешние причины,способствовавшие нашему переезду. Поэтому, оставив дом в станице Константиновской, в 1930 году мы переехали в село Малая Виска, на мамину родину, где в то время жила с семьей мамина младшая сестра Александра Ефимовна, тетя Саша, которой я благодарна и по сей день за ее добро и ласку. Люди, у которых мы стали жить, очень хорошо к нам относились, и мама всегда говорила, что наш хозяин добрый, порядочный и честный человек. Деньги за жилье эти люди с нас не брали. Конь после переезда оставался у нас совсем недолго, «власть»его отобрала и отдала в колхоз им.Молотова.
Мама работала. Мы с Олей были сыты, ухожены и счастливы. Мама заботилась о нас, шила нам из тряпок куклы, рисовала с нами красками картинки, играла, воспитывала нас и готовила к жизни, которая ждала нас впереди.
Но вот грянула ужасная осень 1932 г., но особенно ужасная, жестокая и очень холодная зима 1933 года. Жили мы у тех же людей. Мне исполнилось 6 лет, Оле — 4. В начале осени 1932 г. еще было что-то поесть, но уже ближе к зиме начался тот кошмар... Хотя я была тогда малым ребенком, но помню, как в хату приходили «активисты-хлебозаготовители», кричали, что мы прячем хлеб, везде рылись, переворачивали все вверх ногами, потому что искали тот «спрятанный хлеб» и запасы продовольствия. Такие грозные люди приходили к нам не один раз и опять стоял крик, опять все переворачивалось, опять они что-то искали и опять слышались мамины слезы. Все, что из продовольствия они выискивали, забирали с собой. Кроме всего съестного, забирали и вещи домашнего обихода и нашу одежду. И если еще летом мама, ее сестра, наши соседи хорошо одевались, ходили в вышиванках, улыбались друг другу, то теперь все они были одеты лишь в какие-то серые пиджаки, почти никогда не разговаривали между собой, а если разговаривали, то тихо-тихо. Улыбки с их лиц исчезли навсегда. Это уже были другие люди, которые по мимике, жестам и поведению напоминали ребенка, который от сильного испуга стал эмоционально неуравновешенным... Вокруг все стало серым, холодным, мрачным. Теперь перед всеми ними стояла только одна и одинаковая для всех проблема — где взять что-то съедобное, как выжить. Человек уже ни о чем другом не думал — только о еде, искал каким бы способом спастись от мук голодной смерти и как спасти от нее своих родных.
Я читала, что в год Голодомора действовало загадочное учреждение под названием «Торгсин». Там голодные люди, которые приносили туда драгоценности, получали взамен продукты — муку, пшено и другие крупы, масло или кусок сала. Лучше вознаграждались золотые вещи и серебряные изделия. И кто имел что-то такое (обручальные кольца, крестики и др.), то несли их на обмен. Я уверена, что у нас и у нашей родни ничего подобного не было и нести к «Торгсин» было нечего.
Я совсем не помню маминого лица, фотографии ее у меня также нет, и когда я пытаюсь его вспомнить, то передо мной предстает высокая и стройная женщина, но без лица, я вижу только ее руки — черные-черные, потому что именно такими они были в течение всей той зимы. Она эти руки не успевала отмывать, потому что каждое темное и холодное утро, оставляя нас с Олей дома, шла на колхозное поле, с надеждой найти там, в перемерзшей земле, что-то мало-мальски съедобное и принести эти «харчи» нам. Иногда мама в торбе приносила перемерзшую свеклу и картошку и варила нам «борщ». От той свеклы мы все были синюшные. Пекла она еще «лепешки», из чего они были, я не знаю, но я помню, что когда мама оставляла нас с Олей дома, мы не могли удержаться и съедали их все, и уже к ее приходу ничего не оставалось. Что ели мы еще, я не помню. Я также не помню, ела ли мама что-то сама, кормя нас с Олей. Как и основная масса населения, мы страдали и мучались от голода.
В конце зимы —начале весны 1933 года от истощения и недоедания мама заболела. Из хаты она уже никуда не выходила, постоянно лежала... Оля также изменилась, она уже не была хорошенькой белокурой девочкой, стала худой и очень тихой... Только благодаря Господу Богу я еще держалась. Теперь за всеми нами ухаживала мамина сестра. Маме не становилось легче и ее забрали в больницу. Меня к маме один раз успели сводить и там я слышала, как говорили взрослые, что кто попадал в больницу, домой уже не возвращался. Не вернулась и мама...
Я была на кладбище, когда маму хоронили. Гроба не было, ее только завернули в какую-то ткань. Я также видела, что в одну яму с мамой положили еще какого-то совсем чужого человека, и положили его сверху ее, едва не поперек. После маминой смерти моя сестра Оля, совсем заболела, все время плакала и звала маму, перестала даже пить. А через две недели после мамы умерла и она. Подкопали Олю к маме, теперь они уже были навсегда вместе.
Тетя Саша отдала меня в передвижной детский приют. Я не знаю, по чьей инициативе были созданы эти приюты. Был это не стационарный детский дом, а чья-то пустая хата (хаты менялись), в которой жило по 8—10 детей-сирот, которых или кто-то приводил, или находили по улицам, или во дворах. В приюте было темно, холодно, ночью бегали крысы, что, как коты, вместе с нами и спали. Но здесь нас, худосочных детей-сирот, кормили, это был кусочек хлеба размером с большой палец на руке и какой-то суп или затирка. Я не хотела жить в этом приюте — здесь все было чужое, здесь были чужие все. Без мамы мне, маленькому ребенку, было очень плохо и страшно, и я бежала за 5 км то к маме и Оле на кладбище, то шла в церковь, потому что на стенах этой церкви были нарисованы красивые ангелы, и мне казалось, что это Оля смотрит на меня сверху; то к тете Саше, которая меня жалела, но насовсем взять к себе жить не могла. Воспитатели меня везде находили и опять возвращали в приют, пригрозив при этом, что выгонят. Но их угрозы меня не пугали, и я убегала опять и опять...
Шло время. Я, как и раньше, жила в приюте, стала понемногу к нему привыкать.
С началом весны из земли повылезало много каких-то маленьких грибочков, калачиков и тому подобное. Ближе к лету зацвели деревья, можно было есть цветы акации. Также можно было увидеть на дворах, на улицах, у школы растущие колоски пшеницы, и это было странно, как они здесь оказались.
Ростки жизни пробивались из земли, которая приняла в свои объятия миллионы. Среди этих миллионов и мои: мама — Кравченко Степанида Ефимовна, которая умерла от страшного голода в 36 лет и сестра — Кравченко Ольга Захаровна, которая умерла от страшного голода в четыре годика.
ВЕЧНАЯ ИМ ПАМЯТЬ!
Древние мудрецы говорили: вспомнив имя человека,через много лет воскрешаешь его.
С осени 1933 года и до 1941 г. я уже жила и воспитывалась в стационарном детском доме-интернате, осенью 1933 г. пошла в школу. Там мне и другим детям-сиротам учителя и воспитатели давали знания, воспитывали, кормили, учили что-то делать руками, за что я им всем очень благодарна, но теплой родительской и семейной ласки недоставало каждому из нас каждую минуту, каждый день, всегда...
О пережитом нами в 1932—33 гг. голоде наши учителя и воспитатели из детского дома и школы никогда не вспоминали, никаких разговоров на тему Голодомора с нами не вели. Мы, дети-сироты, тоже никогда не говорили между собой о голоде. Очень мало о том страшном времени говорила и моя тетя Саша. Страх поселился в каждом из нас навсегда! Это теперь можно свободно говорить о трагических событиях тех лет, и в газетах публикуются воспоминания очевидцев и публикуются архивные свидетельства периода Голодомора 1932—1933 годов. Но, к сожалению, многочисленных свидетелей тех злодеяний с каждым годом становится все меньше и меньше...
Украина не может забывать о своей трагедии, как не может не напоминать об этом миру. Голодомор, как факт спланированного коммунистическим сталинским режимом истребления украинцев, мир таки доложен признать.
И на самый конец :чувствуйте Бога, слушайте его и живите по его заповедям!
