В Русской драме показали спектакль «Дон Кихот. 1938 год» Михаила Булгакова (по Мигелю Сервантесу) в постановке Михаила Резниковича.
Несколько лет назад лучшим литературным произведением в истории человечества был признан роман Сервантеса «Дон Кихот». Специальный опрос проводил Нобелевский институт в Осло. «Дон Кихот» был задуман Сервантесом как пародия на рыцарский роман, наводнивший испанский книжный рынок в XVI веке. «Это — книга, предназначенная не для того, чтобы заставить читателя смеяться, но великая, равно как и трагическая поэма», — сказано Фридрихом Шлегелем в цикле его лекций «История новой и древней литературы». Великий роман об истинном человеколюбии, о вечном противостоянии творца и власти в XXI веке приобретает новое звучание и черты. Но меняются лишь приметы времени, подчас превращаясь в его гримасы, люди остаются прежними.
Пространство времени, пространство судьбы, пространство личности... А если пространства нет? Если тебя сковывают железными цепями догм, перекрывают кислород? Перестать дышать? Приспособиться? Или пробивать стены?...
Неслучайно в сценографии Давида Боровского, увы, ставшей последней в жизни работой мастера, пространство бесконечно — такое ощущение, что время и место действия спектакля — вечность. Кабинет Михаила Афанасьевича со знаменитой зеленой «булгаковской» лампой и шкафами, в которых книги пахнут шоколадом, переходит, а вернее перетекает, как время, в пространство героев Сервантеса. А над всем этим — бесконечное звездное небо и печальная луна.
Образ Булгакова совмещен с героем Сервантеса — ведь каждый творческий человек, биологически неспособный предавать свои идеалы — это и есть Дон Кихот, судьба которого — вечная борьба с ветряными мельницами власти и ограниченности. Балансируя на тонком временном канате Москвы 1938 года и Испании XVI столетия, Юрий Гребельник, по сути, играет не Булгакова и не Дон Кихота. А он воплощает черты трагического и непонятого современниками «героя не нашего времени». Молниеносность «реинкарнации» персонажа, переходы из одного временного пространства в другое происходят настолько незаметно, что не нарушается хрупкая материя органики спектакля.
Поначалу в образе верного оруженосца Санчо, в исполнении Давида Бабаева, превалирует простоватость и детская наивность, но в определенный момент происходит абсолютно неожиданное, потрясающее воображение развитие образа. Ловишь себя на мысли: «Как же можно было не заметить, что Санчо все понимает, что он, быть может, гораздо более мудр и благороден, чем все те, кто окружает Дон Кихота». Санчо — мудрец и простак каким-то чудом уживается в одном человеке — в лучшем друге Рыцаря.
Герцог, Мажордом, Людовик XIV (Борис Вознюк) — воплощение коварства и безжалостности власти, ее обманчивого лоска и привлекательности. Похожий на веселого и доброго шутника, герцог на самом деле холоден и расчетлив — да только этого не заметишь и в увеличительное стекло. Вознюк наделяет своего героя пластикой, соблазняющей и зовущей за собой в пропасть... Он просто играет: людьми, судьбами — все едино, так почему не повеселиться, наблюдая за сумасшедшим.
Взаимоотношения героев очень точны и выверены, но нет ощущения измеренности под линейку: все происходит более чем естественно. Так, естественна трагедия, боль, прозрение — самые отрезвляющие человека чувства. Образ, воплощенный Гребельником, светел и трагичен — он, по закону жанра, не развивается, а значит и не меняется во времени и пространстве, не поддается трансформации под гнетом тоталитаризма, не предает своих идей...
Квинтэсенция спектакля — в универсальной формуле «Творец и власть, шут и король» — как в средневековой Испании, так и в Советском Союзе, и в независимой Украине...
