Много говорят, каким должно быть кино. Рецептов хватает. Относительно рецептов — не знаю, однако существуют хорошие примеры. У Луиса Бунюэля в одном из его наиболее совершенных фильмов — «Призрак свободы» — есть загадочный эпизод. Там, в принципе, подобных эпизодов достаточно, потому что сама картина — захватывающая цепочка алогичных поступков и абсурдных событий; а данный момент подается как финал этой феерии абсурда. Он очень прост и в то же время — малодоступен для толкований.
Итак, за кадром — шум, скандирование разгневанной толпы, выстрелы. Звуковая дорожка восстания, которое нам не покажут, пустота массовых беспорядков. Свобода, наконец, вышла на улицы. Ее оказалось так много, что она исчезла, визуально развоплотилась, проявившись через собственное анархическое эхо.
Взамен возник страус.
Головка с круглыми глазами. Длинная гибкая шея. Короткий клюв. Порывистые движения. Ни секунды покоя.
Страус смешон. То есть нет, не смешон — несерьезен. Возможно, его появление снижает пафос финала. А стрельба в конце — не следствие, скорее звуковой протуберанец того хаоса, который пронизывает событийное пространство «Призрака свободы».
Каждый из эпизодов фильма строится по подобию диалектической триады: тезис—антитезис—синтез, на самом же деле, причинно- следственные связи искажены до неузнаваемости. Создается определенная исходная ситуация, например: в школе пропала девочка; мужчина с ружьем поднимается на крышу небоскреба; полисмен, тоскуя по своей сестре, идет ночью к ее склепу. Дальше — резкий слом ситуации: школьницу не видят, хотя она здесь, перед глазами, стоит посреди класса; мужчина расстреливает прохожих; префект арестован как самозванец и извращенец. Завершение, которое должно бы все объяснить, наоборот, запутывает еще больше: девочку снова замечают как ни в чем не бывало, убийцу оправдывает суд, префекта признает другой префект, занявший его место.
И только финал не подлежит такому структурированию. Здесь разрыв слишком явный, никаких мостков, намеков. Страус должен бы стать концом игры согласно описанной троичной схеме, однако сцена прерывается финальными титрами. Мы не видим всего тела этого странного существа и не можем понять смысла его появления. А страус не в состоянии сориентироваться, откуда стрельба и что происходит, как, собственно, и мы.
Бунюэль — великий художник, а, значит, самые загадочные образы, им созданные, нуждаются в самых простых объяснениях.
Страус — это, конечно, обыватель, который прячется от свободы. Шире — это существо, которое прячется, то бишь прячет голову туда, где не так опасно. Учитывая это, финальный эпизод можно считать вполне законченным, закрытым. Однако заканчивается он за пределами экрана.
Поскольку в кадре — именно голова, то остальное существо — рядом со зрителем, в его, зрителя, мире. Где, видимо, еще страшнее.
Страус, «двуногое без перьев», так похожее на человека, — ирреальным образом соединяет два закадровых мира: наш, где мы смотрим на него как на киноизображение, и тот, где стреляют.
Две призрачные реальности, объединенные одним страхом.
И то, что до сих пор происходило только с персонажами на пленке, — начинает на самом деле происходить и с нами, пусть даже уже промелькнул титр «Конец». Мы, казалось бы, вольны уйти из зала в любую секунду, но ведь там, на улице, вполне вероятно, — выстрелы; можем остаться, но ведь здесь — страус.
Настоящее кино продолжается после того, как фильм УЖЕ закончился.
