Этот было возвращение О. Гончара к истории студбата и судьбе Богдана Колосовского (см. его роман «Людина і зброя», написанный в 1958—1959 гг.). Кинорежиссера Колосовского, alter ego автора, показали теперь в обстоятельствах 60 – х. Вместе с молодым оператором Сергеем Танченко он готовится к съемкам художественного фильма о «черной одиссее окружения», то есть — о 1941-й годе, о трагедии студбата, о концлагере на Холодной Горе в Харькове. Война предстает в воспоминаниях и рефлексиях самоуглубленного, склонного к философии Богдана Колосовского (кстати — влюбленного в эллинов историка, что дает автору возможность для образных проекций во времена античные, а заодно и казацкие). «Черная одиссея» воспроизводится и в то же время осмысливается с высоты четверти века. Прошлое перетекает в нынешнее, чтобы стать кинореальностью 60-х.
Война в произведениях Гончара начиналась в его прозе с победного похода армий по странам Европы, с «Прапороносців». В «Людині і зброї» писатель обратился к своему студбатовскому опыту. Так было: из университетских аудиторий О. Гончар, Д. Билоус, Д. Бакуменко, И. Мукомел, как и сотни других харьковских студентов с улицы Свободной Академии шли на Холодную Гору, где располагались тогда военные казармы, а оттуда — на фронт. А потом был ужас едва ли не самого большого в ХХ в. окружения, трагедия Юго-Западного фронта и его командующего Кирпоноса, гибель тысяч необстрелянных ребят на берегах Роси, в местах Тараса Шевченко и Ивана Нечуя-Левицкого. Д. Билоус как-то вспоминал свою первую боевую разведку с гранатами за поясом — было это вблизи того самого села Семигоры, в котором жила знаменитая «Кайдашева сім’я». Военные историки не весьма охотно писали о том страшном «котле», да и беллетристы до О. Гончара, кажется, не брались за такой острый материал…
В «Циклоні» Олесь Гончар взялся написать о самом наболевшем в истории своей войны. О плене. Ракурс — сугубо гончаровский: роман, как и фильм Колосовского, должен был быть «роздумом про незнищенність людини». Эти слова Сергея Танченко являются ключом к пониманию авторского замысла. Несколько патетичный Сергей еще говорит, что мечтает снять фильм о Свете. Колосовский уточняет: если так, то «хай це буде стрічка про внутрішнє світло людини». Диалог режиссера и оператора важен тем, что речь идет о сердцевине эстетики Гончара. В «Щоденнику» он как-то — уже поставив точку в «Циклоні» — записал: «Дехто вважає, що в усій історії культури точиться бесперервна боротьба між світлом і тінню. З одного боку — генії світла, що вірили в силу добра, гармонію сфер, порядок (Платон, Гете, Бах), і з другого — генії, прихильники тіні, ті, хто сприймав світ як хаос, безладь, де панує сліпа випадковість (Геракліт, Бетховен, Сартр)» (3 февраля 1970 г.). Приходится ли сомневаться, что писатель Олесь Гончар видел себя по ту сторону, где Свет?
В «Циклоні» немало страданий и негодяев; на его страницах встречаются страшные натуралистичные подробности, передающие ужас и противоестествнность смерти, — как вот в этой батальной сцене: «курилися вирви, людські нутрощі позависали на кущах, в місиві землі, бруду і крові знівечено лежали всюди рештки тих, що недавно були ще людьми…. Ти йшов поміж тіл, біліли плями облич серед чорноти розверзнутої землі, і враз зупинився: дівчина лежала якась, медсестра. Маслаччя колінних суглобів стирчало з кривавого м’яса біле, аж голубувате…» Что-то подобное можно встретить у Ремарка, Олдингтона, Виктора Некрасова или Василия Быкова. Однако Гончара все же больше интересует Свет; его патетический реализм преследует цель поиска тех духовных сил, которые дают человеку мощь, чтобы даже в самых жестоких обстоятельствах сохранить человеческое, ВЫСТОЯТЬ.
Об этом — «Циклон».
Конечно, история с «Собором» не могла не отозваться в нем. О. Гончар писал о «черной одиссее» студбата, о Холодной Горе и ее пленниках, о девушках-пленницах, заброшенных в немецкие средневековые замки, — но разве мог он абстрагироваться при этом и от недавно пережитой им навалы «вельзевулов», когда так же нужно было искать в себе силы, чтобы не уступить, выстоять, не предать «червоних коней мистецтва»? Малозаметная вроде бы, а все же красноречивая деталь: Богдан Колосовский мечтает снять фильм об Овидии, изгнанном императором Августом в степи и безлюдье. Эта тема живет в Колосовском: поэт в конфликте с властью; тоска ссыльного, воображение которого по лунной дорожке лимана переносит его из неволи «знову на південь, до білих статуй та оливкових гаїв»… В одном из эпизодов режиссеру Колосовскому приходится выслушивать некоего цензора-добровольца Верещаку, заприметившего что-то подозрительное в интересе своего старого знакомого к Овидию и его «античной Колыме». Упоминания о Колиме во времена Брежнева — вещь редкостная; тем не менее в «Циклоні» такое упоминание встретилось, к тому же в контексте, который давал читателю пространство для аллюзий.
После «Собора» Гончар, следовательно, написал роман о том, как человек противостоит неволе, плену. Наиболее яркие его страницы — это как раз ретроспективная, военная часть произведения. Мотив неистребимости человека в ней является ключевым; именно вокруг него «выращивается» художественный кристалл произведения, впитывая в себя истории Ивана Решетняка и его Катри, Шамиля и Приси, мстителя Байдашного, слепой девушки- пленницы Маруси… Поединок человеческого и нечеловеческого — вот главный нерв военной части «Циклону». В авторский фокус попадают, прежде всего, факторы неистребимости и сопротивления: «прихований закон побратимства», который срабатывает на Холодной Горе, «народна опіка над полоненими», жизненная цепкость и непоказное геройство Решетняка (похожего этой чертой на толстовского капитана Тушина), любовь Катри, призвание Богдана выжить, чтобы рассказать потомкам про «ночі оточенські» и «планету Холодної Гори», в конце концов — просто инстинкт жизни. Этот тяжкий поединок, в котором человек испытывается «на разрыв», пропущен сквозь память и раздумья Богдана Колосовского. Рассказ иногда идет от первого лица, чтобы вдруг «переключиться» на эпический авторский тон; на «киномышление», в потоке которого появляются кадры будущего фильма. В них можно узнать стилистику украинского «поэтического кино». И не удивительно: «Циклон» писался во время расцвета этого творческого явления (между прочим, в разговоре «вуйны» Доминики и артистки Ярославы упоминается режиссер, который «позаторік фільмував старовинну церковцю в Климівцях та й богів покрав»; намек, конечно, на «Тіней забутих предків» и Сергея Параджанова, «химерника» и коллекционера, за которого Ярослава пытается заступиться: «Він гарну картину зробив. … А богів прихопив, мабуть, із любові до мистецтва. У вас вони струхлявіли б у невідомості, а він зробить їх набутком широкого мистецького загалу…»).
Словно на экране, встают перед нашими глазами кинокадры, вырастая иногда в символы и метафоры.
Панорама: солдаты, «духи війни, невагомі ельфи Півночі», переодеваются среди вьюги, прыгая в снегах в нижнем белье.
Катря, «смагляволиця мандрівниця з дитям на руках», словно мадонна, идет к своему Ивану Решетняку на Холодную Гору.
Крупный план: пленный — и его «погляд, зморений честністю».
Черные подсолнухи в сцене гибели Шамиля.
Лунная ночь; луг; голые девушки «у відчаї обіймають по острову коростявих коней», чтобы спастись от неволи.
Слепая Маруся, которая ищет дорогу из Германии домой, на Украину.
Мамай, улыбающийся со стены сельской хаты в сцене свадьбы.
«Хлоп’я, усміхнене серед бетонних руїн» на берегу моря…
Так, «Циклон» — кинороман, в котором киноречь обогатила повествовательные прозаические формы. До О. Гончара что-то подобное делал Юрий Яновский. В «Майстрі корабля», «Чотирьох шаблях», «Вершниках»… Как и в «Майстрі корабля», в «Циклоні» сюжет также строится на том, что герои обдумывают будущий фильм, «перетоплюючи у творчість» хорошо известный им жизненный материал. Вторая часть романа О. Гончара почти полностью посвящена киносоздателям — Богдану Колосовскому, Сергею Танченко, карпатскому самородку Ярославе… Но, к сожалению, патетика становится здесь нестерпимой. Проблемы с индивидуализацией голосов героев — очевидны. Авторский голос ощутимо доминирует как в прямой речи, так и во внутреннем голосе персонажей. Поэтому монологи, диалоги, реплики сливаются в патетический трактат об искусстве, которое… требует жертв (роман заканчивается гибелью Сергея Танченко).
Избыток пафоса.
Сползание в репортаж.
Журналистика вместо прозы, стиль газетной передовицы («З найкращого боку показали себе солдати…»; «Держава не шкодувала потерпілим допомоги. … Життя входило в звичну трудову колію…»; «Військові й цивільні стоять вишикувані, свідомі виконаного обов’язку, слухають слова народної вдячності…»).
Из неестественного пафоса, из риторики рождается фальшь (тяжело без улыбки читать строки об украинских эмигрантах из Канады, которые «першими з-за океану вітатимуть Леніна, привітають червоні прапори на рідній землі», или же о Ярославином дяде Яцьке, который на «останні свої заощадження» (!) приехал из-за океана навестить родные края).
Роман «Циклон» раскалывается на две половины. Смелый и художественно выразительный в сюжетной ретроспективе (война, молодость Колосовского, «черная одиссея» окружения, Холодная Гора, оккупация, скитания девушек-остарбайтеров), в «киношных» и «циклонных» разделах он меркнет, сползает действительно-таки в соцарт. Амбивалентность — поразительная. И здесь, наверное, стоит говорить уже о печальном эффекте «внутреннего цензора», оставившего свой отпечаток на творчестве многих писателей эпохи Щербицкого.
…Владимир Щербицкий, Алексей Ватченко и Олесь Гончар навечно поселились на центральной аллее Байкового кладбища. Рядом с собором, за которым похоронен… Михаил Грушевский.
История любит парадоксы.
Особенно, если они излучают лукавую, или же грустную иронию.
