Маленький кругленький человечек, который приподнялся с кровати, чтобы подать мне руку, не очень подходил под стандарты обычного гостиничного соседа. Был лысый, на затылке кудрявый, носил баки, на носу имел очки, а возле уха — слуховой аппарат, проводки от которого спускались в красный карман, нашитый поверх матросской тельняшки. Трусы, полосатые, как матрас, не скрывали обезьяньей волосатости ног, сквозь которую проглядывали розовые коленки.
— Я — Симоненков, — отрекомендовался он. — Кандидат энтомологических наук. Любитель-таксидермист, и люблю пиво.
«Энтомологические науки», очевидно, были шуткой, потому что насекомоведов аттестовывают как биологов; таксидермия — это интересно, потому что поражает ловкость, с которой люди умеют делать чучело из воробья или слона; не понравилось это «в», которое однозначно удостоверяло искалеченность нормальной украинской фамилии. Когда я распаковался и пораскладывал свои причиндалы, сосед поинтересовался:
— В шашки играете? Только не отказывайтесь, умоляю.
— В «чапаева». С пионерских лет.
— Говорите громче, вас не слышат.
— Не играю в шашки!!!
— Я так и думал. У шашистов особое выражение.
— Выражение чего?!!
— Не надо так орать. Пива хотите?
Из-под кровати Симоненков вынул начатую бутылку, но я отказался. Он запрокинул голову и начал заливать жидкость, не касаясь бутылкой губ.
— А чучела у вас с собой нет? — поинтересовался я.
— Есть, конечно, — ответил Симоненков. — Чучело с собой — это я сам. И вы для себя тоже. Опудало.
— Ви знаєте украинский?
— Так я ж із Краснодара. Трохи знаю, чом би й ні?
Выпадало ли кому-то из вас, уважаемые читатели, пробиться со своей книгой в ленинградское издательство «Наука»? Если такое случалось, то знаете, что научный уровень вашего произведения был чем-то, что не подлежало обсуждению: «тюльку» не печатали. Оставалось малопонятное переплетение вкусов тех людей, которые отвечали за издательскую тематику. С этим ничего нельзя было поделать. Даже киевские торты и водку с перцем — так меня учили — можно было возить на берега Невы только после того, как книга уже попадала в рабочий план. Так или иначе, но дело сделалось. В один прекрасный летний день я переступил порог издательства, чтобы «довести» рукопись, работая с редактором. Такая работа может быть приятной — если редактор умный) или проклятием — если случится упрямец, который наслаждается властью над автором). У меня уже были и одни и другие. Отправляясь в Ленинград, знал абсолютное оружие: предложение или абзац, или даже небольшой параграф, относительно которых не повезет договориться, нужно вычеркивать, и это будет самой дешевой платой за редакторский произвол.
В тылах Эрмитажа оставались, как оказалось, непрезентабельные лачуги на два-три этажа, одна из которых была гостиницей. Окна или не закрывались, или не открывались, двери от одежного шкафа стояли под стенкой, у столов и стульев было по три ножки. Но народу жило море, так что для экранизации Ильфа и Петрова можно было бы снимать Воронью слободку без дополнительных декораций.
— Не сломайте конечность, — посоветовал мне Симоненков, когда поздно вечером я вернулся в гостиницу. — Вон там… видите? В полу дыра, если угодно — отверстие. Как лучше сказать?
Я находился по городу и хотел спать. Наскоро приготовил чай, съел домашний бутерброд, и лег. Первая встреча с редактором должна состояться завтра в двенадцать, после этого утром будет время, чтобы пересмотреть рукопись — которую и так знал наизусть). Очнулся я задолго до утра — якобы сам по себе, но не совсем. Симоненков — тихо, был бос — туда-сюда слонялся по комнате, жестикулировал, вскидывал руки к потолку, а тогда осторожно, чтобы не громыхнуть, опустился на коленях и начал бить поклоны, чуть ли не опуская голову в «отверстие». В Ленинграде цвели белые ночи, и в мистическом мире неприродно ясного неба эта пантомима была весьма выразительна. Не знаю, подтвердила ли бы это статистика, но маленькие и кругленькие кажутся мне не подверженными шизофрении, поэтому я спокойно поинтересовался:
— В шашки играете?
— Говорите громче, — посоветовал Симоненков, — а подглядывать некрасиво, жуть!
Сел на кровать и залил в себя немного пива, не имея, очевидно, желания что-то объяснять. Я немного покрутился и заснул, хотя и раздражался: этот насекомовед перевел на свою персону мои мысли, когда где-то там рыщет хищный редактор с красным карандашом.
Когда я очнулся, Симоненкова уже не было. На подоконнике стояли пустые бутылки и невымытый после бритья помазок; не хватало невыстиранных носков.
Редактором оказался никакого роста с никаким лицом и никаким голосом доктор наук одного из научно-исследовательских институтов. В издательстве просто подрабатывал, посему еще не имел того апломба в отношениях с авторами, который мешает сотрудничеству. Дал мне школьную тетрадь со своими замечаниями; мы договорились каждое утро обсуждать то, что я исправил, и то, с чем не соглашаюсь. Устроившись здесь же, на ступеньках издательства, я пересмотрел тетрадь и с облегчением увидел, что речь идет, по большей части, о технической правке, повторах, пропущенных словах или строках (чего, не имея ни крохи корректорского дарования, не замечаю в отпечатанных машинисткой текстах). Светило солнышко, возле знаменитого сфинкса фотографировались туристы, а блеклая невская вода отражала пушистые облака.
Часа полтора я просидел в Летнем саду, листая бумаги на коленях, и с чистой совестью отправился вдоль Невского проспекта. Присматривался к людям и напрасно пытался определить, в чем именно заключается разница между лицами петербуржцев и москвичей, хотя разница была очень заметной.
Симоненков спал, подложив руку под щечку, но сразу проснулся и заатаковал:
— Если я глухой, то не надо топать ногами.
— Пшепрашам пана.
— Это — в смысле «пардон»?
— Ентшульдіген зі, бітте. Ваш слуховой аппарат лежит на подоконнике.
— Дерьмо, а не аппарат. Свистит, что сам захочет. Споем?
Что может петь Симоненков из Краснодара, чтобы похвалиться перед кем-то из Украины своим «корнями»? «Распрягайте, хлопці, коні…» — и ничего не поделаешь. Я, лишенный певческого дара, немного помычал, а потом спросил:
— А какие еще песни поют на Кубани?
— «Подмосковные вечера»! — отрезал Симоненков. — Мы, собственно, не хохлы, а бастарды. Вы знаете такое слово?
— Байстрюки, — сказал я, чтобы отомстить за «хохлов».
— Ну, неправда… Лично я — пчеловод. — Симоненков засмеялся — по-человечески, без этого малоумного вывиха, который постоянно чувствовался в его интонациях. — И никакой я не кандидат… это заметно?
Его звание меня не касалось; скорее, я хотел узнать, что за представление он устроил среди ночи, размахивая руками и падая на колени. Но об этом мой сосед не говорил, а я не допытывался.
Поработав немного вечером и немного утром, на встречу с редактором я понес страниц сто исправленного текста; только одна или две позиции имели не технический, а смысловой оттенок, и я уже начал думать о билете в Киев. Как оказалось, преждевременно.
В ту ночь Симоненков вылез на стол и, молитвенно сложив руки, свесился в открытое окно. Третий этаж не очень высоко, но если головой вниз — будет достаточно.
— Что вы там бормочете? — спросил я, увидев, что он шевелит губами.
— Спасу от вас нет! — огрызнулся он. — Говорите громче, я плохо вижу.
— Вызвать к вам психбригаду?
Неожиданно легко Симоненков соскочил со стола (пол хрустнул), сел на шаткий стул, снял очки, нацепил слуховой аппарат и заплакал — немного искусственно, с собачьим подвыванием.
— Что тут у вас происходит? — поинтересовалась дежурная, просунув голову в двери. — Понажирались, да?
— О, мадам! — вскочил на ноги Симоненков. — О, мадам! И я не тот, и вы уже не та… Живете вы с красивым добрым мужем, и не нужна вам эта суета, и сам я вам ни капельки не нужен…
— Ложился бы ты!
Дежурная похлопала глазами и исчезла.
— С хорошим умным мужем, — поправил я. — Нечего перевирать классиков.
— А вы почем знаете? — безжизненно отозвался Симоненков и вынул из-под кровати бутылку пива. — Целенькая… Хотите?
Мы выпили пива и легли. Что сосед «в себе» и не требует психбригады, было понятно, но в какую игру он играет, я не знал.
На следующее утро Симоненков снова исчез раньше, чем я проснулся. Отношения с редактором немного испортились. О нескольких важных для меня тезисах относительно эволюционно-генетических механизмов старения редактор имел свои представления. Вообще то я уже привык, что людисчитают себя знатоками геронтологии только потому, что имеют старую мать. Вычеркивать — по своей методике — дискуссионные абзацы я не хотел, поэтому решил переписать их другими словами, не меняя содержания. Это раздражало; когда где-то в пять на пороге материализовался веселый Симоненков, я встретил его сдержанно. Сосед молча разложил на кровати бумаги, читал и что- то исправлял поочередно одной из трех цветных ручек. Наконец не удержался:
— Вы что — совсем не любите мед?
— Совсем.
— Надо же… Смотрите сюда! — он вытянул из-под кровати большой саквояж, раскрыл и показал с десяток банок и баночек с разного цвета медом.
Ночью я не просыпался и пантомим симоненкова не видел. А около девяти уже спорил с редактором. Разошлись взаимно недовольные собой, решив вернуться к дискуссионному месту позже. И тут в редакционную комнату вошел Симоненков в пиджаке с двумя медалями, которых я раньше не видел, и расставил на столах меды и медочки («это гречиха… а это клеверный»), каждый раз добавляя «дегустационный… дегустационный…»
Симоненков догнал меня в вестибюле и возбужденно сказал:
— Все, пестик им в тычинку! Избавился… У меня книга по пчелам, а у вас? — но на самом деле все только начиналось: схватив меня за рукав, он заглянул в глаза. — Умоляю… меня принимают в театр… пойдемте на прослушивание, а? По-человечески!
— Будете бить поклоны и плясать?
— Запросто! Пойдемте?
— А какой театр?
— Да так, ерунда… Важно зацепиться.
Симоненков спрятал в карман очки и слуховой аппарат, остановил такси и повез меня туда, где дома были длинными и закопченными. Мы немного подождали в вестибюле какого- то клуба, а потом пришла дама, похожая на кочергу, и ткнула пальцем в мою сторону:
— Вы, что ли, провинциальный гений? — Удивилась, что гений не я, и развеселилась, осмотрев Симоненкова, — басни будете читать или монолог дяди Вани?
Сначала Симоненков читал большие отрывки из «Дамы с собачкой». Это было искренне и трогательно — и по-сценически, и по-людски. А после начал неинтересно декламировать неинтересные стихотворения.
— Ну, как я выглядел? — пристроив слуховой аппарат, спросил он на улице.
— А как вы будете на сцене… ну, из-за ушей?
— По губам читаю… не понравилось?
— А чего вы на стол вылазили… и поклоны эти?
— Король Лир. — Из двух его медалей одна, желтая, была такая, как у всех, кто служил во время войны, а другая, белая — «За отвагу»; если бы у меня была такая, носил бы ее на лбу; перехватив мой взгляд, Симоненков объяснил, — я был батарейным сиротой.
— Как это?
— Ну, сын полка, что ли… Какого, к черту, полка — на батарее меня прятали от начальства, как собачонку. Потом уже обладилось.
— А уши…
— Уши — контузия. А, черт… — Он подхватил свой саквояж и дал стрекача назад к клубу; вернувшись, объяснил, — забыл мед отдать, а теперь чемоданчик пустой.
— Уедете в театр — а пасека?
— Что — пасека? У меня темперамент!
Симоненков поставил саквояж «на попа», причесал свою лысину — и вдруг двинулся по кругу, остро согнув руки в локтях, ступая с пяток на пальцы и приговаривая-припевая какой- то вздор: «Ах, красавица-мадам, на шелках заплаточки! Я принес вам чемодан — в чемодане тапочки». Не знаю, что это было; очевидно, что-то чаплинское, потому что смотреть на это с каждым шагом пчеловода становилось чем дальше, тем грустнее, и чем дальше, тем смешнее; смахивало, что Симоненкову нужно было бы пробиваться не на сцену, а на арену — в промежутках между дрессированными пингвинами и силовым акробатом. «Ах, красавица-мадам, ноготочки аленьки! Я привез вам чемодан — в чемодане валенки». Симоненков кичился перед этой «мадам», в то же время — в том образе, который для меня разыгрывал — осознавая свое ничтожество и безнадежность ухаживания. «Ах, красавица-мадам, голубые глазики! Я привез вам чемодан — в нем для вас алмазики»…
Кое-как я договорился с редактором, и уже на следующий день отправился домой. Симоненков остался для дальнейших переговоров с режиссером.
