В начале 20-х годов в Берлине была опубликована искусственно позабытая ныне книга одного из философов с мировым именем. Автор этой работы заявлял о начале новой эпохи в развитии человечества — эпохи религиозных (идеологических) войн, возвращения к варварству и средневековой жестокости. Имя философа — Николай Бердяев, название книги — «Новое средневековье». Эта книга, ставшая сбывшимся пророчеством для Европы 30—40-х годов, прочитанная в промежутках между просмотром новостей о террористах и терактах, сегодня наводит на целый спектр размышлений о самой возможности периодического включения механизмов возврата человечества к, казалось бы, архаичным формам сосуществования, и даже о наличии неких «периодов возврата» в иное историческое время.
ТЕРРОР: «СТАРЫЙ» И «НОВЫЙ»
На протяжении уже нескольких лет политики всего мира озвучивают тезис о новой мировой войне — войне с глобальным терроризмом, но лишь последняя волна терактов в Ираке, России и прежде всего трагедия в Беслане начали подводить к попыткам нового осмысления сущности того явления, которое сегодня несомненно является наиболее серьёзной из мировых угроз. Общее ощущение, что болезнь слишком запущена, а лекарства, выписанные по рецептам «холодной войны», а также постбиполярных 90-х прошлого века скорее способствуют её дальнейшему протеканию и распространению, чем излечению, всё больше усугубляется и вызывает качественно новую постановку вопроса как о природе этого заболевания, так и о возможных методах терапии.
Сколько бы мы ни пытались оценивать события в Чечне, в Ираке, в Афганистане в категориях глобализации, национально-освободительной борьбы, либерализации, модернизации, вестернизации, «послевоенного национально-государственного строительства» и «политического урегулирования» — всё равно останется ощущение поверхностности, искусственности этой стандартной классификации, незримого присутствия какой-то внутренней, так и не раскрывшейся сути происходящего.
Если оставить в стороне такую сложную номинацию, как характерный для тоталитарных режимов государственный терроризм, то очевидно, что террор сегодня нужно все-таки разделять на «старый» и «новый». Старый — революционный террор народовольцев и эсеров в России, левый экстремизм в Европе в конце 60-х — 70-х годах, акции баскских сепаратистов и Ирландской республиканской армии в Северной Ирландии, действия Организации освобождения Палестины, включая известный эпизод во время Мюнхенской олимпиады. Каждый из терактов «старой» генерации преследовал конкретные, локальные политические цели. Новый террор, в отличие от старого, глобален — он направлен не столько против какого-то конкретного режима или страны, сколько против всей системы международных отношений, всего существующего миропорядка. Современный терроризм (и это продемонстрировало массовое убийство детей в Беслане) нацелен на разрушение всей существующей системы человеческих ценностей.
«Увлечение» террором ради террора, заведомая невыполнимость требований террористов либо их полное отсутствие, как, например, во время атаки на Всемирный торговый центр 11 сентября 2001 года, лишь подчёркивают это желание — заявить о своем существовании посредством смерти других людей и стремление погрузить мир в то экзистенциальное состояние, в котором находятся сами убийцы.
Террор новой волны — это, прежде всего, способ доказать свое моральное превосходство, превосходство своего образа жизни и способа мышления. И хотя подобные мотивы присутствовали у террористов всех времен, но только у смертников XXI века этот мотив стал главным и, возможно, единственным. Посредством театрализации насилия осуществляется инвазия «культа смерти» в массовое сознание, демонстрируется то пренебрежение к «обществу потребления», которое не так давно было главным иррациональным основанием «великих тоталитарных режимов» века XX. Но даже от идеологов этих режимов современных террористов отличает глубокий архаизм тех формальных мотиваций, к которым все-таки прибегают их вдохновители. Эти мотивации по формуле «отруби голову неверному — и попадешь в рай», действительно средневековые, так же, как и психология «неотерроризма». Но сам успех этих примитивных месиджей парадоксальным образом связан с теми сложными процессами, которые так болезненно переживает мир в эпоху глобализации.
МАШИНА ТЕРРОРА КАК МАШИНА ВРЕМЕНИ
Сегодня ведущие специалисты по международному праву заговорили о размывании национально-государственного суверенитета, о постгосударственной эпохе «неосредневековья», о «закате» государствоцентричного мира. Если развить этот тезис, то очевидно, что государство сегодня перестает быть посредником между территорией, обществом и внешним миром, теряет функции несущей конструкции в системе международных отношений. Окружающий нас мир сегодня все в меньшей степени является совокупностью национальных государств и все больше превращается в систему с постгосударственными, транснациональными и сетевыми актерами. Место национальных государств занимают наднациональные, региональные и макрорегиональные объединения, идет процесс оформления новых глобальных имперских проектов (США) и наднациональных империй (классическим примером в этом отношении является ЕС). Этот процесс можно обозначить как размывание национального суверенитета «сверху». Параллельно ему разворачивается и размывание суверенитета «снизу» — государство как институт классического капитализма и территориального суверенитета оказывается под колоссальным давлением этнических, субэтнических, региональных, субнациональных движений и идентичностей. И хотя террористические организации в этом контексте лишь один нелегитимный, антисистемный тип актеров постгосударственного и транснационального мира, в целом их действия синхронны с общим вектором мирового развития. Если глобальное гражданское общество и наднациональные структуры размывают государственную суверенность с позиций первого мира и мирового рынка, то новые машины террора атакуют национальную государственность со стороны третьего мира, прежде всего, — его мусульманского сегмента. Террор — это вызов государственности со стороны мировой периферии, мирового андеграунда «низших классов» глобальной политической системы, со стороны «незолотых», но бурно растущих миллиардов. Но есть и другой аспект — большая часть населения проблемных регионов идентифицирует себя по признакам, несвойственным тому историческому времени, в котором существуют государства первого мира. Место национального здесь занимает религия, место гражданства — система вассальных обязательств по отношению к конкретному лидеру. В результате современный террор, который по определению находится на пересечении пространств (локальное/глобальное) и времен (эпоха крестовых походов/постсовременность) становится своего рода машиной времени, которая смешивает воедино общества, находящиеся на разных этапах исторического развития, создает нелегальные «проходы» для вторжения «третьего мира» радикализма в сытую стабильность первого мира и полустабильность «второго» — бывшего соцлагеря. Сочетание архаики с модернизационными тенденциями, использование современных военных и информационных технологий — основные составляющие конструкции этой машины.
Ослабление государственности формирует новое поле межконфессиональной борьбы. Государственная политика всегда имела конфессиональный подтекст, но на Западе с середины XVII века эта связь не была прямой. Религиозные войны привели к отказу от религиозной самоидентификации и появлению государств-наций, построенных на базе территориальных суверенитетов, границ и национальных идентичностей, государство и религия парадоксальным образом одновременно были и соединены, и разъединены. Из теократического государство стало светским. Христианские ценности трансформировались в свое секуляризованное «обмирщенное» продолжение, перевоплотившись в такие понятия, как демократия, гуманизм, права человека, нация и территория и обрели статус ценностей общеевропейских и общечеловеческих. Именно это место и этот статус пытается сегодня оспорить радикальный ислам посредством навязывания некрофильской героики шахидов.
НЕГАТИВНЫЙ ДВОЙНИК ИМПЕРИИ
Противоречие между «легитимным» — новоимперским и наднациональным вызовом государственности и нелигитимным вызовом со стороны терроризма проявляется и на уровне организационных форм. Государство — это, прежде всего, вертикаль власти, иерархия и четкие границы. Новый террор — это, прежде всего, антигосударственная организационная форма, точнее, это не организация и не форма, а внепространственное «чистое содержание». В этом контексте террористические акции являются вызовом государству как доминирующей форме политической организации со стороны горизонтальных связей и сетей, не имеющих ни центра, ни периферии. Особенность террористических сетей в их алокальности, отсутствии центров и направленных векторов развития. Именно поэтому террористические угрозы не могут рассматриваться в качестве ограниченного, отлинеенного и легко идентифицируемого явления. Новый террор — как бы везде и нигде, движется повсюду и никуда. Он не на линии (фронта), но за линиями (в тылу), то есть возможен и в мировых столицах и мегаполисах (Нью-Йорк, Мадрид, Москва), и на периферии — Багдад, остров Бали, Эр-Рияд, Беслан. Террористическая машина уничтожает расстояния, стирает дистанции, и с этим коллапсом дистантности, «концом географии» приходит понимание необходимости внести порядок в проблемные и «варварские» зоны. А вносить порядок — классическая имперская задача. Таким образом, новый терроризм — реакция и инспирация новой глобальной империи. В этом смысле машины террора — «негативный двойник», непристойное приложение и продолжение современной постнациональной империи, теряющей четкие границы и столицы. (Где находится столица американской глобальной империи? — Не только в Вашингтоне, но и в натовском Брюсселе, постсаддамовском Багдаде, а также в «финансовых Сити» глобального рынка).
«ОТ БАКСА К ГОББСУ»
Террор наглядно иллюстрирует изменение основной функции государства, которую Макс Вебер в свое время определил как монополию на легитимное насилие. Террор означает попытку приватизации силовой функции, приватизацию войны и ее индивидуализацию. И в этом отношении террористические организации перехватывают и подрывают функцию войны и мира у государств как у легитимных актеров вестфальского и ООНовского миров. Объявляя «частную войну», они самым непосредственным образом напоминают феодальные армии эпохи раннего средневековья. Очевидно, что в условиях, когда группа из десятка человек может поставить на колени огромное государство, угроза дестабилизации и хаоса может нависнуть над всем миром. И возможно, следует, наконец, признать, что успех в войне с террором не гарантирован, поскольку сама структура современного мира содержит в себе возможности своего разложения и движения к негосудаственным и ненациональным формам социальной организации. Это движение «назад в будущее» — к посттерриториальным властным структурам и к детерриториализованным империям, которые отшлифовываются и перенаправляются в реакциях государственных машин безопасности на действия машин террора. На роль главного стимула и конструктивного элемента претендуют проблемы секьютаризации, т.е. тотального обеспечения безопасности. Страх перед террором сдвигает массивную конструкцию новоимперских государств — от «бакса к Гоббсу»: от мирового рынка и глобальных финансов к более жестким и прямым формам глобального управления и безопасности, апеллирующих к авторитарным типам лидерства и институтам, спецслужбам, разведке, полицейским и парамилитарным структурам власти. Но уже не в рамках европейского территориального абсолютизма XVI и XVII веков, а в детерриториальном беспространстве глобальности.
Наглядным примером этих процессов являются трансформации в государствах, ставших жертвами террористических атак, прежде всего в США и России. Является ли их секьюритарный авторитаризм временным спасением от издержек нового витка глобализации или он станет устойчивой формой новой эпохи — этот вопрос в мире заведенной машины террора становится основоположным для перспектив либеральной цивилизации.
