Встречи, подобные этой, происходят иногда на удивление буднично. Выходит на сцену — не самую, кстати, большую и представительную, — музыкант, начинает играть, звук за звуком, пьеса за пьесой, и как-то с некоторым запозданием, но всерьез приходит ощущение, что вот, вот оно, ради чего в этот зал приходишь. То есть, сбывается великая надежда каждого слушателя, будь то профессионал, либо простой ценитель, на выход из своей реальности в иную, горнюю страну. Где нет времени, где страсть возвышает, где восстанавливается нарушенная целостность и отыскиваются безвозвратно, казалось бы, утерянные вещи.
Так играет немецкая баянистка Эльсбет Мозер. Играет на инструменте, оттесненном академической иерархией в фольклорную резервацию. Баяном фрау Мозер занимается с раннего детства, является признанным авторитетом в этой области, обладателем множества наград. Тщательно подобранный, изысканный репертуар, манера исполнения, в которой мощь и легкость сочетаются совершенно непостижимо, — буквально гипнотизируют зал. Истинное второе рождение баяна произошло после встречи с Софьей Губайдуллиной. Именно Мозер сумела адекватно воплотить на сцене и в записи большинство баянных сочинений Губайдуллиной, именно ей композитор посвятила свое трио «Silenzio». И без немецкой исполнительницы уже невозможно представить глубокую драму губайдуллинского «De profundis». Их дружба и творческая близость — особый сюжет мировой музыкальной истории.
Наша беседа состоялась после концерта великолепного дуэта Эльсбет Мозер и Николаса Альтштедта (виолончель) в Киеве.
— Эльсбет, почему вы выбрали именно баян?
— Очень интересный вопрос. Мне было 4,5 года, когда я получила в подарок от родителей первый баян. Мой дед по материнской линии был очень известным народным музыкантом в Швейцарии. Я его, к сожалению, не знала, потому что он очень рано умер. Он играл на швейцарской гармошке, — она, кстати, похожа на русскую. Нам очень недоставало деда, мама тяжело переживала его уход. И так она пришла к мысли, что дети должны продолжать его дело. Я с детства начала учиться игре на баяне и уже тогда любила этот инструмент очень сильно. Нашему кругу очень нравилось, что я играю именно на народном инструменте, хотя общество предпочитало фортепиано. И поэтому мне пришлось научиться играть еще и на фортепиано, что продолжилось и в Консерватории в Берне. Клавир был чем-то вроде моего оружия: я всегда могла сказать, что, вот, и на фортепиано тоже умею. Когда мне исполнилось 20 лет, я примерно одинаково играла на обоих инструментах, и встал вопрос, какой же мне изучать. Выбор, конечно, пал на баян — хотя с точки зрения социальной и общественной это сложнее. С того момента у меня началась жизнь как бы бунта и борьбы. И сегодня очень приятно констатировать, что мне, в какой-то мере, удалось инструмент, всегда занимавший второстепенные позиции, вывести на уровень концертной жизни.
— Вы, получается, по своему характеру революционер?
— Возможно... Что-то в духе культурной революции на баяне.
— А коллеги по исполнительскому цеху вас сразу поддержали?
— Сначала было ощущение неполноценности. Еще 15 лет назад мне приходилось упрашивать какого-нибудь музыканта — «ну, пожалуйста, сыграй со мной...», — а он снисходил — «может, в следующем году…» А теперь они приходят сами.
— Признаюсь, действительно, немного в диковину — видеть баян в серьезном академическом репертуаре
— Баян очень долго считался народным инструментом, и наибольшее желание моей жизни — преодолеть этот стереотип. Не имею в виду — разрушить эту концепцию баяна — он всегда будет народным в определенной мере. Но речь идет о баяне как о части музыкального искусства. В последние годы для него было написано столько новой музыки, как для некоторых инструментов не пишут и за полстолетия. Но нам не хватает многих веков. Наш инструмент — это инструмент сегодняшнего дня и будущего. А первый большой шаг был сделан Софьей Губайдуллиной. После того, как я встретилась с ней, моя жизнь довольно сильно изменилась.
— Вопрос об этой встрече возникает неизбежно...
— Я познакомилась с ней в 1985 году в Москве. Она подарила мне партитуру «Семи слов». Это, наверно, лучший подарок, который мне был сделан за всю жизнь до того. Мы с ней общались вот как сейчас с вами, за столом, достаточно близко и тихо. Когда я узнала, кто она, и что это за музыка, для меня это было просветлением. Потом ее удалось пригласить на фестиваль Гидона Кремера. Ей уже тогда было 55 лет, и до того ее не выпускали. Именно тогда мы с ней сыграли. Мы десять дней пробыли вместе, и за эти десять дней благодаря ее музыке срослись во что-то единое. После того моя жизнь как баянистки изменилась кардинально. На том фестивале было много известных композиторов, но баян не особо уважали. И после того, как мы сыграли ее «Семь слов», многих людей баян заинтересовал. Многие у меня его брали из рук, пробовали понять, что это такое. После того это сочинение исполнялись по всему миру, и мы часто с ней встречались. Потом в 1991 году, во время переворота в Москве, мне удалось сделать так, чтобы она выехала в Германию. И это событие было тоже этапом в нашей жизни, оно нас еще больше сблизило. После того мы виделись очень много раз во многих местах, и сейчас я могу даже сказать, что она — моя духовная мать.
— Можете ли объяснить мне, дилетанту — в чем красота баяна?
— Мне кажется, что самая существенная разница между фортепиано и баяном — то, что баян работает с воздухом. И потому здесь, как и на духовых инструментах, звук можно формировать с очень многих взглядов и позиций. Баян имеет широчайшие возможности, он может выдавать звуки от самых тихих, практически неслышных человеческим ухом, до крайне громких. Для меня еще очень важно, что баян очень близок к телу, находится там, где сердце, нервы, где проходят все жизненно важные процессы. И во время игры ты сливаешься с ним, и у вас даже как будто одинаковая температура. А фортепиано всегда оставалось чем-то далеким, на расстоянии протянутой руки. Важна возможность творить звук, не просто механически нажимая клавишу, а, как это делается на баяне — пробуждать его к жизни.
— У Феллини в «Репетиции оркестра» есть прекрасный эпизод, где инструменты сравнивают с разными животными… А с чем бы вы сравнили ваш инструмент?
— Трудно сказать, потому что баян имеет целых семь октав, приблизительно как и фортепиано, и они находятся на одной его части, в отличие от фортепиано, где они очень отдалены друг от друга. В этих октавах помещены звуки от самых высоких и нежных до самых агрессивных и низких. Там и пение птиц, и рычание льва — все что угодно!
— Скажите, а насколько тяжело играть? Мне кажется, что это, даже по внешним усилиям и затратам энергии, — мужская работа.
— Здесь могу согласиться. Первое впечатление от баяна — что он такой, тяжелый. Да, играть довольно-таки тяжело, но я стремлюсь достичь состояния, в котором нагрузка не ощущалась бы. Я стараюсь играть на нем так, словно я играю на виолончели, скажем, или на скрипке. И, переносясь в такую атмосферу, не ощущаю его веса, усилий, которые надо прилагать к игре. Много людей спрашивают, как я могу таскать такой груз. Но это совсем не тяжело, потому что это моя жизнь и я это люблю.
— Может, именно поэтому вы кажетесь человеком с не по- женски сильным характером.
— Я пытаюсь в игре использовать не физические возможности, но мою моральную, духовную силу, преодолевать нагрузки и напряжения за ее счет. И потому мне часто удается делать какие-то вещи несколько по-иному, чем тот, кто придает значение физической силе.
— Получается, вы не просто музыкант, но воин духа, почти самурай…
— Именно таким существом и хотела бы быть. Я придаю много значения духовному аспекту, моему сознанию. Например, с помощью моего сознания я могу за какую-то долю секунды посетить Нью-Йорк и вернуться назад, побывать где угодно. Это может каждый, если захочет.
— Это особая медитация, психологическая техника?
— Я сказала об этом... Просто я — такая. Много над этим работала. Очень приятно, что вы это видите. Про это мне говорило много людей. Но, вообще я именно такая и есть, стремлюсь быть такой. Язык музыки кажется мне языком, на котором можно сказать намного больше, чем словами, потому я пытаюсь говорить музыкой.
— Хорошо, но приходилось ли вам в вашей исполнительской практике сталкиваться с непосильными для вас задачами?
— Об одном опусе у меня остались довольно плохие воспоминания. Называется он «Абут- ак» и задуман композитором как дуэт тубы с баяном. Пьеса просто безумная. Невозможно тяжелая. Даже графически партитура выглядела сумасшествием. Ее можно повесить на стену как картину... Чтобы справиться с этим произведением, мне понадобилось 800 часов. Во время репетиций на меня регулярно находило отчаяние — я думала, что никак не смогу справиться, но себе сказала твердо, что должна это сделать.
— И чем все закончилось?
— Мне удалось. Я это произведение играла дважды в жизни и никогда более. Теперь, когда я хочу показать своим студентам, что такое действительно тяжелое сочинение, я достаю ноты «Абут- ака» из шкафа, чтобы они хотя бы оптически могли себе представить. И этим я хочу их мотивировать преодолевать трудности в жизни.
— На вашем концерте вы сыграли весьма своеобразную пьесу — «Ответ» Морица Эггерта, где вам приходилось вскакивать, кричать, свистеть в свисток. Часто ли композиторы требуют от вас, человека академической закалки, подобных необычных действий?
— К каждому произведению современной музыки, когда детально им занимаешься, возникает много вопросов. И чем современнее музыка, тем больше вопросов. Не могу четко сказать, какое сочинение было для меня наиболее странным. Я пытаюсь ответить себе на все вопросы, исследуя опус, добираясь до самой его сути. И только исследовав, берусь за него. Вообще, за свою жизнь я одолела много сочинений, никогда не исполнявшихся до меня. Приходит композитор имярек, дает мне произведение и говорит — только написал, хочешь сыграть? Когда у сочинения нет традиции исполнения, очень трудно его осмыслить, создать этим стартовую площадку для будущего поколения, чтобы от этого уже отталкивались в своих интерпретациях. Конечно, когда я взялась за «Ответ», мне показалось, что это произведение не смогу освоить, оно для меня совсем необычно...
— Но вам не приходилось что-то в себе переламывать, чтобы исполнять такие чудачества?
— Психологический барьер, про который вы говорите, я преодолела, когда играла уже упомянутый «Абут-ак». Там было невероятное количество таких моментов — надо было кричать, пищать, реветь. Мне это было очень удивительно, я краснела каждый раз, когда что-то такое следовало сделать. Но когда я исполнила его перед публикой, действительно в зал и кричала, и ревела, — у меня появилось убеждение, что дальше смогу легко делать подобное, если понадобится.
— Какое произведение вы могли бы назвать главным в вашей жизни?
— «De profundis» Губайдуллиной. Оно было написано еще в 1978 году, в брежневские времена, и связано со 130 псалмом «Из глубины я взываю к Тебе…» Эта пьеса актуальна для любого времени, потому что там — все, от самого кричащего до самого нежного, и высокая трагедия, и что угодно. Там есть каждая ступень возможного человеческого отчаяния... И я это произведение пытаюсь нести в мир. Если взять войну в Ираке, то там мы исполняли это сочинение, и «De profundis» дал мне возможность выявить всю свою злость по этому поводу, действительно выложиться. Меня поражает то, что Губайдуллина, несмотря на все запреты советского времени, смогла дойти до той истины, что человечество всегда будет многострадальным, но в конце этого сочинения есть пассаж, воспринимающийся как просветление. В жизни людей всегда есть войны, нелады и проблемы, но они должны идти к тому, светлому моменту. И было очень приятно, когда однажды мой коллега сказал — «Когда вы играете Губайдуллину, я вижу, что она живет у вас внутри».
— Что вы еще не сыграли, но очень хотите? Или ваша мечта уже сбылась с «De profundis»?
— Еще очень много опусов, которые я не сыграла. Вот сейчас Губайдуллина пишет концерт для баяна со струнным оркестром. Для меня это будет новым этапом.
— Скажите, а есть ли у вас мечта, непричастная к музыке?
— Я хочу получить Нобелевскую премию за вклад в сохранение мира. Я хотела бы прилагать усилия и работать над тем, чтобы на земле был мир. И я стремлюсь свою энергию человека и музыканта излучать так, чтобы люди это как-то чувствовали и учитывали в своей жизни. Я считаю, что люди важнее, чем музыка. Человек главнее музыки, потому что если ты не можешь достучаться до человека, то не можешь и писать музыку. Иногда бывает наоборот, когда мои слушатели воспринимают мою энергию и потом завязывается очень много контактов... Это высокая цель, не знаю, достижимая ли, но я иду к ней.
— Что ж, остается только спросить о вашем хобби...
— Люблю изучать языки. На некоторых из них даже говорю. Люблю природу. Люблю ездить по лесу на велосипеде. Люблю животных. У меня две прекрасных кошки. Очень люблю живопись. Поэзию. И с помощью всех этих вещей ищу в себе какие-то новые стимулы для музыки. Это я считаю очень важным. Для меня очень важны цвета. Например, если я смотрю на картину, я стараюсь слышать ее краски, то есть, то, что видят мои глаза, стараюсь воспринять также ушами. Так можно повышать свое мастерство как музыканта. Потому я люблю многое...
Николас АЛЬТШТЕДТ: «Я все бо льше убеждаюсь в том, что ничего не знаю»
Постоянный партнер Эльсбет Мозер в последние годы — молодой немецкий виолончелист Николас Альтштедт. По общему мнению, у 20-летнего исполнителя из Гейдельберга — все данные настоящего виртуоза и мощный исполнительский потенциал.
— Каково играть со знаменитостью?
— Мне приятно с ней работать потому, что у нас происходит равный обмен мыслями, идеями, 50 на 50. Мы можем не соглашаться друг с другом, спорить, я могу высказать свое мнение открыто. Сначала, конечно, казалось, что буду как ученик, всегда на втором плане, а она меня будет учить.
— То есть комплексы были?
— У меня много знакомых, игравших с известными исполнителями. И они утверждали, что это боязно. Поколение моих учителей… Но я не могу сказать, что у меня были какие-то страхи касательно фрау Мозер. Хотя чувствовал что-то вроде трепета — вот, буду играть с такой знаменитой личностью. Теперь же я счастлив, что у нас происходит равноправный диалог.
— Вы начали играть в 6 лет, Эльсбет в 4,5... А как же футбол и прочие утехи детства?
— Нельзя сказать, что мое детство было целиком посвящено виолончели. Собственно, я не происхожу из музыкальной семьи, мои родители — врачи. Но они очень любят музыку, и через наш дом проходит много информации, самого духа музыки. Я все это через себя пропускал, и в конце концов захотелось попробовать что-нибудь сыграть самому. А детство было нормальное — и в футбол играл, и, очень много — в теннис. Действительно, много играть я начал уже в 12 лет, когда поступил учиться. И сегодня я рад, что тогда столько времени посвятил этому инструменту. Может, именно благодаря этому я умею сегодня очень многое и у меня масса контактов с интересными людьми.
— Мне все не дает покоя пьеса «Ответ», где вам вместе с фрау Мозер приходится делать очень странные вещи. Не расскажете, откуда вдруг такое?
— «Ответ» написан для нашего недавнего турне по арабским странам, где нестабильная политическая ситуация, много конфликтов и войн. Мы хотели привезти туда произведение, созвучное этой ситуации. Я предложил Морица Эггерта, которого уже знал, он и выразил ситуацию наиболее точно, как мне кажется. Я играю один звук, а Эльсбет, отвечая мне, пытается меня к чему-то склонить, к какому-то компромиссу, но я ее не слушаюсь и гну свою линию. Это похоже на то, как политики арабских стран делают свое, не считаясь с другими, и из- за этого происходит много недоразумений и войн. Только в конце я словно освобождаюсь и начинаю играть согласно — как надежду на то, что что-то все-таки изменится к лучшему.
— Вам чуть больше 20 лет, и вы, несомненно, многого достигли. Считаете ли вы себя успешным?
— Мне кажется. что нет такого этапа в жизни, на котором можно было бы остановиться и сказать, что вот, я уже достиг успеха и дальше мне ничего не надо. Следует постоянно двигаться дальше, достигать нового, учиться. Ведь я еще по сути только начинаю свое настоящее обучение музыке. И есть так много людей, которые мне могут столько нового рассказать, что я все больше убеждаюсь в том, что ничего не знаю. И все больше вижу нового на горизонте, что следует достичь.
