Как-то во время одного прямого радиоэфира я вскользь коснулась истории нашей семьи, сказав, что знаю свои корни на 188 лет вглубь. И вот звонит по телефону на радио одна женщина и говорит, что Крипякевичи со Львова знают о 300-летней истории своего рода (а это была одна из киевских представительниц фамилии известного историка). Мне тогда стало почему-то стыдно: показалось, что 188 лет — не так много.
И вот зимой, когда в селе работы становится меньше, я «напрягла» своих родителей. Мой папа, которому нужно чуть ли не платить, чтобы он заговорил, но от работы не оттянуть и волами, не посвящая меня в тонкости своих исследования, сделал за зиму то, от чего я ахнула, приехав на Пасху в Розтоки. Отец вынес свернутый рулон бумаги и стал расстилать во дворе, время от времени прося меня, двух своих сыновей с невестками и половину футбольной команды внуков — Назара, Артема, Романа и Андрея — придерживать рулон от ветра. Мама стояла сбоку со скрещенными на груди руками и слезы стояли в ее глазах: не так давно папа перенес инфаркт и все, за что бы он теперь ни брался, мама считает тяжелой работой. Развернутый рулон был шесть (!!!) метров в длину.
«Ну, как?» — спросил папа, держа палец на верхней точке расчерченной бумаги, и посмотрел на нас всех одновременно. Я не знаю, как мы смотрелись в отцовских глазах, но четко почувствовала клубок, подкатившийся к горлу. И у моих, далеко не расположенных к сентиментальности, братьев-близнецов вверх-вниз задвигались кадыки. Всех опередил четырехлетний Андрей: «Дедушка, что это?» «Это наш род», — сказал папа, и я посмотрела на дату под отцовским пальцем — 1790 год.
Следовательно, я знаю о Матиосах с обеих сторон (а мои родители по рождению оба Матиосы)... на протяжении последних 213 лет. Знаю, что тот, кто по линии мамы дал нам фамилию, был чистокровным немцем и служил в австрийской армии. На двадцать третьем году службы (а служили тогда 25 лет) мой прадед в четырнадцатом поколении ударил офицера за унижение своего достоинства и дезертировал из армии. В 1790 году он поселился на хуторе Сирук (сегодняшний Путильский район Буковины), создал семью и стал заниматься хозяйством. В то время Сирук был такой глухоманью, что и сейчас о нем говорят: место, где черт желает «спокойной ночи». Помню с детства (а я тоже родилась в Сируке), что там еще хорошо сохранились окопы с Первой мировой войны. Почему-то именно на дне старых окопов росла самая сладкая черника-афина. Сейчас именно на этом хуторе, в 20 километрах от села, мои родители косят сено — заготовляют для коровы корма на зиму. Можно было бы и поближе, но это — наша вотчина.
... Один мой прадед погиб в Сербии во время Первой мировой. Другого убили на охоте. Еще один — длительное время был сельским главой, говоря современным языком. Деда с бабушкой по линии матери в 1949 году сделали первыми основателями колхоза имени Кирова, предложив записываться на выбор: или в Сибирь, или в колхоз, а у деда было 18 детей. Родную тетю вынудили первой записаться в комсомол, а потом на МГБ рвали ей волосы с корнями и не смотрели, что она истекает молоком, как кровью: у тети тогда был грудной ребенок. Отцу в 1953-ем приказали везти на телеге в Вижницы последнего убитого лесовика. Одна из моих теперешних племянниц в четвертом колене родилась в прошлом году в Испании и в паспорте записана Хулия (ее розтокская бабушка говорит, что когда дети вернутся домой, внучку будут звать Юлия)....
И не было конца разговорам на родительском дворе в Пасхальную субботу, как не имеет конца правдивая гуцульская пысанка.
... Иногда я закрываю глаза — и шестиметровое полотно, исписанное отцовской рукой, стоит больше, чем все малевичи вместе взятые, потому что чем дальше — тем оно ценнее. Мама рассказала, что папа ездил в Виженку и в Берегомет, в Мариничи, Куты и в Усть-Путилу, ходил по людям, чтобы восполнить пробелы знаний, проверяя и перепроверяя полученную информацию. «Как настоящий ученый», — резюмировала мама.
Моя мама не знает, что теперь можно воспользоваться бедностью настоящего ученого, нанять его как последнего «заробітчанина» — и наштамповать за четыре года две диссертации, издать несколько монографий, стать профессором и захотеть в академики, не вставая со своего высокого кресла.
... В нашей семье нет моды передавать детям богатство или фамильное серебро- злато: его просто никто не копил. Разве что мачеха моего мужа когда-то подарила мне серебряный перстень с камнем — подарок еще ее бабушки. Зато в семье есть устоявшаяся мода: знать как можно больше и глубже о как можно большем количестве людей, причастных к нашей фамилии. И я знаю, что живой пример — это самое лучшее воспитание и закалка в жизни. Если ты знаешь свою родословную — тогда никому не удастся сломать.
... Когда меня кто-то пытается оскорбить или унизить, иногда я обхожусь словами. Они бывают такие острые, как шпили, среди которых я выросла. А иногда я ловлю в себе толчок только одной единой капли крови и сдерживаю его, как несвоевременный кашель. Я знаю, что это отзывается в моих венах мой прадед — тот терпеливый немец-рекрут, не захотевший поступиться своей гордостью даже под прицелом оружия.
... Как плохо, что не каждому из нас, сущих в Украине, его отец вынес свернутый рулон с корнями своего рода...
