Одна моя студентка-марокканка, одного взгляда на которую достаточно, чтобы представить, как выглядят гурии в раю, вскрикнула от неподдельного ужаса, схватившись ручками за личико, когда услышала, что ни в рай, ни в Бога ее преподаватель не верит. Такой ответ на студенческий вопрос был для нее тем более неожиданным, поскольку в течение всей лекции я пылко и довольно убедительно доказывал, что ислам является наиболее совершенной религией из всех существующих и даже возможных. А впрочем, здесь все просто: если я, вместе со многими другими, был воспитан в культуре советско-атеистической — и это наша беда, а не вина, — то утверждать, что я верю в Бога, а тем более доказывать это старательным выполнением религиозных обрядов (как это делают многочисленные «свечники-подсвечники») — абсолютное кощунство. Хрестоматийное «из Савла в Павла» — это чудо Господне, а чудеса Свои Всевышний сегодня не разбрасывает, как бисер. Известная формула credo, quia absurdum («Верую, ибо абсурдно») допускает обращение: Тертулиан знал, что Бога нет, однако верил в это; я знаю, что Бог есть, но не верю в это.
Вера — это, с одной стороны, как мать и родина. Ребенок, рожденный на территории Соединенных Штатов, становится гражданином именно этой страны так же неотвратимо, как выходит из лона именно этой матери, даже если роженица оказалась в «земле обетованной» контрабандно. От крещения, на которое обрекают недееспособного младенца его родители и страна, также нельзя отказаться. Даже если украинцев и не крестить (как было с большинством в советские времена), они все равно останутся православными. Просто по факту рождения в православной по истории и традициям стране. Поэтому я, скажем, православный.
В праве есть понятие казуса. Так называют событие, наступление которого не вызвано виной лица, что, как правило, исключает ответственность за правонарушение. В этом понимании рождение человека является юридическим казусом, ведь это событие не является сознательным выбором (от кого и где родиться) рожаемого. Недаром говорят, что родителей и родину не выбирают. Впрочем, легко меняют. Очевидная казуальность факта рождения создает правовые основания — с приобретением лицом сознательной дееспособности — для возможной смены родителей, гражданства и веры.
Хороших родителей не меняют. Если бегут из страны, значит, что-то неладно со страной. Церковь, потерявшая половину паствы, должна реформироваться. И даже понятно, в каком направлении — в направлении вмещения церкви в границы государства, что полностью отвечает традициям греческой ортодоксальной церкви (в отличие от экстерриториальности церкви римско-католической). Здесь не о чем дискутировать; православная церковь является атрибутом светского государства так, как, скажем, флаг: хотя все понимают, что времена, когда хоругвь (стяг, штандарт) помогала консолидировать массы во время битв, прошли и не вернутся, кто же будет отказываться от флага (или будет использовать чужой)?
С другой стороны, вера похожа на родной язык. Родной язык, который является следствием не естественного рождения, а культурного воспитания, нельзя потерять в принципе, даже если человек вдруг онемеет. Родной язык — это язык внутреннего диалога с самим собой, и безразлично, на каком языке я общаюсь с другими. Вера настоящая и вечная — это внутренний, интимный диалог человека с Богом, и безразлично, призывает меня к нему (и к Нему) колокольня или минарет, осеняю я себя крестом или пять раз в день осуществляю намаз, а то и вообще атеистически «молчу» (не отправляю культ). Поэтому прийти к Богу путем дискуссии, как это предлагает Владимир Гудзь («День», №59 от 30.03.2002) , — это абсолютный вздор. Автор, по-видимому, перепутал конвенциональную (относительную) научную истину, которая вполне достижима путем договоренности между членами научного сообщества (см. знаменитую книжку Томаса Куна «Структура научных революций»), и абсолютную Истину, она же истинная Вера, ради которой великий мыслитель Кант был вынужден ограничить разум. Как дискутировать, если разум ограничен?
