18 лет своей профессиональной жизни Сергей Озиряный был актером Киевского театра юного зрителя, и это при том, что пришел туда на пару лет, чтобы продолжить учиться профессии и набраться сценического опыта. Мог бы работать там и дальше, потому что обрел в том театре практически все, чего ему хотелось и как актеру, и как человеку. Были интересные роли и благодарные зрители, отличные партнеры и хорошая режиссура. Пусть так было не во всем и не всегда, но было… А кроме того, занимаясь, как тогда говорилось, общественной работой (комсомольская и партийная организации, профком) не по назначению, а по желанию и внутренней потребности, он занял в ТЮЗе видное место, жил в нем полной жизнью, доставая гвозди и доски, помогая с получением жилья или имея свой голос при снятии и назначении главного режиссера. И вдруг, в 1995, бросив насиженное место, перешел в Театр русской драмы.
— Тебя сманили в Театр им. Леси Украинки, или ты напросился сам?
— Ни то, ни другое, и даже не третье. Я начал уходить из ТЮЗа еще в 90-м, существуя там абсолютно благополучно. Работы было много, другое дело, какого качества была эта работа. Но существовать можно было и даже звание «героя ТЮЗа» можно было заработать… Но, видно, тот самый пресловутый кризис среднего возраста, который случается после сорока, у меня произошел раньше. Я понял, что вырос из «детских штанишек» и дальше их носить не хочу. А если серьезно, я был готов круто изменить свою жизнь.
— И чей же «костюм» ты примерял?
— Конечно, Театра им. И. Франко. Я актер украинского театра даже по воспитанию. А Театр им. И. Франко — это и место работы отца, и круг друзей дома, и земля моего паломничества, потому что в детстве и юности, и даже в институтские годы, я в этом театре обожал все, именно обожал, ничего конкретно не понимая. Я видел красивых женщин, благородных мужчин, слышал выражение высоких чувств. Моими кумирами были герои А. Гашинского, М. Заднипровского и С. Олексенко. И сочный украинский юмор, яркохарактерная украинская комедия, классическая и современная. Это было особенно «моим». Мечтая класса с седьмого стать актером, я видел себя комиком и, более того, понимал, что у меня получается смешить людей. Правда, всех, кроме собственных родителей. Наверное, поэтому они так не хотели отпускать меня в театральный институт.
— Но вместо украинской драмы ты оказался в драме русской. То есть заложил уж совсем крутой вираж.
— В чем-то так и было. С одной стороны, я шел в Русскую драму по приглашению ее художественного руководителя. С другой — в абсолютную неизвестность. Если Театр им. И.Франко был почти как дом родной, то театр им. Леси Украинки я знал меньше, здесь я был, скорее, зрителем. Правда, в труппе работало несколько моих друзей.
— Не страшно было?
— Нет, меня мой опыт в кино приучил к тому, что пробуют и не утверждают. Я только знал, что М. Резниковичу обо мне рассказывали, а он в тот год старался пополнить труппу актерами моего поколения. Я рассчитывал, что он увидит во мне какую-то новую «краску» в своей «палитре». Чуть позднее мне сказали, что ему понравились мои глаза.
— Так тебя в театр взяли «за красивые глазки»?
— Скорее, «пробовали на зуб». Поэтому я понимал, что начинаю фактически с нуля. И даже не был уверен, что останусь или что меня оставят. Мое ощущение и видение себя прежнего могло абсолютно не совпасть с тем, каким меня видят в этом театре. Я решился утвердить себя и завоевать новое пространство. Если бы потребовалось, я готов был снять штаны и показать задницу.
— До такой степени?
— А как ты думаешь?! Я немало наслушался о Театре русской драмы в прежние годы, знал, что мой приход может вызывать и ревность, и зависть, и ощущение, что я пришел кому-то дышать в спину. И потом, несмотря на 18 лет работы на сцене, у меня не было такого звучного имени, чтобы оно само по себе открыло мне дверь в новый театр. На свою первую роль я был назначен один, и, увидев на доске объявлений распределение в «Ревность» Арцыбашева, одна из актрис поинтересовалась, кто я и откуда. Ей ответили, что из ТЮЗа, на что она переспросила: «Разве в ТЮЗе есть артисты?!». Вот мне и надо было доказать, что есть.
Потом еще была проблема русского сценического языка, которому мне пришлось учиться и этим также доказывать свою пригодность.
— Доказал?
— Думаю, что пришелся ко двору. Наверное, в чем-то мне в который раз повезло. Я и при переходе в новую школу, и в армии, и в театре обошелся без мордобоя и кровавых кишок из- за того, что кому-то наступил на ногу или закрыл луч света. Но тешу себя надеждой, что в чем-то это и результат сознательного выбора поведения. По молодости я себя часто вел как слон в посудной лавке. Постепенно научился управлять собой.
— В работе с режиссерами ты всегда подчиняешься поставленным задачам?
— В основном — да, хотя иногда позволяю себе поспорить, предложить собственное видение героя. Когда репетировал, скажем, «Рождественские грезы» Н. Птушкиной (моя последняя премьера), Игорь виделся иным, чем его представляла Ирина Михайловна Дука. Мне он казался старше, жестче, а режиссер хотела, чтобы Игорь был более наивным, доверчивым.
— Таким ты его и играешь в результате.
— Конечно, потому как в какой-то момент я сказал себе: это не твой спектакль. Тем более, что в творческом споре мне очень легко идти на компромисс.
— А вообще в театре надо жить…
— …как велит художественный руководитель. Понимаешь, это не условие, это — данность актерской профессии. Я еще с молодости руководствуюсь правилом, усвоенным от польского актера Новицкого (наше поколение должно помнить его по фильму «Анатомия любви»): «Актер — это не профессия, а судьба. Ей сопутствует неисполнение желаний, она трудна, но единственна». Тем более, я по складу характера — не солист, мне нравится работать в коллективе. Для меня не важно, какая именно я спица в колесе, главное — сознание, что это колесо крутится с моим участием. Но, справедливости ради, нужно добавить, что такая позиция хороша, когда работаешь в театре, на мой взгляд, творчески и зрительски успешном.
— Ну, твои персонажи, действительно, не последние в списках ролей. Вот только уж больно они какие- то… родственные друг другу, что ли… Ты в «Ревности» играл…
— Семен Семеныча, обманутого мужа.
— Вот так и пошло…
— Да, роль мужчины — неудачника в личной жизни — это моя коронная роль в Русской драме.
— Но, как помнится, мечтал ты о другом?
— Да, я люблю театр игровой, яркий, зрелищный. Любимым жанром была и осталась комедия, а теперь мне хочется играть сатиру, а еще лучше гротеск. Все эти годы я так или иначе готовил себя к таким ролям. В институте даже мечталось, что к моменту окончания курса в Киеве, по московскому примеру, откроют Театр Сатиры, я непременно приду туда работать и стану одним из первых его артистов.
— А вместо всего этого ты играешь «вариации на тему» в драме или лирической комедии. Не надоело?
— Не то чтобы надоело, но, конечно же, «маловато будет». Есть путь поиска «отдушин», одной из которых для меня были недавние спектакли театра «Сузір’я».
— А кино, телевидение, реклама? Или для тебя «отдушина» — только другой театр?
— Кино, телевидение и даже реклама могут и должны быть разными гранями профессии. Но пока с «экраном» у меня отношения не складываются. Может, фактура у меня не та, может, я слишком сыто выгляжу для героя нашего времени. В любом случае, мне жаль, что я здесь не востребован. У меня есть еще один неиспользованный резерв — эстрада.
— Ну уж этот пирог, по-моему, поделен полностью.
— А вот как раз и нет. На украинской эстраде заполнена лишь одна «ниша», в которой уживаются «Кролики», Верка Сердючка, «Арт-обстрел» и т.п. Но амплуа Жванецкого, Карцева и Ильченко у нас сегодня почти не представлено.
— Но что-то, как мне кажется, тебе мешает начать движение в этом направлении.
— Скорее всего, — характер. Я никогда ничего не просил: ни ролей, ни званий, ни денег, ни житейских благ, по совету великого Воланда. А в шоу- бизнесе обязательно надо либо самому напроситься, либо чтобы за тебя просили. Поэтому я пока, так сказать, захожу с другой стороны — пытаюсь продюсировать молодых актеров. И, кстати, по аналогии, ищу пьесу для себя и возможных партнеров и деньги на спектакль. Может, так удастся «сменить тему».
— А если…
— Не получится? Ничего, прожитые годы научили тому, что из множества потенциально успешных вариантов таковым оказывается один — максимум два. Я вообще из оптимиста стал реалистом. Иногда еще что-то взбрыкивается внутри, но другой голос говорит — спокойнее, без фанатизма. Одна режиссер сказала, что если актер не уходит в запой от неудач — значит, он плохой актер. Наверное, я плохой, потому что в запои не ухожу.
— Но как-то же ты себя поддерживаешь?
— Есть много способов наполнить максимально эту жизнь, сделать ее по возможности яркой и содержательной. Я живуч и непотопляем по натуре, и даже если Театр русской драмы завтра меня отвергнет, а другой не примет, я не сопьюсь и не умру под забором, но займусь чем-то другим. Я умею заставить себя жить и найду себе применение в жизни.
— А что бы ты мог делать?
— Растить лес, например. Я давно еще пообещал родителям, что если не поступлю в Театральный институт, пойду в лесники. Очень люблю природу и те профессии, что с ней связаны. Могу печь хлеб, класть кирпичи… да много чего могу делать.
— Честно говоря, я впервые от актера слышу, что он может легко отказаться от сцены.
— Легко — нелегко, но голову пеплом посыпать не буду. Меня сегодня больше волнует, что к 46 годам у меня не состоялась собственная семья.
— Не везет в любви?
— Так однозначно и не ответишь. Мне всегда в отношениях с женщинами многое мешало: во-первых, требовательность к себе — всегда хотел дать любимой как можно больше. Во- вторых, часто бывал слишком требователен к «ней». Хотя никогда не скандалил и ни на чем не настаивал. Уходил «по-французки» — предварительно признав ее во всем правой.
— Ты все это говоришь в прошедшем времени. А теперь что? Пыл поугас или ищешь новую тактику?
— Какие-то приемы, конечно, поменял. Например, «конфетно-цветочный» период стараюсь сократить. Времени-то на поиски остается все меньше. Да и себя стал любить чуточку больше, меньше боюсь не понравиться, «не соответствовать». Уж какой есть — такой есть.
— А какой ты, собственно говоря, есть?
— Если можно, пусть за меня ответит Поль Элюар: «Я иду издалека. В руках я держу свою жизнь: радость и грусть вперемешку. Я не знаю, дано ли мне будет найти свой долгожданный облик на побережьях лица, обрести день и открытую силу, и жаркую жажду жизни…»
— И ты надеешься…
— Да, что и театр, в котором работаю, и женщина, которую наконец обрету, помогут мне в этом.
