Ни живым, ни мертвым не вернулся домой в новую Синявку матрос «Отважного» Петр Гончарук. Его тленное тело отдыхает где-то на дне морском. Однако здесь, на тихом сельском кладбище, его... могила. Даже местные старожилы уже не помнят, что под этим холмиком, на котором увяли от первых осенних заморозков пионы, «никто не лежал и не лежит». На вылитом из цемента скромном памятнике — портрет Петра Гончарука. И две даты: 9.07.1953 — 30.08. 1974. Две грани, между которыми — до боли короткая жизненная борозда. Такая же короткая и страшная, как крик матери, которой суждено было услышать, что нет больше на белом свете единственного сына, и не проводить покойного в последний путь.
Она нашла в себе силы сделать могилу, «чтобы земля сырая стала ему пухом»: «Привезла землю из Севастополя и здесь, на кладбище, взяла. Пошла (за семь километров от нашего села) к священнику, заказала заупокойную службу за раба Божьего Гончарука Петра Ильича».
И священник молился над землей, как над покойником... Ту святую землю, словно сына, закопала в земной шар, насыпала холмик, навела порядок, посадила пионы, позже заказала в райцентре памятник, привезла и установила на могиле.
Могила как могила, в скорбному ряду других, более поздних, среди памятников постарше и крестов поновее. И и со временем успокоилось изболевшееся сердце Анны Гончарук, которой не довелось попрощаться с сыном по православному обычаю.
Старая уже Анна Гончарук едва помнит, что было вчера, но никогда не забудет тот самый черный в своей нелегкой жизни день: «Я была на огороде, копала картошку. Вдруг неожиданно появляется медсестра, спрашивает, не нужно ли мне измерить кровяное давление. И чего бы это, думаю, такое спрашивает, если я в то время никогда на здоровье не жаловалась? Но с огорода увидела на дворе людей в погонах. Сразу мелькнула мысль, что это милиция из района приехала. Услышали, может, что мой Петр заканчивает службу на флоте, и я самогонки наварила для встречи. А это, как оказалось, мичман и представитель военкомата. Тут мичман и говорит, чтобы я крепилась, так как Петра Ильича больше нет...».
Не помнила, что еще говорили. Ни тогда, ни после... «Об одном сказал, что сгорел. Это позже, когда поехала в Севастополь, то встретилась с такими же сиротами, как я. Еще 23 молодые души ушли на дно морское с этим «Отважным», — говорит Анна Гончарук.
Вернувшись из Новой Синявки в Хмельницкий, я взял из архивов библиотеки подшивки газет за 1974 год. «Правду», «Известия», «Комсомольскую правду», «Труд», «Красную звезду»... Листал пожелтевшие страницы «летописи тех славных дней». Читал о жизни в стране и мире, о трудовых подвигах и победах в социалистическом соревновании, учебных буднях солдат и матросов, которым Родина поручила усердно охранять воздушные, морские и земные границы, об израильских агрессорах и американском империализме, а о трагедии «Отважного» — ни одного упоминания. Словно и в природе не было ни большого противолодочного корабля, ни Петра Гончарука, который в последнем своем письме с боевого корабля радостно сообщал, что ему «до конца службы осталось 60 дней, а когда они получат это письмо, останется еще меньше».
Маленькая, в черном платке, Анна Гончарук смотрит в окно своей одинокой нищей избы, рассказывает, что «Петр писал, чтобы ничего здесь ему не покупали для гражданской жизни, так как у него есть боны, итальянские лиры, поэтому все, что нужно, купит себе сам». Ее изболевшаяся память хранит далеко не все подробности жизни, расколовшейся, как орех, на две половинки: «до» и «после» Петра. Мичман и представитель райвоенкомата привезли матери черную весть. Выразили искреннее соболезнование и уехали, оставив несчастной тайну гибели ее сына. «Только сказали, что сгорел, об одном сказали», — повторяет, словно молитву, Анна.
Вскоре она получила письмо из Киева. «Писал Миша Воробьев, который вместе с моим Петром служил на корабле. Нет, не сообщал, как сына не стало. Прислал фотографии. Экипаж фотографировался на виньетку, Петр еще был, но пока сделали карточки, Петра уже не стало. Приезжали из района, взяли карточки. Не возвратили, как обещали».
Отвечая на письмо, она пригласила Воробьева приехать в Новую Синявку: «Отписал, что его мама тяжело болеет, что надо много работать, чтобы заработать на хлеб». Тогда Анна решила сама ехать в Киев, чтобы Воробьев рассказал, где же ее сын. Но не поехала, так как «и мой Илько, который тогда был жив, и соседи, и председатель колхоза говорили, что ничего не расскажет, потому что у них военная тайна».
Во втором своем письме М. Воробьев обмолвился, что вместе с Петром Гончаруком погиб парень из Чудновского района Житомирской области: «Вот не помню ни того села, ни фамилии его погибшего боевого товарища. Если бы была виньетка, то вспомнила бы, там написано, кто и откуда. Написала в Чудновский район и получила ответ, чтобы приезжала, поскольку отец того боевого товарища все знает», а «тот отец как раз в районной больнице лежал с сердцем, он меня отвел далеко от больницы и все рассказал, что знал».
Господи, какой же богохульной и жестокой была система, которая, погубив сына, даже матери не рассказала о трагических обстоятельствах, при которых ее ребенок ушел из жизни. Особенно сильно переживаешь об этом сейчас, когда по телевизору, по радио, в газетах сообщают о «Курске». О том, как погибал. Как поднимали, как узнают погибших, отдают им последний долг. Кто не знает, что это искупление перед живыми родственниками и близкими погибших, тот укоряет: будто других новостей нет. Считают деньги, израсходованные на подъем затонувшей лодки со дна моря. Подозревают Путина, что это он ради своего политического имиджа делает и еще якобы планирует поднять погибший «Комсомолец».
Никто не осмелится сравнивать горе Анны Гончарук с горем матери Олега Насиковского из Каменец-Подольского, погибшего с «Курском». Отец погибшего моряка Насиковского не пережил своей беды, ушел в небытие раньше, чем подняли со дна затонувшую лодку. Однако правда, пусть даже самая страшная, — это, согласитесь, не завеса глухого молчания о трагедии. Правда не оставила бы сомнений, которые до сих пор бередят душу Анны Гончарук: все ли было так, как услышала в Чуднове?
В своей Новой Синявке Анна Гончарук не знает ничего ни о «Курске», ни о погибшем ранее «Комсомольце». Невыразимая боль непоправимой потери, как ей казалось, немного отступила тогда, четверть века назад, когда возле устроенной на суше могилы смогла обратить свои выплаканные глаза к Всевышнему, вымаливая царство небесное своему Петру.
А Новая Синявка? Она знала, что Гончарук несет службу на большом противолодочном корабле «Отважный». Но село не знало, что он ушел из жизни, как говорит Анна, «на боевом посту», того, что она услышала там, в Чуднове, от несчастного отца «того парня, погибшего вместе с моим».
Память Анны хранит некоторые подробности: «Оглядывался во все стороны, чтобы никто и не догадался, что мне рассказывает, просил, чтобы никому не пересказывала... «Отважный», рассказывал, ходил к берегам Кипра не впервые, и последний раз их не пустили, приказали, чтобы возвращались с теми минами. Они уже были в 40 километрах от Севастополя, когда в машинное отделение попала торпеда. Все, кто был в машинном отделении, погибли, а другим посчастливилось спастись». Кто-то из тех, кому повезло, может, отзовется на эту публикацию, расскажет, что произошло с «Отважным» на самом деле.
За свою 71-летнюю жизнь Анна насмотрелась до ряби в глазах на свеклу рядочками, на картошку, которую за домом доедает проклятый колорадский жук, прозванный в последнее время «бенладеном», а моря долго не видела. Только представляла. Какое же оно, море, если Петр закончил здесь, в Новой Синявке, восемь классов школы и поехал учиться в Николаев на кораблестроителя, а когда выучился, «пошел служить Родине в военно-морском флоте». А суждено ей было увидеть море своими глазами тогда, когда оно стало могилой для ее сына: «Пригласили нас через год после гибели к памятнику, установленному им на кладбище в Севастополе. Родители пятерых приехали. Мы уже были возле того памятника, где только фамилии наших сыновей написаны, когда приехали высокие морские начальники. Кто-то сказал, что сыновья закопаны под этим памятником. Тогда родители начали умолять, чтобы откопали и отдали хоть что-то, что от наших сыновей осталось. А там, отвечали начальники, ничего нет. В море они, сыновья, вместе с боевым кораблем. Берите, разрешили, землю, насмотритесь на море, и езжайте себе домой».
И она взяла землю, словно тленную плоть навеки 21- летнего своего сына, смешала с землей, на которой он родился, сделала ему могилу. Выполнила обряд погребения сама, без людей, как заведено.
Есть что-то языческое, извечное и затерянное неизвестно где и когда в этом скорбном обряде. Что-то такое, что не оставит равнодушной чужую душу, если она нормальная. Год назад Анна Гончарук пережила еще одну потерю: «Илью своего похоронила, ему 68 было. Поодаль от Петра, так как потом еще много людей ушли из села».
Уже едва передвигается по своему двору Анна: «Ноги не идут». Забыла, когда в последний раз сама ходила на кладбище: «На Проводы, когда все на кладбище идут и идут, доковыляю до дороги и стою, жду, что кто-то остановится, подвезет машиной или телегой. А если не возьмут, то возвращаюсь».
Вернувшись в свою хату, сядет возле окна, и только она одна знает, какие мысли роятся в ее голове и накладываются рубцами на больное сердце. Получает пенсию, «которую заработала в колхозе. Это уже второй раз дали 80 гривен, а раньше еще меньше давали». Имеет трех дочерей: «Елена — в Италии, Татьяна — в России — обе на заработки давно уехали. Надежда, самая старшая, — в соседней избе, но приходит ко мне тайком, потому что зять злой, не пускает и бьет...».
