Ох и тяжелые же нынче эти, будь они неладны, двери, ну прямо-таки, как ржавые ворота на старом кладбище, скрипят, скрипят, — и ни с места... Богдана Ивановна упирается своим худым плечиком в дубовую узорчатую ручку и — наконец: двери потихоньку приоткрываются и неохотно пропускают ее худую, скорее похожую на мальчишескую, фигура в третий «Б».
— Доброе утро, дети, — как привыкла, уже с первого сентября, сказала или, может, собиралась сказать, ибо мальчики и девочки, ее ученики, почему-то насторожено, даже жутко, молчали... а окно, оно там, в конце длинной и узкой, как старый чулок, классной комнаты, только что дернулась в одну сторону, в другую, а дальше — скачками вверх, вверх, и... если бы не ухватилась посиневшими от холода пальчиками за столешницу, то, чего доброго, могла бы и упасть... как было уже нынче утром: встала с кровати и... не помнит — как оказалась на устланном домотканной дерюгой полу, а окно, вот диковина! — не в стене, как и положено, а на потолке, и через замерзшее оконное стекло ее третьеклашки этак, хором, в один голос: «Доброе утро, Богдана Ивановна!». А сейчас почему-то молчат или, может, она прослушала, задумалась, мысленно куда-то улетела... Окно вернулось на свое обычное место, на блестящую от инея стену, и учительница медленно опустилась на стул.
— Итак, мои хорошие, что я вам задавала на зимние каникулы?
Кверху потянулся лес детских ладоней.
— Хорошо... очень хорошо... кто у нас сегодня дежурный? Вова Слета? Собери, Вова, тетради с домашним заданием и мы вместе прочитаем, кто как провел зимние каникулы.
Вова Слета, мальчик шаловливый, непоседливый, с «камчатки», сейчас был не похож на себя, тихо пошел между партами.
У Богданы Ивановны до сих пор в пальчиках колючки, она прислонила их к холодным губам и потихоньку «хукает», согревает своим дыханием, а перед глазами уже не класс, перед глазами — актовый зал педучилища, выпускной вечер, вручение дипломов и голос директора: «... а «великолепная семерка» (их, семерых, детдомовских, и в глаза, и за глаза так и называли — «великолепная семерка») сейчас зайдет ко мне, в директорскую, там вас ожидает сюрприз». «Сюрпризом» оказались болоньевые куртки и сапожки с кожезаменителем, а еще «сухие пайки» — по семь банок хамсы в томате, три килограмма гречневой крупы, три килограмма сахара-песка, и... по тридцать три гривни. «Это каникулярное, — сказала, хлопая в ладошки, директор. — А с первого сентября на место, в своих школах, вам пойдет зарплата». Но зарплата «не пошла» ни в сентябре, ни в октябре, ни в ноябре. Учителя втихую возмущались, возмущались и однажды не пошли на уроки. Неслыханно! Забастовка? Прикатила сама заведующая райотделом образования, дама солидная, — со значком «отличника народного образования» на лацкане красного, похожего на мужской, пиджака. Ох и кричала же на них всех, кулаками по столу стучала, ногами топала, угрожала разогнать «к чертовый матери», уволить «без выходного пособия». А к ней, Богдане, начальница районная обратилась непосредственно, сказала: «А тебе, Богдана Ивановна, должно быть больше всех стыдно, на твою учебу, содержание наше родное государство потратилось больше всего». Богдана чуть не сгорела тогда со стыда и... оскорбления, и...
— Вот, — положил на стол пачку тетрадей дежурный. — Все двадцать две...
— А двадцать третья? — обратилась к классу Богдана Ивановна.
— Моя, — покраснел Вова. — Можно я потом, в конце урока?
— Богдана Ивановна, вечно он со своими штучками. Пусть, как и все, пусть сдает, не хитрит! — слышались голоса.
У Богданы Ивановны кружилась голова... Детские голоса то приближаются, то отдаляются. Как эхо в овраге. Фантасмагория какая-то — то отдаляются, то приближаются... С жильем ей кое-как повезло. Недолго и искала. Добрые люди порекомендовали Степаниду Марковну, бабушку тихую, замкнутую, правда, богомольную. Химичка, как будто между прочим, сказала: «Она же, хозяйка твоя, штунда, в другие, наши, времена у тебя возникли бы такие проблемы, не позавидуешь». Но пусть, времена и действительно другие. А в школу недалеко, пять—семь минут — и ты уже здесь, в своем первом в жизни, третьем «Б». Нынче же это расстояние она преодолевала не пять—семь, а все двадцать семь минут, и ноги, как замерзший стебель подсолнечника, подкашиваются, спотыкаются... а в голове... что в голове?.. какие-то словно шмели... и гудят... гудят... душу выворачивают... а на школьном пороге, как вопросительный знак, директор школы с часами на вытянутой руке.
— Дорогая Богдана Ивановна, — тем временем говорил директор строгим голосом, — вы безбожно опаздываете... на... надцать минут... сейчас идите в класс, а после уроков дадите объяснительную, — и прибавил не своим, чужим, голосом. — Безобразие, понимаешь... — а на новогодней вечеринке у директора был совсем другой голос, какой-то медовый, слащавый, танцуя с нею, он шептал ей на ушко: «Богданочка, почему вы такая колючая кругом, ну, чистый тебе ежик, боюсь — уколюсь», — и хихикал льстиво...
Богдана Ивановна растерянно и через силу улыбается строгому директору, пытается ускорить шаг, пойти быстрее, но... ноги, ноги мои ножки, как замерзший стебель подсолнечника, не слушаются... У Степаниды Марковны Богдань, полгода было хорошо; и утром, и вечером хозяйка, как родное дитя, упрашивала ее к столу: «Садись, детка, поешь, не стесняйся, не объешь меня, полный погреб всяких овощей, к новому урожаю можно не оглядываться». Ничего не скажешь, жалела ее старушка. Но нежданно-негаданно бабушкин сын напомнил о себе: начал продавать мамину хату, а тем временем забрал ее на зиму в город и из погреба выгреб все добро, еще и веничком подмел, приговаривая при этом: «Базар не тетя, все пожрет!».
На второй этаж, к своему третьему «Б» Богдана Ивановна едва дошла: неужели никто не видит ее немощи?.. На первых порах молоденькую учительницу как-то мало беспокоил пустой погреб: в школе исправно работала столовая, и учителя за небольшую, почти символическую, плату могли в ней питаться. Правда, у Богданы и таких небольших денег не было, но молодая, почти ее сверстница, повариха говорила заговорщицки: «Ничего, сердечная, не обеднеет колхоз из-за твоей порции». «Но я за так ни-ни, — краснела учительница, — вот получу зарплату...». Повариха только рукой махала: оставь, мол, воруют миллионы, а ты здесь с копейкой... Так и было: утром и вечером она обходилась пустым кипятком, в обед же роскошествовала: и первое, и второе, и компот на третье, а хлеба — сколько душа желает, еще и с собой можно кусочек-другой прихватить, а в субботу — блаженство! — пончик с повидлом — пальчики оближешь... Но на каникулы столовая закрылась. Под печью Богдана натолкнулась на несколько картофелин, разделила на все каникулярные дни, но... просчиталась, не рассчитала, три дня назад испекла последнюю картофелину, с тех пор — ни крошки во рту. А пойти к соседям или к кому-то из коллег — как? Стыдно? Лучше — умереть...
— Богдана Ивановна, — Вова Слета стоял около учительского стола. — Неправда...
Все каникулярные дни молодая учительница просидела на квартире, ей некуда было ехать, на всем белом свете ее никто не ждал, у нее даже парня, как, у других девчонок, не было, что сказать — восемнадцать исполнилось, а парня нет...
— Богдана Ивановна? — это опять Вова. — Неправда, я не хитрю...
— Так говоришь, не хитришь? — переспросила учительница, как в тумане.
— Нет! — мальчик сжал кулачки.
— А почему же тогда не сдал вместе со всеми?
— Я написал только для вас одной, понимаете, одной.
Богдана Ивановна с трудом улыбнулась: для нее одной.
Прозвенел звонок. Перерыв! Третьеклашки, как разноцветные мячики, вскочили со своих мест и вприпрыжку, шумно и наперегонки направились из класса.
— Вот моя тетрадь, — мальчик, положил свою тетрадь на край стола и также пошел к дверям.
«... на каникулах мы с мамой, — читала учительница Вовино произведение, — ездили в Тульчинское педучилище к нашей Натке, в то самое, где и вы, Богдана Ивановна, учились. И там, на стенде отличников, я увидел вашу фотографию и слова такие красивые о вас: что вы и круглая отличница, и общественной работой занимались, и пели-танцевали, и стихотворения и песни сочиняли, и что вы... круглая сирота, никого у вас нет, ни папы, ни мамы, ни братиков и сестричек, никого на свете божьем... мама моя плакала, а я сказал, что пусть вы, Богдана Ивановна, будете мне и Наточке сестрой, а маме и отцу дочерью... мама не долго и думала согласилась... теперь вы наша сестра и дочь».
Богдане Ивановне теперь что-то сдавило горло, строки из тетради поплыли куда-то, растеклись, а в голове снова шмели объявились, и окно в классе тоже снова запрыгало, направилось вверх, выше, уже над головой...
Когда дети вернулись в класс, Богдана Ивановна, учительница их, лежала около стола, на полу, и на груди ее вздрагивал, словно хотел взлететь и не мог, бумажный самолетик, на самолетике, пущенном каким- то насмешником, можно было прочитать печатные слова с восклицательным знаком в конце: «... голосуя за нашу партию, вы голосуете за независимую, соборную Украину, за правду, справедливость, благосостояние, богатую жизнь каждого гражданина, каждой семьи!».
— Чья работа? — вбежал в класс сердитый, озадаченный директор. — Чей самолетик?
Третий «Б» молчал.
