И если где-то в глухой избе висит в рушниках портрет
Шевченко, то и слава Богу, что это еще есть. Синдром десакрализации — оружие
с двойным острием. Нужно отличать настоящее святое ощущение причастности
к чему-то великому — и «масляные пальцы» официоза. Ведь этот «портрет в
рушниках» не раз спасал нас от нивелирования, потери духовности: «хто матір
забуває, того Бог карає» Когда оборачиваюсь на пройденный путь, вспоминаю
своих друзей-побратимов, очень четко осознаю, что нас всех объединял в
жизни примат духа, добрый идеализм, вера в человеческую чистоту и в идеалы,
которая сегодняшним прагматикам кажется кое-где наивной
Михайлина Коцюбинская и взглядами, и судьбой принадлежит
к поколению шестидесятников. Она была членом бюро «того» известного Клуба
Творческой молодежи, который организовывал громкие поэтические вечера с
долгими обсуждениями и — страшными последствиями для его участников. Сложно
сказать: много пришлось выдержать этой женщине или мало. Что в таких случаях
принимать за критерий? Слава Богу, не было заключения, лагерей. Но было
другое — отстранение от любимого дела, безработица, невозможность содержать
себя и ребенка. С одной стороны — надежная защита имени великого родственника,
что, кстати, сработало, когда по просьбе канадской коммунистки Марии Скрипник
Михайлину все-таки трудоустроили. С другой стороны — преданность идеалам,
верность друзьям — и тогда имя дяди срабатывало уже наоборот. «Как племянница
Коцюбинского может положить партбилет на стол?!» — говорили ей. Она тогда
действовала согласно идеалам, и до сих пор остается верной им. Хотя избегает
громких слов и всегда любую информацию — даже пережитую собственным сердцем
историю — пытается оценить, как настоящий ученый, объективно. Да, соглашается
она, отсюда, с точки зрения абсолюта, цели и достижения шестидесятников,
может, и кажутся скромными. Но не следует забывать, что каждая пядь отвоеванного
тогда здравого смысла и свободы со временем превратилась в «плацдарм для
будущего развития».
На прошлогодней презентации последних двух томов научного
издания произведений Васыля Стуса в столичном Доме учителя Михайлины Коцюбинской
не было — незадолго до того она получила тяжелую травму. В этом была какая-то
огромная несправедливость, ведь собирание и подготовка материалов для этого
издания стали для нее главным делом последних лет. Стус всегда с нею, поэтому
не удивительно, что когда Михайлина Фоминична после недавно перенесенной
операции перебралась жить к своей дочери, то первыми за ней сюда переехали
девять книг собрания Стуса. Почти на два года болезнь лишила ее возможности
полноценно передвигаться и общаться с людьми. Теперь уже Михайлина Фоминична
время от времени приезжает в Институт литературы — и это для нее настоящий
праздник. «Я знаю, что такое счастье — это когда ты можешь без посторонней
помощи пройти по коридору», — смеется она. АРОМАТ ПИСЕМ
— Работаю над очень интересной темой. Всегда имела особый
вкус к эпистолярной литературе, любила читать письма писателей, художников.
А после того, как подготовила к изданию два тома писем Стуса — осознала,
насколько это захватывающая работа. Письма Стуса — чрезвычайно ценное наследство
и в плане философском, и в плане психологии творчества, и экзистенциального
утверждения, естественного, без позы — «прямостояния», по выражению поэта.
Говорят, что украинский эпистолярий беден. Это неправда. Просто он еще
недостаточно исследован. И если бы в украинском эпистолярии существовали
только три явления: письма Васыля Стефаника, Васыля Стуса и Екатерины Билокур
(я беру в плане художественном, экспрессивном только этих троих), то и
тогда мы «впереди планеты всей».
Из Праги, где я в начале девяностых упорядочивала архив
известной чешской украинистки Зины Генык-Березовской, привезла более 800
писем к ней из Украины. Зина Генык-Березовская сохранила все, что писали
ее друзья и коллеги-шестидесятники. Это просто неоценимый массив писем,
который я называю «эпистолярным отзвуком эпохи». Там — письма Сверстюка,
Светличного, Кочура, Корогодского, Гуцала, Дзюбы и др., одних только моих
— почти 300. Меня — специалиста по теории литературы — интересует письмо
как феномен не только биографический, исторический, психологический, но
и художественный. Это пограничный жанр, он сверкает разными гранями, и
потому чрезвычайно содержательный. В конце этого года планирую закончить
книжку об эпистолярном творчестве. Будет называться она словами Герцена
— «Зафиксированное и нетленное» (так охарактеризовал он письма). Там будут
общие теоретические рассуждения о природе письма, размышления о письме
как художественном феномене, раздел «Эпистолярная панорама 60-х». Конечно,
подам широкую библиографию по эпистолярной литературе, а в Приложениях
хочу предложить 50 самых интересных писем из упомянутого массива писем
к Генык-Березовской и ряд писем украинских писателей, которые имеют бесспорную
художественную ценность. Это — будто материалы к антологии эпистолярных
шедевров, которой еще не существует в природе, но, надеюсь, когда-то она
все- таки будет издана. Ведь письма — это явление многогранное, со своим
неповторимым ароматом. «Ваши письма, как песни, наигранные вполголоса,
— писала Кобилянская Стефанику. — Между двумя листиками бумаги замыкаете
мир — мир Вашей души, и посылаете мне...» ТРИ ИМЕНИ (Единство критериев)
— Как-то вы сказали, что главное, что определяло ваши поступки,
было экзистенциальное восприятие идеала, стремление в любой ситуации оставаться
собой. Известно, что три имени сыграли большую роль в вашей судьбе: Михайло
Коцюбинский — это имя всегда с вами, можно сказать, точка отсчета. Павло
Тычина — это встречи с поэтом на родине, в музее Коцюбинского. Васыль Стус
— центр «малесенької щопти» друзей-единомышленников.
— Бесспорно. Думаю, что по влиянию на меня эти имена можно
разделить. Коцюбинский и Тычина — я их воспринимаю вместе. Почему? Потому
что Тычина — мой земляк черниговец, потому что первые его шаги в литературе
связаны с Коцюбинским. На литературной субботе у Коцюбинского, когда юный
Тычина прочитал свое стихотворение «Розкажи, розкажи мені, поле...», писатель
провозгласил: «Поэт между нами!» Для Тычины имя Коцюбинского всегда было
святым. На моем восприятии этих двух имен уже с детства отразилось отношение
к ним моей матери, которая к украинской культуре пришла именно через них.
Крымская армянка, она закончила Высшие Бесстужевские курсы в Петербурге,
филолог, у нее было очень хорошее литературное чутье. Вступив в брак с
братом Коцюбинского — Фомой, она изучила украинский язык, была научным
работником музея Коцюбинского в Виннице (а впоследствии в Чернигове). Она
боготворила поэзию раннего, гениального Тычины. В моей комнате вместо иконки
в углу висела фотография молодого Тычины. Мать пела мне вместо колыбельных
«Пастелі» Тычины, перефразируя их. У Тычины: «Укрийте мене, укрийте мене,
я ніч, стара, нездужаю» — а она пела «Я ще мала-малесенька»; у Тычины «одвіку
в снах мій чорний шлях» — а она пела: «мій рожевий шлях»... «Пастелі» были
моим первым поэтическим впечатлением, поэтому мне кажется, что метафора
«солнечные кларнеты» — одно из первых образных понятий, которое я восприняла
в жизни. Восприняла органически. И, быть может, это было первым, подсознательным
толчком к моим литературным интересам. Тычина, бывая в Чернигове, всегда
посещал музей Коцюбинского, мы вместе с ним ходили на могилу писателя.
Таким образом, для меня Коцюбинский и Тычина сплетены воедино.
Ну а в дальнейшем было, как я считаю, мое второе рождение
— 60-е годы. Ведь я вырастала в системе определенных ценностей, порочность
которых поняла со временем. Я не могу сказать, что была ортодоксальной
карьеристкой-комсомолкой, я, по-видимому, подсознательно бежала от реальности
в искусство и красоту, в мир «книжных» высоких чувств, но в какие-то —
пусть навязанные мне порою — идеалы я все же искренне верила. После разоблачения
культа я в самом деле будто заново родилась. Наступил «крах очевидности».
Пришел колоссальный массив нового знания, в который я всецело окунулась
и поверила — и действительно иначе уже жить не могла.
Со Стусом я познакомилась в Институте литературы. Сначала
я не была с ним так близка, как со Светличным и Сверстюком. Тут, я думаю,
сработал возрастной момент — шесть лет разницы, а в молодости это очень
чувствуется. Он был аспирантом, а я — старшим научным работником. Ближе
сошлись мы уже после того, как его выбросили из Института, в годы нарастания
нового террора, преследований и консолидации инакомыслящих. Но, наверное,
больше всего мы со Стусом сблизились в письмах, которые я писала ему в
лагерь и которые я время от времени получала от него. Их было не так уж
много, но они столько значили для меня. Вот, например, открыточка ко мне,
вложенная в письмо к жене: «Если в день твоего рождения ты увидишь, что
к тебе приклонилось небо, то знай — это я его приклонил»... Как поэта до
его ареста я Стуса знала мало — только те единичные стихотворения и переводы,
которые попадали в печать. По-настоящему начала понимать Стуса уже в последние
его годы, когда читала и переписывала его стихотворения, когда пришли ко
мне «Палимпсесты». Через год после смерти начала собирать его наследие.
Тогда еще был Советский Союз, действовала цензура, его имя было официально
«непроходным». И у меня появилась идея выдать избранное, чтобы Стуса знали
не только те, кто читал самиздат. Та же идея пришла одновременно Станиславу
Тельнюку, и мы с ним скооперировались. Я готовила тексты к печати, а он
делал попытки «пробить» их в «большой хате» (так мы называли ЦК). Когда
я носила эти тексты к машинистке, то на титульном листе не указывала фамилию
поэта — это было опасно. Но потом ситуация в стране начала так стремительно
меняться, что уже не было необходимости процесс создания этой книжки специально
подталкивать. В 1991 году вышел первый сборник Стуса на Родине — «Дорога
болю». А дальше я уже начала работать вместе с сыном поэта, Дмитрием, над
тем делом, которое считаю чуть ли не самым ценным изо всего, что я сделала
в своей жизни — собранием произведений Стуса в девяти книгах. Вся моя жизнь
— с неурядицами, сомнениями и болями, разочарованиями и надеждами — все
для меня освящено этим трудом.
— Как каждая из этих трех личностей на вас повлияла?
— Коцюбинский и Тычина дали мне чутье слова, научили меня
смотреть на жизнь как на художественное произведение. Встреча со Стусом
и его единомышленниками утвердила зревшее во мне, — осознание единства
эстетических и этических критериев. И когда у меня во время арестов 1972-го
на Владимирской спросили, почему это я «лезу в политику», ответила, что
это «политика лезет в меня». Я никогда сугубо политическими категориями
не мыслила и все воспринимала через этику и эстетику. И в ситуации жизненного
выбора всегда желала остаться собой, чего бы это мне не стоило. Есть у
меня такая особенность — смотреть на себя будто со стороны, в третьем лице.
Эта отстраненность очень помогает корректировать свое поведение и свои
реакции. Это защитный панцирь, который опять же помогает остаться собой.
Когда оглядываясь на пройденный путь, вспоминаю своих друзей-побратимов
и посестер, очень четко осознаю, что нас всех объединял в жизни примат
духа, добрый идеализм, вера в человеческую чистоту и в идеалы, которая
сегодняшним прагматикам кажется кое-где наивной. Этакий «стоический антиисторизм»,
бывший лозунгом французского движения Сопротивления во время Второй мировой.
Не идеализирую, упаси Бог, этих своих «наивных» ровесников,
просто пытаюсь посмотреть на наш путь изнутри, а не глазами тех сегодняшних
эрудитов (уважаю их и по-белому завидую), которым открыто все и которым
трудно понять, в условиях какой несвободы мы вырастали и что это не вина
наша, а беда, и как это сказалось на глубинном, значимом уровне нашей ментальности.
И то, что постигали тогда — вопреки дозированному и разрешенному, все это
— на вес золота, на вес жизни. ЧУТЬЕ СЛОВА — Вернемся к собственно
слову. Вы говорили, что вам удалось благодаря доверию к слову разгадать
некоторые секреты поэтического творчества. А какое звучание имеет для вас
слово Коцюбинского, Тычины и Стуса?
— В нескольких словах этого не скажешь, но в плане образности,
в видении мира — это чрезвычайно яркие явления. Коцюбинский — писатель
современный и динамичный, очень нужный нашей культуре. Прежде всего — счастливым
сочетанием традиционных культурных ценностей с открытостью к художественному
призыву времени. Активно перерастал народническую идеализацию, избежал
абсолютизации этнографизма, «доморощенности», того налета провинциализма,
которые не давали украинской литературе вырваться на широкие творческие
просторы. Мастер поэтической прозы, он сумел уберечь свое слово от излишней
поэтизации. Проза Коцюбинского осталась прозой — с оригинальным новеллистическим
сюжетом, выпуклыми характерами, она не превращается в переплетение художественных
условностей, когда, по меткому изречению Стуса, «много слов на унцию смысла».
А что касается Тычины, то это неповторимый поэтический
мир, который всегда меня привлекал. Я имею в виду настоящего раннего Тычину,
которого мало знают, только начинают узнавать. Помню, как когда-то, еще
в десятом классе, я не выдержала насмешек своих одноклассников над Тычиной,
расплакалась, бросила им: «Вы же знаете только «Партія веде!», но не знаете
«Сонячних кларнетів»! А для того, чтобы понять Тычину, надо на мгновение
от земли оторваться и взглянуть в небо!» — и выбежала из класса. После
этого взрыва никто не осмеливался при мне вспоминать о той «кирпичине»,
которой вознамеривались убить Павла Тычину... В Тычине меня всегда, даже
подсознательно, привлекал синтез искусств. Его слово — это одновременно
музыка, поэзия и живопись.
Если же говорить об образности Стуса, ее сила — прежде
всего в колоссальной экспрессии. Это собственно современный поэтический
экспрессионизм. Большую известность получила только часть поэзии Стуса
— призывно-декларативно-патриотическая. Это прекрасные классические образцы
гражданской лирики, подтвержденные, ореальненные его жизнью и смертью.
Вот только от частого, кое- где бездумного повторения есть опасность удешевления
их, но от этого не застрахован ни один, даже самый большой поэт. Но основной
массив поэтического слова Стуса — это поэзия очень сложная, порой герметическая.
Чтобы понять ее, необходимо иметь определенный интеллектуальный заряд,
опыт восприятия современной поэзии. И поэзия его никогда не превращается
в сплошные образные чащи, он всегда, как сам сознавался, стремился выйти
«з темені на світло». Точное, взвешенное слово, прозрачная образная кристаллизация
— хотя бы такое трогательное сравнение: «як курячі яєчка в соломі золотій...»
Углубленность в себя и в то же время обращенность к людям: «Хай у тебе
є дві межі, та середина справжня». Стус близок мне своей интеллектуальностью,
неоднозначностью мысли, широкой философской и творческой эрудицией. Я чрезвычайно
много для себя взяла, работая над его поэзией, а особенно — над письмами.
Вообще... легче жить тогда, когда знаешь, что есть все-таки в мире что-то
настоящее. И когда к нему прикасаешься, тогда все те эрзацы, которых так
много вокруг, можно снисходительно обходить. ЛОЗУНГИ И ДЕЙСТВИЯ
— Готов ли читатель при нынешнем состоянии отношений
между писателем и обществом демифологизованно воспринимать этих трех (и
не только этих) писателей, творивших в разные эпохи и окруженных не только
мифами своего времени, но и мифами-пособиями, как следует их понимать?
—
Это сложный момент. Кажется, Андрухович когда-то точно подметил об образе
классиков украинской литературы: «захватанный сальными пальцами» официозных
юбилеев. Это в самом деле опасность совершенно реальная, когда без вдумчивого
знания, без учета всех сложностей берут какой-то лозунг дня и к нему привязывают,
кто бы то не был — то ли Шевченко, то ли Лесю Украинку или Стуса. Такая
мифологизация бессодержательна, ее необходимо разрушать. Ведь, если сбросить
памятник Ленину и вместо него поставить памятник Шевченко — при всем моем
колоссальном уважении к Кобзарю — это само по себе отнюдь не значит кардинального
изменения массового сознания. Высокие, пусть самые справедливые, слова,
бездумно повторенные «фразесовичами» (термин Стефаника), достигают критической
массы, которая просто взрывается, и они уже перестают восприниматься. «Вербализированные
фикции скользили по поверхности реальности, — пишет Оксана Пахлевская в
опубликованной недавно в «Сучасності» статье о шестидесятниках. — Шестидесятники
противопоставили «словам» — «Слово». И я категорически выступаю против
такого словесного удешевления самого святого. Но вместе с тем все традиционные
ценности остаются, и святость того же Шевченко — остается. И если где-то
в глухой хате висит в рушниках портрет Шевченко, то и слава Богу, что это
еще есть. Синдром десакрализации — оружие обоюдоострое. Необходимо отличать
настоящее святое ощущение причастности к чему-то великому — и «сальные
пальцы» официоза. Ведь тот «портрет в рушниках» не раз спасал нас от нивелирования,
потери духовности: «хто матір забуває, того Бог карає». Потеря великих,
простых, основоположных истин, ощущение причастности к непреходящей духовной
Правде оборачивается вседозволенностью, моральным одичанием, обесчеловеченьем,
«варваризацией культурного пространства, люмпенизацией культурного сознания»,
по словам Пахлевской. И кто не чувствует сегодня угрожающего дуновения
этих опасностей?!
— В своем «инаугурационном слове» после вручения вам
премии Антоновичей вы говорили о «лозунговости», которая приводит к девальвации
национальной идеи. Что необходимо, на ваш взгляд, делать, чтобы эта идея
оставалась живой в обществе?
— Не буду касаться здесь материй политических или экономических,
в которых не чувствую себя компетентной. Знаю наверняка, что нужна большая
культурная работа — негромкая и вдумчивая. С реальными ценностями. Конкретный
пример. В последнее время у меня есть возможность пользоваться не только
украинскими каналами телевидения. И ловлю себя на том, что при всем искреннем
желании смотреть свое, я все время переключаю телевизор на российский канал
«Культура». И почти всегда нахожу там пищу для души и для глаза. Вот хотя
бы полуторачасовая передача о Пушкинском заповеднике в Михайловском — неповторимые
пейзажи, интервью с подвижниками музейного дела, стихотворения, колоритные
детали из жизни поэта. Господи, сколько подобных, а то и лучших передач
можно сделать на нашем материале! Трогательные мемориальные оазисы — Коцюбинского
в Виннице и Чернигове, Леси Украинки в Колодяжном и Звягеле, музейная Полтава,
музейный Львов, заповедные места И.Франко, Шевченков край... Историко-культурные
памятники, незабываемые пейзажи... Одному только Каменцу-Подольскому с
его историческими и природными ландшафтами можно посвятить не одну передачу.
А Чигирин и Суботив на Черкасщине, Батурин и Путивль — и в общем живописная
и содержательная Черниговщина с Качановкой, Тростянцем, Сокиринцами, Иржавцем.
А Потелич, Скит Манявский, Хотин... Такие одиночные передачи возникают
время от времени, но они разрозненны, идут по большей части в неудобное
время. Их нужно сосредоточить. А наши музыкальные сокровища — не ограничиваясь,
как мы это склонны делать, фольклорно-этнографическими. И недавно открытая
коллекция Разумовских, и наши блестящие хоры, и украинская современная
музыка — вполне на уровне мировых стандартов: и Леся Дычко, и Скорык, и
Станкович, и Караманов... А художественные выставки, которые нередко не
выходят за порог маленьких галерей, а имена художников известны только
гурманам от искусства. А... Сдерживаю себя, иначе перечень займет целую
газетную полосу. Как все это заиграло бы на национальном телевизионном
канале «Наша культура»! И я уверена, сюда бы не один «перескочил» из обычных
российских каналов — вот и была бы, пусть маленькая, но реальная победа
«национальной идеи». Относительно этого стоило бы поучиться у Третьего,
творческого, канала государственного радио (к сожалению, недавно его «выбросили»
из средних волн на FM-диапазон, на частоты, которые есть далеко не во всех
современных радиоприемниках). Вот и будет действительно патриотическая
работа. Ведь уверение в том, что «наша мова солов’їна», бесплодное, такая
«патриотическая агитация» порождает только сопротивление, она не подкреплена
реальной картиной реальных ценностей на современном уровне, с учетом того,
что «мы — не на острове, мы — на материке», как говорил Юрий Шерех.
Дальше — наша издательская работа. У нас издается множество
интересных вещей. Но где они? И слышим только непрерывный стон: засилье
русскоязычной литературы! А наши книжные сокровища есть, но разрозненны
и невостребованны. Нашей книге нужно каким-то образом протянуть руку помощи.
Может, создать хотя бы такую справочную службу по образцу справочных аптек,
чтобы можно было куда-то позвонить по телефону и выяснить, где дешевле
всего можно приобрести, например, Домонтовича... МОМЕНТ СЧАСТЬЯ
— Думаю, что Коцюбинский был счастлив, когда на острове
Капри у стены рыбацкой избы вдруг увидел бледно-розовую мальву — улыбнулся,
снял шляпу и сказал: «Здоровенькі були! Як живеться на чужині?!» Когда
на легкой гуцульской лошадке поднимался на полонину, присматривался, как
из овечьего молока делают сыр, ловил игривую мелодию коломыйки. Когда я
впервые побывала в Карпатах — на все смотрела его глазами. Там я поняла,
что такое «темні ліси і бліда усмішка царинок» или как может поток «трясти
по камінню сивою бородою». Как-то наша туристическая группа заночевала
в палатках под Говерлой. Шел дождь. Я очнулась от того, что у меня бок
мокрый. Вдруг слышу какие-то странные звуки — что это такое? Я их впервые
слышу, но откуда- то знаю? И вдруг осенило — эту звуковую гамму в словесном
воссоздании я «слышала» в «Тенях забытых предков» — это отара овец «течет»
по полонине. Топочут ноги, кричат погонщики, звенят колокольчики на шеях
овец... Выглянула — так и есть.
Тычина, по-видимому, был счастлив, когда услышал из уст
Коцюбинского признание своего таланта. Когда писал «Замість сонетів і октав».
В письмах к любимой жене. Я, кстати, из них выбрала пять-шесть в свою «Антологію
епістолярних шедеврів». И мне кажется, что Тычина был счастлив в Крыму,
который очень любил. И когда пел вместе с женой и ее матерью колядки —
я когда-то слышала это «ангельское» пение во время войны в Уфе, куда мы
были эвакуированы. И когда ходил со мной по памятным местам Чернигова,
вспоминая юность.
А относительно Стуса — он был счастлив, когда к нему в
ссылку приезжала жена. Когда переводил в лагере своего любимого Рильке
и советовался в письмах с метром перевода Кочуром. И на сто процентов уверена,
что он был счастлив на Припяти, когда мы избранным обществом создавали
«Припятскую республику». Есть фото — очень размытые — как мы все сидим
у костра, поем и смеемся. Мы — счастливы. «Сидимо біля погаслого вогнища
— століття, друге, третє, жар не стухає, не гасне».
— А вы когда чувствуете себя счастливой?
— Когда работаю над чем-то настоящим, что захватывает меня
всецело, как над изданием наследия Стуса. Кстати, готовя к печати его письма,
я вдруг в письме к жене натолкнулась на две страницы мелким почерком, адресованные
мне, — будто дружеское пожатие руки из потусторонья... Счастлива, что работать
над этим изданием пришлось с сыном поэта, осуществляя этим связь поколений.
Счастлива держать в руках еще «горячий» упорядоченный мной
сборник научного наследия моей коллеги Зины Генык- Березовской, которой
уже нет в живых.
Счастлива была недавно принимать в гостях у себя мою давнишнюю
приятельницу Раису Мороз, которая живет теперь в Канаде, и окунуться вместе
с ней в воспоминания о тех нелегких, но согретых дружеским теплом и сознанием
своей правоты временах, когда во время дружеских застолий на столе стояла
рюмка для тех, кто не с нами и вместе с тем всегда с нами здесь, в «большой
зоне»...
Нелегко складывалась моя жизнь, но я изведала роскошь общения
человека с человеком, всегда умела и умею видеть в человеке искорки настоящего
— и ценить их превыше всего.
Последние полтора года мне было тяжело — только теперь
понемногу становлюсь на ноги после сложной травмы. Но не считаю эти годы
вычеркнутыми из жизни, ведь посчастливилось мне попасть в золотые руки
профессора Леонида Кукурузы из Института ортопедии, ведь получила я столько
сочувствия, любви и реальной помощи от дочери и друзей — а разве же это
не счастье?!
СПРАВКА «Дня»
КОЦЮБИНСКАЯ Михайлина Фоминична — литературовед,
критик. Родилась в Виннице. Отец — Фома Михайлович Коцюбинский, младший
брат писателя М.М.Коцюбинского, организатор и директор музеев Коцюбинского
в Виннице и Чернигове. Мать — Екатерина Яковлевна Бедризова, из крымских
армян, научный сотрудник музея Коцюбинского.
В 1954 г. — закончила филологический факультет Киевского
государственного университета, аспирантка у академика А.И.Белецкого, преподаватель
теории литературы. В 1957 — 1968 гг. — научный сотрудник Института литературы
АН УССР. 1965 г. — участница акции против арестов украинской интеллигенции
во время премьеры фильма С.Параджанова «Тени забытых предков» в киевском
кинотеатре «Украина», за что в 1966 г. положила партбилет. В 1968 г. —
уволена с работы. 1969 — 1987 гг. — редактор издательства «Вища школа».
С начала 90-х — возобновлена в штате Института литературы НАН Украины,
старший научный сотрудник отдела рукописных фондов и текстологии. Автор
научных трудов о специфике образного мышления и его эволюции в украинской
литературе, книги «Етюди про поетику Шевченка». Составитель первого изданного
в Украине сборника стихов Василия Стуса «Дорога болю» (1991), автор многочисленных
публикаций о нем, руководитель творческого коллектива многотомного научного
издания произведений Василия Стуса. Лауреат премий имени А.Белецкого (1993),
имени Василия Стуса (1994) и награды Татьяны и Емельяна Антоновичей (1996).
Переводчик с французского и английского языков.
