«Мор великий на Руси пошел... Правительство учет не ведет... Дай-ка я на тебя ножку положу... Веки мне подними...»
Стоп, последней фразы в спектакле не было. Были предыдущие и другие, им подобные. Дрожащий хрупкий мостик, перекинутый упрямой Ниной Садур, автором пьесы «Брат Чичиков», от Гоголя «малороссийского» к Гоголю петербургскому, выстроен именно по этим фразам. Очаровательная, безуспешно пытающаяся быть еще и страшной, Ведьма (Полина Лазова) в прологе всего действа наущает Чичикова (Алексей Богданович) быстрейшему обогащению. В круговерти масок итальянского карнавала (чудные костюмы выполнила Наталия Рудюк) Чичиков встречается со своими страхами, которые зрителю, по большому счету, остаются непонятными, но воплощаются в Ведьме вполне. Впрочем, и с ней все не так просто. Чичикова-то она любит. Любовь же, особенно у всякой нечисти, зла.
Постановщик спектакля Александр Дзекун историю купли-продажи мертвых душ выстраивает как историю гибели души Чичикова. Густой мистицизм происходящего настойчиво подчеркивается густым же глицериновым дымом, который, подсвеченный софитами, то и дело валит из широко распахиваемых дверей. Память прошлого оживает не хуже многочисленных крестьян- мертвецов, толпами ходящих по сцене со свечками и смиренными песнями. Где-то была уже эта белая высокая полукруглая выгородка с боковой дверью, где-то уже точно так же боялись герои некоего потустороннего возмездия, носились по подмосткам актрисы-вамп, изображая прислужниц сатаны, были и италийская опера, небрежно брошенная в ткань драматического спектакля, и хрестоматийные стихи, скандируемые дружным хором. Имя Николая Васильевича соединяет все мотивы в один тугой узел постановочных проблем. Предыдущий спектакль Дзекуна, «Ревизор», был и режиссерски, и сценографически во многом решен похоже. Вновь ожившие приемы не сокрушают сердце настойчивостью, но вынуждают задуматься о практически ирреальных связях, что возникают между сценой и происходящим вне сцены.
Понятное дело, что мор ныне на Руси, действительно, великий, и что каждый сам себе — и скупщик мертвых душ, и ведьмак. Но, произнесенная однообразными словами, эта истина не становится более печальной или явной, а, скорее, скрывается за все той же клинописью устаревших театральных знаков, когда-то — талантливо придуманных, ныне — досадно обветшавших... Но несовместимость — это не недуг, а реакция организма. Несовместимы разные части «Брата Чичикова». Брат становится врагом, эффектный герой-любовник Богданович не может породниться с испуганно трясущим брюшком Павлом Ивановичем Чичиковым, Арсен Тимошенко дружит с кем-то вовсе иным, нежели с исполняемым им мечтателем Маниловым. Силен бровями и интонациями Богдан Бенюк, обернувшийся Собакевичем, заставляя вспомнить при том о Брондукове, Леонове и Джигарханяне вместе взятых. Что, кстати, доказывает — актерские души здесь играют свой собственный карнавал и бормочут свои заклинания, братство у них, скорее, в потенции талантов и профессионализма, так до конца и не раскрытых. Быть смешным или устрашающим довольно легко, быть трогательным или волнующим удается гораздо реже. Совмещать же все это в себе мог разве что сам Николай Васильевич. Отыскать разгадку того, как ему это удавалось — дело увлекательное. Последние полтораста лет театр только этим и занимается. Но даже бесспорный талант здесь может ошибиться, приняв отражения собственных жестов за чужую затейливую игру. Что грех небольшой. Ведь Гоголь странно похож на любую сцену-коробку в любом городе, ибо точно так же начинен до отказа путаницей и обманом.
