Жолдак, видимо умудренный «Тремя сестрами» (вспоминаю негодующее шуршание программок и апломбное позванивание номерков), на этот раз готовит к увиденному публику заранее — перед началом зрителям выдается «Драматическая транскрипция романа Федора Достоевского «Идиот» и либретто, чтобы ни у кого не закралось подозрение, будто на сцене появится некий благовоспитанный слегка малахольный Мышкин — нечто условно соответствующее современным представлениям (частенько слабо различающих конец ХIX и середину XVIII века) о Евгении Онегине только немножко помятом. Цитирую либретто: «Молодой человек захудалого княжеского рода возвращался в Россию после длительного лечения в швейцарской психиатрической клинике профессора Шнейдера. Звали молодого человека князь Лев Николаевич Мышкин и он не был слабоумен: его страдания являлись скорее физическими. Добрый профессор Шнейдер продолбил в голове князя дырку, как раз там, где у младенцев родничок, чтобы постоянные выделения облегчили страдания Льва Николаевича. Но ужасные боли в голове — еще не все. В минуты большого душевного волнения и сильного психического напряжения князь подсознательно превращался в обезьяну». С первой минуты появления Мышкина на сцене зритель тут же вспоминает о том, о чем так быстро забыл читатель романа, очарованный детской открытостью и откровенностью высказываний Льва Николаевича (о том, кого эпатировал таким имечком Достоевский, тоже, кажется, все забыли), абсолютно теряет из виду, что князь-то болен, несмотря на то, что сам Достоевский поставил на этом чуть ли не два ударения, выведя болезнь в названии романа. Жолдак же возвращает Идиоту облик идиота, в свойственной ему режиссерской манере изменяя не тексты, а обостряя мимику и интонации, при чем произносимое от этого не обесценивается, а лишь по- новому проявляет людей, взаимоотношения и ситуации — и вообще, кто сказал, что идиоты во времена Достоевского выглядели по- другому? К чему этот надуманный книжный флер вокруг душевной болезни? Жолдак буквально очеловечивает классику — его Мышкин не ангел бесплотный, а человек во плоти, и надо признать, что плоть эта после лечения током выглядит не слишком презентабельно. Ну, почему же возвышенные сердца это настолько эпатирует, ведь суть высказываний Мышкина не изменилась? «Ангелоподобность» развенчивается как обман, или, как определяли французские постмодернисты, восставая против внешнего идеала, навязываемого обществу глянцевыми журналами, «обманка» культуры. Так точно как реальная женщина далека от топ-модели, так и реальный Мышкин далек от опоэтизированного общественным восприятием ангела-князя. Гуманистический пафос спектакля чутко резонирует с человечностью современной культуры (то что последнее время называют «новым гуманизмом»): отказаться от глянца, вернуть человеку сознание, что он прекрасен в собственном, а не модно-модельном обличии. Отсюда режиссерский акцент на бесцеремонной босоногости князя Мышкина в спектакле — уродливая уникальность босых мозолистых ступней — «ну, сумасшедший, что возьмешь», «идиотизм» как право на блаженные откровения — таков давно утерянный контекст произведения, попавшего в плен хрестоматий.
Возвращая уникальность личностям, Жолдак одновременно отбирает ее у персонажей. Режиссер представляет их в некоей массовой, растиражированной, «ширпотребовской» версии. Да и как может быть иначе? Десятилетиями засевая «разумное, доброе, вечное», роман Достоевского, постепенно обрастал мифом «духовного идеала», одновременно утверждая образы Мышкина, Настасьи Филипповны, Аглаи как правила игры. «Идиот» (в смысле Мышкин), «инфернальная женщина», «гордая красавица» перешагнули рамки литературоведческих категорий, примеряемых к анализу поэтики Достоевского, став терминами современной психологии. Мимо нынешнего «князя Мышкина» пройдешь на улице несколько раз на дню и убоишься самой попытки отождествить. (А Жолдак не побоялся!) Мышкин — залеченный в психушке маргинал-философ, Настасья Филипповна — красивая, но поломанная кукла (а кто сказал, что куклы не плачут?), Аглая — измятая жизнью дама, чей эстетический идеал сформирован фильмом «Женщина, которая поет», а этический — поэтами серебряного века, опекающая непризнанных гениев. Спектакль Жолдака — это зеркало, ставшее смыслом. Он учит не боятся своего отражения, а любить его. Потому что живые, все равно всегда живее вечно живых.
