Каждая сказанная сейчас фраза вообще нуждается в каком-то
особом отношении. Даже — «не было времени». Потому что было — в принципе,
прожила процентов сорок века. За это время можно вырастить здоровенное
дерево, построить и развалить дом, родить пару поколений, похоронить миллиарды
людей, из семи нот написать океан музыки, из семи цветов красок войти в
историю мировой культуры, одним поступком вычеркнуть себя из списка людей.
Только на этот список потратить целую жизнь. Осознаешь, по-видимому, перед
последним своим выдохом, после которого не затуманится зеркало: нечего
было считать, времени нет — потому что у времени нет границ. Тебе же это
говорили на лекциях по философии, которые прогуливал, думая беззаботно
и, в принципе, правильно — жизнь бесконечна.
Следовательно, впереди — целая жизнь, чтобы все перечитать,
осмыслить и посчитать. Ты — всего лишь человек и способен придумать только
игру в осмысление жизни. Этим будешь жить после 12-ти ночи и без конца.
Пока не загнешься. Маленький ты или великий. Интеллектуал или жлоб. Прошлое
— материал для того, чтобы ты жил и о чем-то все-таки думал. Игра в осмысление
времени — только твоя человеческая забава.
И все же, говорю я себе, сегодня христианскому миру — две
тысячи. И что ему с этого? Он, как ты, неопределенного, на первый взгляд,
возраста: или 40 тебе, или 20 — все равно дурак дураком. Тушишь свечу,
вешаешь на казненную елку игрушку и заказываешь у Бога счастье на ночь.
Твоя любовь, твоя история, твоя смерть. Отвечаешь только за то, что видел,
осязал, за что пил таблетки, чтобы не рвалось из горла глупое сердце. За
ничто, в принципе, если с точки зрения вечности. За все, если иметь в виду,
что большего, чем жизнь, у тебя на земле не было.
Следовательно, ответ: прошлый век для меня — все могильные
холмики, которых не станет, когда я перестану за ними ухаживать. Списки
друзей в старых телефонных книжках — несуществующие уже номера повешенных,
убитых, не переживших, вечных и тленных друзей. Письма умершей бабушки,
написанные почерком девятнадцатого века. Сентиментальная безумная радость,
которая почему-то имела значение, когда как-то, идя по старому кладбищу,
где покоятся мои предки, я споткнулась об камень со старинной надписью:
эту церковь построил купец, кажется, Варлампий в память о, кажется, Анастасии.
Здесь была деревянная церковь, где как-то мы с бабушкой прятались от страшного
града. В церкви был склад какого-то хлама. От церкви не осталось и следа.
И, возможно, лишь я в нашем городке, где уже давно не живу, помню, что
она здесь была. Только я помню, что Варлампий в восемнадцатом веке безумно
любил Анастасию. В прошлый приезд я уже не нашла того камня. Кто-то, наверное,
вымостил им в своем саду дорожку. И потому — какое значение имеет для вечности
все то, чего уже нет. Но ведь я помню, когда была маленькая, тот страшный
треск, когда ломилась от града старая деревянная церковь «памяти Анастасии»!
Я была свидетелем, я слышала их любовь, я держала свечу! Я знаю, что они
любят друг друга сегодня. Я знаю, что любить не стыдно, когда тебе по возрасту
пару веков. Возраст — я знаю — не имеет никакого значения. Это мой вывод
под ночь двухтысячного года.
Имеют смысл морщины, инфарктные рубцы на сердце. Это —
знаки сладкого процесса жизни. Это — условие игры, которую мы страдаем,
выдумывая ей начала и концы, увенчанные елками. Но это — не ограничения.
Возрастных ограничений для участия в жизни нет.
Не хочется провожать. Провожать безвременно выбывших из
игры. Стоять в крематории над телом молодого игрока и слушать, как забивает
фальшивый голос церемонимейстера («от нас ушел чудесный человек»...) скрежет
заржавевшего механизма каких-то цепей, которые на словах «вечная память»
должны затянуть дорогой гроб куда-то вниз, в огонь, когда молодому игроку
нужно бы вверх, в огонь. Не хочется плакать. Не хочется этой несправедливости,
которой тебя добивает эта игра. Не хочется воспринимать мир трагически.
Но тогда остается воспринимать его комически. Когда вам
кто-то постоянно надевает на голову шоколадный торт. И весь мир хохочет.
У вас инфаркт. И мир, умирая от хохота, кладет вас, всего в шоколаде, в
кружевной гроб. Тоже вариант.
Тогда — почему вы против трагического восприятия мира?
Почему вы против понимания двухтысячного рубежа как очередного конца. Почему
вы боитесь?
Я, кажется, ничего не написала здесь о государстве, независимости
и реформах.
Мне просто жаль детей, которые в следующем тысячелетии
принесут злому папе «двойку» по истории Украины конца ХХ века. Они будут
стараться, но ни черта не поймут в том, что же там делалось — как я, когда
учила научный коммунизм. Мне их жаль. А потому написала это, думая: а вдруг
в конце следующего века какой-нибудь упрямец решит перечитать столетней
давности газеты и прочитает о Варлампии и Анастасии, и о какой- то старой
карге, которая сказала: третье тысячелетие — это время, когда я отсюда
уйду. И мне по цимбалам, стыдно ли любить и скакать рок-н-рол до самой
естественной смерти. И мне хочется, чтобы, когда я доскачу и долюблю, мне
нашли здесь кусочек земли, обязательно вышитой крестиком красными и черными
нитками, и чтобы калина была несинтетическая, и не произведенная в Корее,
и чтобы какой- нибудь Варлампий понял, сидя надо мной, когда я ему в последний
раз скажу на своем языке: «Спасибо и простите!».
Это была классная, страшная и неповторимая игра.
Кто за новенького?
