«Я
думаю, я не родился для общественной деятельности. Но судьба моя оказалась
необычной: она поставила меня в условия, когда я почувствовал большую свою
ответственность перед обществом — это участие в работе над ядерным оружием,
в создании термоядерного оружия. Затем я почувствовал себя ответственным
за более широкий круг общественных проблем, в частности гуманитарных. Большую
роль в гуманизации моей деятельности сыграла моя жена — человек очень конкретный.
Ее влияние способствовало тому, что я стал больше думать о конкретных человеческих
судьбах. Ну, а когда я вступил на этот путь, наверное, уже главным внутренним
стимулом было стремление оставаться верным самому себе, своему положению,
которое возникло в результате чисто внешних обстоятельств. Но необходимо
было быть достойным сложившегося положения»,— так говорил о своем пути
романтик, создавший водородную бомбу. 14 декабря 1999 года исполнилось
десять лет со дня кончины Андрея Дмитриевича Сахарова. Тогда проститься
с ним пришли десятки тысяч людей. В этот вторник их было совсем немного.
В выпуске теленовостей показали, как цветы к его могиле возложил премьер-
министр России В.Путин. Готовый сюжет для трагикомедии: высшие лица государства,
которое ведет войну, воздают почести человеку, который первым выступил
бы против нее, будь он жив. Государства могут использовать для своих нужд
любое имя: Христа, Пушкина, Сахарова. Единственное, что можно противопоставить
этому — личная память. Варшава времен Гитлера. Раннее утро. На стене возле
жандармского поста поспешно выведено свежей краской: «Да здравствует свобода!»
«Да это же банальность!» — сказал спешивший со мной с нелегального ночлега
знаменитый логик X. С.Е.Лец стихия поэтому
Когда сейчас читаешь о разгонах демонстраций в Беларуси,
о несправедливых судах, о том, что там пропадают люди, — кроме чувства
уважения к тем, кто выступает с протестом против происходящего, возникает
что-то похожее на тоску, от того что снова повторяется, как дурной сон,
то, что казалось ушедшим в прошлое. Ведь это просто ненормально. (Впрочем,
возможно, у наблюдателя, скажем, с Польши либо Литвы, похожее впечатление
может порой складываться об Украине).
Поэтому, наверное, особенно уместно сегодня вспомнить академика
Сахарова, нормального человека в ненормальное время.
Часто встречаются два типа отношения к Сахарову: либо отрицательное,
порой доходящее до брани, либо положительное, иногда до стремления сделать
из него икону. Есть и еще одно: ну, что такого особенного он говорил —
известные вещи, ничего оригинального.
На мой взгляд, здесь проявляется трудность восприятия нормы.
Люди или отрицают, или обожествляет то, чего они не понимают. Возможно,
как раз то, что академик Сахаров был просто нормальным человеком, и вызывает
такое отношение. Тогда надо говорить о двух видах непонимания нормы: один
— когда она обожествляется и отрицается, другой — когда не знают ее цены.
Норма — это, наверное, и есть самое трудное (а тем более
— в тогдашней стране). Когда один из знакомых сказал ему (после ссылки,
имея в виду частые контакты с высшим руководством): «Вы — на верхнем этаже
политики», Сахаров ответил: «Я не на верхнем этаже. Я рядом с верхним этажом,
по ту сторону окна».
Когда мы говорим «элементарное», то при этом, обычно, думаем
о чем-то, не требующем усилий, происходящем едва ли не само собой. Но слово
«элемент» означает (и вы помните, например, представления о четырех элементах
— воды, воздуха, земли, огня; это — именно стихии). Чтобы был элемент чего-то,
должна присутствовать целая стихия, и наоборот, если нет данной стихии,
то не может быть чего-то элементарного.
Поэтому потрясающее впечатление производит, когда читаешь
в рабочей записи заседания политбюро 86-го года, при обсуждении возможности
возвращения Сахарова из ссылки (после голодовок, принудительных кормлений),
как Горбачев говорит: «Если бы мы раньше поговорили с Сахаровым, то может
быть, и не было бы такой ситуации».
Это значит, что такая элементарная вещь, как разговор с
несогласным —чье мнение было таким важным, — не могла состояться (и тут
же тогдашний глава КГБ добавляет: «Должен сказать, что у нас не было повода,
чтобы привлечь Сахарова за разглашение тайны. Он это понимает»). Не могла
по природе: не было самой стихии обсуждения важных вопросов в обществе,
где одним из участников диалога естественно является власть. А были газетные
кампании, угрозы ему и его семье, бессудная ссылка, изоляция, физическое
насилие. И ложь.
Норма — это живое чудо, на которое каждый может взглянуть.
Поэт (художник, ученый — любой мастер) отличается только тем, что глядя
—видит.
Знаете, например, что вы можете каждый день наблюдать настоящую
термоядерную реакцию? На небе, как только появится солнце. И получается,
что человек использовал термоядерную энергию задолго до появления тепловых
и гидроэлектростанций.
Вот такое смещенное зрение и есть отличие поэтического
видения от обычного взгляда.
При этом поэтичность и есть норма. «Кто музыки не носит
сам в себе, кто холоден к гармонии прелестной, тот может быть изменником,
лгуном, грабителем. Такому человеку не доверяй» (Шекспир). Мы называем
человека глухим, слепым, бесчувственным чаще всего тогда, когда с физическими
чувствами у него все в порядке. Самые страшные маньяки обычно вменяемы.
Искажены (больны, не действуют) у них совсем другие чувства: совести, справедливости,
юмора.
Относительно Сахарова иногда высказывают непонимание —
почему человек, погруженный в науку, вдруг стал заниматься совсем другими,
«ненаучными» делами? Как писал один из авторов сборника, посвященного Сахарову:
был самый молодой член советской Академии наук, поглощенный сложнейшими
проблемами физики, почитаемый коллегами и властями, трижды награжденный
высшим орденом страны золотой звездой Героя Социалистического Труда и государственными
премиями. И вдруг он начинает защищать несправедливо осужденных и преследуемых
— крымских татар, которым не позволяют вернуться в Крым; немцев, которых
не отпускают в Германию; евреев, которых не отпускают в Израиль, православных
и католиков, баптистов и пятидесятников, гонимых за веру, рабочих, утесняемых
начальством; добивался политической амнистии и отмены смертной казни. Непонятно.
Но есть замечательная кантовская мысль: две вещи наполняют
нашу душу всегда новым и каждый раз все более сильным удивлением и благоговением
— это звездное небо надо мной и нравственный закон во мне. То есть на самом
деле в обоих вещах — одна поэзия, и именно она вела этого человека и в
одной, и в другой сфере. Не то чтобы он «сверялся» со схемой — но, возможно,
перед нами как раз и есть пример максимально естественного человеческого
существа, которое совершенно не задумываясь об этом, в точности соответствует
тому, каким оно должно быть.
Что показательно, выступления против Сахарова, организовывавшиеся
в советской прессе, были прежде всего, если можно так выразиться. антипоэтичны,
обращались к худшим сторонам человеческой натуры — к коммунальным страстям,
к антисемитизму, к национализму в советском исполнении. Возможно, на этой
линии конфликта и проявлялась природа советского строя, его принципиальная
непоэтичность (отсутствие музыки, по Шекспиру). И в полном соответствии
со сказанным, достаточно антипоэтичности, — все остальное (ложь в прессе,
несправедливые суды, лагеря, психушки и т.д.) следует само собой.
Глухоты достаточно, чтобы из нее вырос убивающий все способ
существования (неважно, как он будет называться). Кстати, Елена Боннэр,
жена Андрея Сахарова писала после его смерти: «Не голодовки были убийственны,
а непонимание. И даже не перегрузки последних трех лет, а все оно же —
непонимание». И последнее упоминание об участии Сахарова в работе Съезда
народных депутатов СССР выглядит так: «САХАРОВ А.Д. (Не слышно)».
Интересно, что не помогает при этом даже то, что все высказывается
простыми словами. (Может быть, поэтому — серое трудно бывает отличить от
голубого — Сахаров не воспринимается теми, кто признает норму, но не замечает
ее чуда, того, что стоит за словами, и потому оценивает сказанное как «ничего
особенного»). И можно, например, не заметить прекрасного чувства юмора,
читая Сахарова — именно потому, что сами слова совершенно нейтральны —
приведу пример.
Известно, что Сахаров был противником введения систем противоракетной
обороны, убедительно показав, что такая система не может быть эффективной
(но обязательно чрезвычайно дорога), легко преодолевается с помощью неядерных
средств, и лишь способствует усилению гонки вооружений. И вот в один из
первых выездов за границу, после выступления, он спешит на самолет. «При
выходе из зала меня приветствовал военный в парадной форме, весь в орденах
и аксельбантах. пожелал успеха. Я чуть было не ответил ему тем же. Это
был генерал Абрахамсон, руководитель программы СОИ».
Тоже, вероятно, не замечаемым сразу качеством Сахарова
было то, что он не боялся. Просто, ничего, никого. И — что в 64-м году,
на заседании президиума Академии наук, когда необходимо выступить против
кандидатуры одного из помощников Лысенко (все еще почти всесильного), уничтожавшего
генетику; что в 89-м, на Съезде, перед залом, который его «на дух не переносит»,
— он идет на трибуну и выступает. Один и тот же посыл, один и тот же тип
поступка, не изменившийся за 25 лет.
Это даже не смелость, близкая к физической отваге. Как
некоторые вещества при определенных условиях приобретают совершенно иную
природу (например, ниже некоторой температуры полностью теряют вязкость,
или электрическое сопротивление), так в подобных случаях, здесь —отсутствие
элемента страха, — человек иным способом воспринимает то же самое, видит
другими глазами, и может говорить иначе, непривычно.
Два примера. Сотрудница на «объекте» видит молодого Сахарова.
«Мне сразу показалось, что Сахаров чем-то отличается не только от своих
товарищей, но и вообще от всех людей, которых я знала. Впервые я это обнаружила,
когда услышав от кого-то, что у него есть брат, задала ему довольно глупый
вопрос:
— А что, ваш брат способный?
Мне сразу стало совестно, но он посмотрел на меня и спокойно
ответил:
— Не такой способный, как я.
Эту фразу нельзя читать, ее нужно было услышать. Он просто
сказал то, что было на самом деле. И я поняла, что он обладал редким умением
серьезно и естественно всегда говорить то, что думает. Он был предельно
искренним человеком. Некоторых это просто сражало».
И другая ситуация. Лет двадцать спустя. Сахаров давно не
на «объекте», и давно не «в почете». К нему приходят зарубежные корреспонденты.
Один из них вспоминает: «Когда его спросили о слежке КГБ, Сахаров ответил:
«Меня это не интересует». Помню, насколько эти слова поразили меня. Было
совершенно ясно, что это не хвастовство или бравада, а просто констатация
факта. С тех пор эти слова стали для меня своего рода итоговой характеристикой.
Передо мной был человек, который в любых обстоятельствах оставался самим
собой. Такая привычка очень упрощает дело — отпадает необходимость приспосабливаться
к аудитории, и человек просто говорит то, что думает. Но, конечно, такая
простота доступна только святому (и в религиозном, и в светском понимании
этого слова), и обычно тот, кто говорит правду не желающим ее слышать,
дорого за это платит. В тот раз Сахаров показался мне именно святым. Я
определенно ощутил в нем огромную духовную силу. Последующие встречи с
Сахаровым только усиливали это впечатление».
Удивительно то, как разные люди, описывающие непохожие
ситуации, не сговариваясь выбирают одни и те же слова: «то, что было на
самом деле», «констатация факта». Известно, каким оглушительным может быть
впечатление от названия собственными именами, от слов мальчишки «а король-то
голый!».
(Сразу отступление, чтобы сделать оговорку. При всей естественности
для него такого взгляда «извне», он оставался человеком с живыми реакциями.
«Я вспоминаю один случай в ФИАНе, относящийся к 70-м годам, — пишет близкий
знакомый Сахарова физик Е.Фейнберг. — Я подошел к лестнице, ведущей в конференц-зал,
и увидел спускавшегося по ней А.Д. Подняв над головой полусогнутые руки,
неловко ступая в этой позе по ступенькам, как почти всегда произнося слова
с расстановкой, он едва не кричал мне: «Евгений Львович! Ужасное несчастье,
ужасное несчастье! Люба (младшая дочь А.Д. — Е.Ф. ) родила мертвого
ребенка, точнее, он умер сразу после рождения. Ужасное несчастье, ужасное
несчастье,» — повторял он, уже спустившись ко мне. А через два года, придя
с опозданием на начавшийся уже семинар, сел со мной рядом и, сияя, сказал
тихо: «Люба родила, все благополучно».
Кстати, поразительно, как и в этой части жизни, в семейных
связях, — кажется, исключительно частном деле, отразилось то же противостояние
поэтического и антипоэтического. Все близкие люди отмечали удивительную
атмосферу любви, тепла между ним и его женой. Как пишет Сахаров, если определить
коротко, в чем повлияла на меня Люся — это очеловечивание. И — как безобразно
писала об их отношениях тогдашняя пресса, распространявшаяся миллионными
тиражами. Прежде всего, конечно, это говорит о состоянии людей, читавших
и веривших прочитанному (каждый судит сам по себе). Причем насколько глубинным
оно является, показывает совершенно однотипная реакция на жену нового руководителя
страны.
Но и здесь Андрей Сахаров — а может быть, лучше сказать,
Андрей Сахаров и Елена Боннэр — одержали победу. Его «Воспоминания» заканчиваются
словами: «Мы вместе. Это дает жизни смысл»).
Чистое видение способно дать человеку сказать очень странно;
очень просто и
очень странно. Вот впервые прошло испытание водородной
бомбы. Идет разбор. Как автору проекта, первое слово предоставляется Сахарову.
После всего виденного, пишет очевидец, меня поразила некоторая странность
его высказывания. Он заявил, что во время взрыва образовалось столько нейтронов,
что для их получения в лаборатории понадобились бы сотни лет. И сел...
Другая ситуация. Сахарова навещает один из старых знакомых,
тоже работавших на «объекте». Разговор касается их совместных занятий.
И Сахаров вдруг говорит: «Давайте отойдем от этой темы. Я имею допуск к
секретным работам. Вы — тоже. Но те, кто сейчас нас подслушивает — не имеют».
Удивительная способность видеть ситуацию с неожиданной
стороны (он — под надзором, его контролируют; и вдруг оказывается, что
это на нем лежит ответственность за всех, кто вокруг, не другие отвечают
за него, а он — за других. Совершенно неочевидно. Но для него абсолютно
нормально).
Это и есть «почерк Сахарова». Он заметен на протяжении
всей его жизни и всей работы. Сахаров обращает внимание на то, что в результате
испытаний ядерных зарядов в атмосфере, в силу того, что воздействие радиации
носит статистический характер (если уменьшить дозу облучения в сто раз,
а число облученных увеличить в сто раз, число пострадавших останется таким
же), каждый взрыв приводит к определенному числу погибших, при том, что
невозможно точно определить, кто именно пострадал, — а с другой стороны,
невозможно показать, что данная смерть связана с имевшим место взрывом.
По его инициативе заключается договор 1963 года между ядерными государствами
о запрещении испытаний в трех средах (остаются только подземные взрывы).
Можно сказать, что одним этим были спасены десятки и сотни тысяч жизней.
В те же годы физики пытаются осуществить управляемую термоядерную реакцию.
Огромную энергию при этом можно получать просто из океанской воды. Но температура
плазмы такова, что ни один материал выдержать ее не может. Сахаров предлагает
устроить «стенки сосуда» из мощного магнитного поля. Все исследования и
опыты в этой области до сегодняшнего дня происходят в рамках этого направления.
После аварии в Чернобыле Сахаров предлагает радикальное
решение проблемы безопасности (в силу отсутствия альтернативы атомной энергетики)
путем размещения АЭС под землей.
После землетрясения в Армении он разрабатывает идею снятия
напряжений в земной коре путем взрыва заложенных на большую глубину ядерных
зарядов.
В области космологии Сахаров выдвигает классическую «безумную
идею» распада протона; проведение работ по наблюдению этого процесса (они
продолжаются и сегодня) провозглашены «экспериментом века».
И, с конца шестидесятых, общественная деятельность, вероятно,
не менее напряженная, чем при работе над термоядерным оружием. Причем,
если тогда на это работала вся страна, то теперь едва ли не вся страна
(может быть, лучше сказать государство) действовала против. По разным оценкам,
число политических заключенных к середине 80-х годов составляло от нескольких
сотен до нескольких тысяч человек. Конечно, не все инакомыслящие арестовывались,
ссылались; некоторые, например, «только» лишались работы (а анекдоты, вероятно,
рассказывало почти все население), то есть число их было значительно больше,
но действительной помощи ждать почти ни от кого было нельзя.
И здесь вновь Сахаров находит творческие решения. Права
человека — это не «внутреннее дело» одной страны. В зависимости от того,
как решается этот вопрос, государство становится либо мирным, либо агрессивным.
Отношение к гражданам внутри страны — показатель отношения к гражданам
всего мира: права то одни. И Сахаров активно задействует все возможные
международные институты, от ООН до Международной Амнистии; обращается к
Конгрессу США и Президенту; к научной общественности, с тем, чтобы они
в их сотрудничестве с СССР как необходимое условие включали вопросы, связанные
с правами человека — и общие, и касающиеся судеб отдельных людей. (При
этом, надо указать, что после подписания Хельсинкских соглашений Советским
Союзом это были только требования соблюдать взятые им на себя обязательства,
не более. Ср. призыв правозащитников: «Соблюдайте вашу Конституцию!») А
после присуждения ему в 1975 году Нобелевской премии, и ее значение усиливает
действия в защиту прав человека.
Как написал спустя много лет представитель Нобелевского
комитета, «Андрей Сахаров способствовал повышению престижа Нобелевской
премии мира. наверное, в большей степени, чем Нобелевская премия — повышению
его собственного авторитета. Сахаров установил эталон для лауреата Нобелевской
премии мира — эталон непоколебимой ценности и приверженности нравственным
идеалам». То есть, можно сказать, точно понимал суть того. что она значит,
природы, которая в ней воплощена. Политика размещается между двумя полюсами:
идеальных начал и реальной политики. И, конечно, Сахаров действенно выявлял
поэзию политики. идеальной ее стороны, такой же необходимой, как и другая,
тем более в тогдашней стране.
Деятельность Сахарова часто выглядела безнадежной, сам
он воспринимался даже сочувствующими как «наивный» человек. Но «наивность»
эта кажущаяся. Здесь — те же неочевидные ходы, тот же почерк. Один из друзей
его рассказывал: «Совсем недавно один, уже немолодой, и хорошо знавший
Андрея Дмитриевича ученый сказал мне, что все-таки не знает, чего же конкретно
достигло правозащитное движение в СССР (и Сахаров в том числе). Ну, спасли
несколько человек, но глобальных проблем это же не решало. В этой мысли
(кстати, весьма распространенной) — полное непонимание Сахарова, его гражданской,
а главное, моральной позиции. А сколько раз я слышал от Андрея Дмитриевича
сказанное тихо и как бы неуверенно, но на самом деле так, будто он краеугольный
камень закладывает: «жизнь ему, наверное, я все-таки спас».
Как пояснял «принцип Сахарова» другой участник правозащитного
движения, тоже физик: в такой жесткой системе, какой являлся Советский
Союз, с его централизацией и подчиненностью всех действий разных частей
сверху донизу, некоторые действия были по природе исключены (вспомните
элементы!). И те, казалось бы, маленькие сдвиги, которые удавалось осуществлять
в этой системе, — вызывали принципиальные изменения ее макроструктуры (не
зря при ссылке Сахарова, вспоминая о действиях царского правительства против
Толстого, говорили о том, что власть посчитала его фактически вторым правительством).
Нам не дано предсказать, какую роль сыграла сумма этих изменений; но в
инициативах, предложенных новым руководством страны, ряд положений словно
был заимствован из работы Сахарова 1968 года «Размышления о мире, прогрессе
и интеллектуальной свободе» — кстати, в те годы вышедшие за рубежом тиражом
около 18 млн. экземпляров, и занимавшие по это третье место после Ленина
и Мао Цзе Дуна. Круг замкнулся. Вернее, начался новый виток спирали.
...Одним из распространенных приемов в современном искусстве
стало обнажение приема. Я попробую поступить именно таким образом. Я говорил
о нормальности, и в то же время о поэтичности. Но очень трудно показать
то, что, как норма, незаметно — как воздух которым дышишь, или удары сердца,
которое не может не биться.
Бывает, что загадку можно пояснить другой загадкой, — они
взаимно проясняют друг друга. Я попробую взять аккорд из трех совсем разных
текстов, объединенных, как мне представляется, одним и тем же пережитым
опытом, и через их созвучие, если получится, дать почувствовать эту поэзию
нормальности.
Анненский: «Среди миров, в мерцании светил, одной звезды
я повторяю имя. Не потому, чтоб я ее любил, а потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело, я у нее одной молю ответа. Не потому, что от
нее светло, а потому, что с ней не надо света».
Кант: «Наше упование на Бога столь абсолютно, что мы не
должны вмешивать его в наши дела».
Сахаров: «Хочется следовать Пушкину... Подражать гениальности
нельзя. Но можно следовать в чем-то ином, быть может, высшем».
Во всех случаях построение парадоксально (ведь звезда нужна
светом, к Богу надо обращаться со своими проблемами, гений — высшее в человеке),
но тут и есть та незримая музыка, которую слышит — если слышит — человек,
и которая для него совершенно нормальна.
Если я верно выстроил аккорд, и если вы его слышите, то
мы в том же мире, что и Андрей Сахаров. И значит, мы нормальные люди.
