— Эй, земляк, — коснулся я его плеча, — ты живой?
— Не дождешься? — вдруг шелохнулся человек. — Я заснул. Дай закурить.
— Я бы на твоем месте думал не о кайфе, а об остатках здоровья, — сказал я поучительно, смотря на его впалые небритые щеки.
— Ты бы на моем месте давно загнулся, — ответил незнакомец. — А я вот живу. Кстати, уже третью жизнь подряд.
— Ты веришь в перевоплощение душ?
— Какое там перевоплощение! Я все время при одной душе и в одной шкуре. А жизнь уже третья. Собираюсь попасть еще и в четвертую. Только для этого мне требуется, — он похлопал рукой по мешку, от чего там зазвенела тара, — насобирать очень много всяческого добра.
— И в какой жизни тебе было лучше всего? — вошел я в колею разговора. — В первой? Второй?
— В четвертой, — мечтательно сказал старьевщик. — В той, что будет.
— А в какой было хуже всего?
— По-видимому, в той, которую я собственноручно хотел переделать в другую. Но с жизнью так нельзя. Ее нужно прожить такой, какой она дана. И если сможешь, будет дана другая — лучше.
— То есть, когда плохо, нужно просто переждать?
Он посмотрел на меня насторожено и подозрительно.
— Ты что, вообще ничего не шаришь? Ну, тогда слушай, тебе полезно.
Старьевщик глубокими затяжками выкурил сигарету, подошвой полуразодранного ботинка растоптал окурок.
— До сих пор не могу постичь, почему люди страдают, — отозвался хрипло. — Бедные — от бедности, богатые — от богатства, а кто посредине — от того, что не могут стать богачами, но имеют все шансы обеднеть. Страдания оскорбительны для человека. Они его унижают. Взять меня. Вырос в бедной полищуцкой семье, а поступил в столичный институт. Живи и радуйся, а я страдаю. По девушке. Уговорил таки ЕЕ наконец, женился. Она давай долбить; «Кем ты будешь? Инженером! Как же мы будем жить на сто твоих рублей?». Бросил институт — уехали из Киева ко мне сюда, на запад. Встретил нескольких своих корешей, переговорили и организовали бригаду. По рытью могил. Работали сразу на трех кладбищах. Не жизнь была, а каторга. Из рук лопат не выпускали. Зато бабки пошли. Они умирают, а я живу. Они умирают, а я — живу. Чем больше они умирают — тем лучше я живу! Радовался, так вот мучаясь, и еще злорадствовал. Тем, вероятно, и прогневил Всевышнего. После работы по сто грамм — как закон. Но еще более твердым у меня было принести домой, кроме бабок, молока. Тогда дочь как раз родилась. Принесу, жена молоко кипятит, а оно у нее обязательно сбежит. Сколько кипятила, столько и заливала молоком плиту. Сначала смеялся, потом просил, потом матерился, а где-то около шестисотого раза (специально, блин, считал!) не выдержал — вылил кастрюлю молока на нее. Здесь милиция, шьют мне, как приговор, диагноз: буйный и — в Олику*. Вернулся — жена подает на развод. Не хочу, говорит, с ненормальным жить. Просил, извинялся — не слушала. Правда, к тому времени я уже собрал капиталец, купил бус, начал ездить в Польшу. Не один год ездил. Хватало. Дочь в хороший лицей устроил. Однажды в Польше загрузил бус дорогим товаром — все деньги вложил. А тот бус у меня украли...
Старьевщик замолчал. Я посмотрел на него и увидел, что он плачет. На его темном изможденном лице, орошенном слезами, светилось настоящее горе. Он попросил еще сигарету и долго молча курил.
— Надо было начинать сначала, — наконец отозвался он. — Где взять деньги на новое дело? Одолжил двести пятьдесят «баксов», заплатил их фирме и поехал на работу в Чехию. Но клиент, который нанял бригаду, вдруг от наших услуг отказался. Позже мы поняли, что так было задумано. Появился другой посредник, «выручил» нас, за это мы согласились работать у него на любых условиях, чтобы заработать хоть что-нибудь. Как рабы вкалываем месяц, второй — не платит. Проели все, что кто имел, голодаем. А деваться некуда: документы наши у хозяина. Я пошел на хитрость, говорю: у меня дома несчастье, вынужден ехать, рассчитай. Он согласился — отдал документы, выплатил какие-то копейки даже. А потом говорит: «Я тебя понял. Ты хочешь работать без посредника. Парни, объясните ему, что так нельзя», — зовет своих охранников. Двое амбалов сбросили куртки, чтобы взяться за меня. Ну, тут началось... Я дрался с ними, как лев. Но силы были неравны — перебили мне руку, чудом вырвался из их лап — и на ноги. Чтобы не попасться снова, целые сутки шел пешком какими-то полями и перелесками, около сотни километров намотал. Чувствую — ноги уже не несут, потом вышел на трассу и автостопом добрался до города Брно, а оттуда через границу — в Ужгород. Последние деньги заплатил за билет на автобус до Луцка. Здесь отлежался и давай думать, как долг возвращать. Слава Богу, кредитор мой — мужик что надо. Председатель! Из вторсырья такие вещи делает!.. Согласился, что не буду отдавать «баксы», а отработаю. А потом возьмусь снова собирать капитал.
— Не пробовал поладить со своими... с бывшей семьей? — пытаюсь уточнить.
— Жена работает бухгалтером крупной фирмы, а дочь, как закончила лицей, заявила, куда следует, что отец ее, т.е. я, спился и умер, и ее, как отличницу и полусироту, без экзаменов приняли в Киевской лингвистический университет. Так что они меня уже похоронили. А я жив. И собираюсь еще в четвертую жизнь. Как ты думаешь, кем я буду в ней?
— Дай подумать.., — говорю, с ужасом догадываясь, что поневоле стал свидетелем неописуемой человеческой трагедии. — Знаешь, по- видимому, ты будешь.., — говорю как можно мягче, — ты будешь памятником! Да-да, ты очень видный, колоритный и, я бы сказал, характерный. Ты — символ нашей нации. Тебе обязательно нужно стать памятником!
— Ну, ты молоток! — возбужденно выкрикивает старьевщик, лицо его вдруг оживает, а глаза вспыхивают азартом. — Хорошо придумал, я — памятник! Ну-ка, прикинь.
Он подхватился и, с трудом удерживая равновесие, влез на бетонную урну для мусора, которая стояла рядом со скамейкой. Правую руку молодцевато упер в бок, левую, с растопыренными пальцами, с гордостью поднял вверх, широко улыбнулся и застыл. Застыл и я. Страшная ветошь на старьевщике топорщилась, его оскаленный рот зиял черными дырами от трех выбитых передних зубов, а поднятая рука, далеко вылезшая из рукава, напоминала засохшую ветвь, ибо, по-видимому, перебитая в Чехии, совсем не имела мышц.
— Как? — спросил старьевщик со своего пьедестала.
— То, что надо, — выдавил я. — Утверждено!
— А как ты думаешь, где такой памятник можно было бы поставить? — спросил эталон озабоченно, слезая с урны.
— Знаешь, — сказал я, — тут дело серьезное. Я подумаю, а когда встретимся снова, окончательно решим. Ты, наверно, беги, а то без твоего сырья фирма, чего доброго, остановится...
Он поспешно попрощался, подхватил здоровой рукой мешок со своим вторсырьем и пошел.
Я смотрел ему вслед и на полном серьезе мысленно перебирал примечательные места нашего областного центра, где действительно можно было бы поставить такой памятник. Площадь посреди города отпадала: возле драмтеатра имени Тараса Шевченко уже стоит памятник Лесе Украинке. Площадь возле университета имени Леси Украинки отпадала тоже, ибо там недавно поставили памятник Шевченко. Разве что возле облгосадминистрации. Там правые предлагали поставить памятник «Борцам за свободу Украины», но левые пригрозили бунтом, и площадь осталась пустой. На фоне роскошного админсооружения фигура старьевщика как раз будет выглядеть так, как и надлежит символу нации. И его четвертая жизнь наконец должна быть достойной.
* Поселок Олика издавна известен на Волыни своей психиатрической больницей.
