Нам остается верить западным рецензентам и обозревателям, что каждое новое произведение, выходящее из-под его пера, это всегда литература высокого класса: неистовая легкость в сочетании с чрезвычайной сложностью, виртуозность идеи и воплощения, философический размах, а главное — аутентика «пребывания на грани» не оставляют сомнений в настоящей природе явления. Именно так предстает он пред миром — не отчаянным скандалистом в поисках мировой славы и опеки богатых либеральных обществ, а предельно открытым в каждом своем поступке творцом. Если последнее слово может показаться кому-то слишком ответственным, употребим ужасно близкое к нему по внутреннему содержанию — провокатор. Творчество — это обязательно провокация. Это такое же сопротивление, доминантный признак в человеке человеческого.
Тем временем, пребывая вот уже десять лет в центре внимания «мировой литературной общественности», неизменно попадая во всевозможные «лучшие двадцатки», «десятки» или даже «пятерки» и время от времени получая очередную престижнейшую литературную премию, Рушди признает себя — вспоминается одно интервью — по-человечески глубоко несчастным. Постоянная конспирация, бегство близких людей, частая и таинственная, иногда просто-таки немедленная, перемена городов и жилищ — все это не добавляет ощущения свободы. Столь безапелляционно выбранной им в свое время в качестве литературного метода. Возможно, даже больше, нежели чисто литературный: ведь в случае с Рушди имеем феноменальное отождествление литературы, или точнее, литературности, с самой жизнью.
Не знаю, как может ощущать окружающую действительность человек, на охрану которого британское правительство ежегодно расходует запланированные два миллиона. Вряд ли в нем преобладает гордость и творческое удовлетворение по этому поводу. И здесь мне хочется сказать кое-что о мужестве.
Есть мужество оказывать сопротивление — идеологическим системам, политическим режимам, общественным настроениям, традициям. И есть диссидентское мужество противостояния официальным судам, пропаганде, пыткам, пожизненным заключениям, смертным приговорам — кому, как не нам, здесь, в Украине, помнить о всех этих расстрелах и самосожжениях?
Но как противостоять страху, подкрадывающемуся к тебе в темноте, этой ползучей смерти, этим ночным прохожим за окнами, этим бандеролям со взрывчаткой, этим случайным хулиганам со случайными ножами, этим ударам по голове сзади «тупыми предметами», этим все более остроумным технологически методам убийства, когда орудием может оказаться пища, питье, газ, запах, вирус, гормон, информация, луч — все на свете? Как противостоять возможным снайперам, террористам или просто сумасшедшим? Как, наконец, противостоять собственной паранойе, этим пущенным в свободное плавание кошмарам «богатого писательского воображения»?
Наша профессия заключается в том, что каждый из нас должен очень многое помнить, говорил как-то в Мюнхене один старый польский писатель. В первую очередь — всегда помнить о смерти, уточнял он. Салман Рушди, очевидно, не просто помнит — вот уже десять лет, как он не разлучается с ней, вынашивая в себе, как ужасный плод, как ежесекундную возможность. Наверное, к этому состоянию — смертельной охоты — привыкаешь. А коли так, то все кажется мне еще более жестоким.
Безусловно, выторгованная Великобританией после долгих дипломатических маневров официальная отмена иранским государственным руководством смертного приговора для Рушди не должна оставаться недооценененной — где-то на дне этого правительственного жеста все-таки притаилась надежда на взаимопонимание и прощение. Так же безусловно и то, что сам по себе этот жест ничуть не снимает напряжения — остается инициатива «общественных организаций», политических группировок, религиозных кланов, народных масс, в конце концов. Остается великое межцивилизационное столкновение, в котором Запад продолжает оставаться Западом, а Восток — Востоком.
А между ними — разорванная любовью, страхом, предательствами, славой, признанием и непониманием, нестерпимо одинокая фигура писателя, живая мишень, одаренная и обманутая потребностью говорить о мире.
