Похоже, именно посадкой Муму на «Титаник» заняты создатели
кинокартин, вышедших в последнее время в России и уже продающихся на видеокассетах.
В качестве Муму выступает простой советский человек в условиях перманентного
кризиса его личной экономики и дефицита коллективной идеологии в постсоветский
период.
Наиболее ловко на борт «Титаника» удалось вскарабкаться
режиссеру фильма «Хочу в тюрьму!» Алле Суриковой. Герой ее картины — Лямкин
(В. Ильин), светлая голова и золотые руки, образцовый семьянин (отец четверых
детей) и доброе сердце, попадает в новорусский переплет. Столкнувшись с
угрозой безработицы, подается в фирму, которая, как выясняется в дальнейшем,
занимается грабежами. Современного Левши негодяям-то и не хватало: вот
Лямкин подвернулся и вскрыл для них сейф, набитый долларами. А потом, испугавшись
заслуженного наказания, решил отсидеться в... голландской тюрьме, где,
как он слышал в телерепортаже, условия санаторные. Только не задавайте
вопросов, почему шеф Лямкина бросил его на месте преступления рядом с ограбленным
сейфом. Почему гнавшаяся за реактивным лямкинским «Запорожцем» милиция
не опознала его номер. Почему, в конце концов, в суриковской Голландии
все общаются исключительно по-английски. Режиссер не обременяет себя поиском
мотивировок. Потому что задача у нее проще — вызвать умиление маленьким
человеком из нашего прошлого, никак не способным найти себя в настоящем.
Ибо слишком хорош он для этого агрессивного времени.
В своей предыдущей картине, «Дети понедельника», Сурикова
еще пыталась как-то объяснить свою нежность к подобным индивидам — ее герои
в пылу сентиментальных излияний все твердили, что поздно им меняться, что
не приспособлены они к свободной экономике, что остается им просто ждать,
когда угомонится наконец монстр русских реформ. Теперь же Сурикова почувствовала,
что не стоит тратиться на идеологическое обеспечение программного бездействия
своих персонажей и просто поет осанну социальным аутсайдерам, чья психология
застыла на уровне года эдак 74-го. Вот и Семен Лямкин — удручающий «совок»,
иллюстрирующий все комплексы советского человека — от сексуального ханжества
до отношения к западной техноцивилизации.
И всем этим авторы «Хочу в тюрьму!» предлагают умиляться.
И утверждаться в мысли «советской» ковки, что «наш» человек все-таки лучший
в мире — вот ведь и японцы даже в собственной технике не разбираются, а
Лямкин им быстро объяснил, как чудо-робот действует. Ну, не покоряем мы
уже Енисей, зато знаем как устроены чужие ракеты. Вообще, «Хочу в тюрьму!»
свойственны компенсаторно-драматические отношения с заграницей (отсюда,
кстати, и англоговорящие голландцы — это из авторского советского подсознания:
где говорят по-английски, там и «зарубеж»). Умом-то мы понимаем, что от
заграницы всерьез отстали, но из инстинкта психологического самосохранения
вынуждены считать, что способны еще кое в чем показать ей «Кузькину мать».
Наивное и вульгарное это почвенничество можно определить
как новый русский ностальгический оптимизм. Главная черта отмеченного им
кино — непременная победа Добра над Разумом, иррационального умиления —
над здравой логикой.
Именно такая коллизия тиражирована и в «Перекрестке» Дмитрия
Астрахана. В фильме тоже плохо с мотивировками, но все в порядке с сантиментами.
И там человек из прошлого, экс-рок-гений, вышедший в тираж кумир маскульта
перестройки (Л. Ярмольник) доказывает себе, что меняться не стоит. И, конечно,
находит счастье в личной жизни с архаически чувствительной учительницей
(А. Легилова), кстати — иностранного языка. Оба они хотели как-то в жизни
обустроиться, он — в Америку на гастроли поехать, она — на курсы референтов
поступить. Для этого им обоим почему-то позарез нужны были свидетельства
о браке. Вот и нашли они друг друга для фиктивного брака. И, естественно,
пылко влюбились. Ссорились, соединялись, опять ссорились. Наконец, окончательно
соединились, осознав, наконец, какие они оба хорошие. И на фиг не нужна
им теперь ни учеба, ни заграница: поют в подземном переходе — и счастливы.
Предыдущие картины Астрахана «Ты у меня одна» и «Все будет
хорошо» связывали возможность счастья героя с его отъездом за рубеж. Теперь
же ориентиры сменились. Счастье, оказывается, находится по месту прописки.
С тем же возвращался из санаторной Голландии в лоно семьи и родины и Семен
Лямкин из «Хочу в тюрьму!».
Для того, чтобы изменить жизнь, надо измениться самому.
Российские киноавторы презирают эту банальность, а заодно и реальность.
У них, кажется, даже нет надежд на то, что зритель способен идентифицировать
себя с героем, самообновляющимся в связи с требованиями эпохи. Человек
постсоветский настолько подавлен, что ждать от него нечего. Пусть он коснеет
в своей «совковой» избранности. А с экрана мы будем ему в этом потакать,
оказывая угнетенному соотечественнику посильную гуманитарную помощь.
Все это чертовски гуманистично, успокоительно-сладко, но
липко. Липкий какой-то этот новый жанр — жанр безумной (иррациональной)
ностальгической мелодрамы, в которой герой хорош, несмотря ни на что, а
может даже благодаря своей верности идеалам советизма — быть ма-аленьким,
быть колесиком и винтиком. Новые российские мелодрамы этого от героя и
требуют.
Хотя вообще-то, наше кино в случае с безумной мелодрамой
демонстрирует еще и близость к нашей же «попсе», давно и смело сформулировавшей
то, чего якобы чают лучшие интеллектуальные силы, — новую национальную
идею.
«В Петербурге сегодня дожди... ты звонков моих больше не
жди...» — поет с верхушки «попсового» айсберга Пугачева. В ресторанно-подводной
его части голосит какая-нибудь Каролина: «Мама, на кой сдались нам эти
Штаты...». В целом, весь пафос сводится к тому, чтобы не опоздать жить.
Здесь и сейчас. Новая национальная идея, согласно русской «попсе», и кино
«нового русского оптимизма», примерно так и выглядят — здесь, у нас, можно
жить, если жить своей жизнью.
Откровенную — и потому героическую — попытку совместить
«ностальгию» по исконно русскому с идеями современной российской «попсы»
совершает Андрей Сахаров в мюзикле «На бойком месте». Вообще, это картина
старых мастеров. Сахаров — постановщик «Коллег» и «Случая с Полыниным»,
музыка сочинена Геннадием Гладковым, стихи — Дмитрием Сухаревым. В результате
экранизации классическая пьеса Островского напоминает версию «Старых песен
о главном», тем более, что на центральные роли в картине приглашены Николай
Расторгуев, Валдис Пельш и Алексей Кортнев. К тому же «На бойком месте»
копирует эстетику классических советских оперетт, в частности «Холопки»
Стрельникова. Любопытно, однако, что там, где язвительный Островский обличает
российские нравы, авторы киномюзикла замечают только чудесный образ России,
которую они потеряли. А все для того, чтобы со светлой тоской вздохнуть
о прошлом. О прекрасных русских людях (это ничего, что в пьесе «На бойком
месте» они сплошь проходимцы, разбойники, пропойцы и сладострастницы)...
О чудесных русских пейзажах прошлого. Картина и носит по преимуществу экологически-ностальгический
характер — пейзажей средней полосы в ней много. И это, кажется, для режиссера
единственное, чего не удалось в России окончательно истребить коммунистам
и реформаторам... Ничего бы не трогали, не меняли — вот и хорошо бы было
— таков, в целом, пафос фильма.
Владеющая нашим кино ностальгия по прекрасному прошлому,
когда все было хорошо, потому, что мы от природы хорошие — это и есть подсадка
Муму на «Титаник». Жалкое закомплексованное существо, не умеющее распорядиться
своей свободой, кинематографисты подсаживают на обреченное судно, утешая
его сказкой о том, что главное для него — оставаться по-советски хорошим.
Чувствительные наши киноавторы теперь явно решили отойти
на позиции героя упомянутого классика, но из другой его пьесы, — купца
Дикого. Только надо помнить, что то произведение называлось «Гроза».
