Такую идею можно представить либо как некую совокупность символов, которая будет предложена специалистами, экспертами (в их роли могут выступать как определенные круги интеллектуалов, так и правящие слои), или как некий опыт сообщества, который формирует особенность восприятия мира, какие-то глубочайшие архетипы, лежащие в несознательном народе. Народ может быть только таким, каков он есть. Его природа определена «изнутри». Он может не уметь это рассказать, но будет жить именно так, ибо это правда его души. И если то глубинное, задушевное вывести в свет, в язык, придать аутентичную форму, — это позволит сознательно идти своим путем, который не перепутаешь с другим.
Известно, что химия начинается с запрета на «философский камень», являющийся краеугольным камнем (простите за каламбур) алхимии. Так же грамотная физика начинается с отрицания «вечного двигателя». Так же весь опыт двадцатого века привел к запрету на саму идею «единственно верного учения».
Все это культурные акты. А культура состоит из запретов, ограничений. Все, что не имеет ограничения, переходит в свою противоположность, и лекарства при передозировке становятся ядом. Следовательно, вопрос национальной идеи требует сделать такой же контрольный ход.
Нации появляются, и, собственно, осознают себя, вместе с образованием феноменов всемирного масштаба. Гете говорил в первой трети прошлого века о всемирной литературе. Маркс немного позже писал о всемирной промышленности. Наконец, и мировые войны человечество увидело впервые в течение последних ста лет, как и мировые экономические кризисы. И нации можно рассматривать, во всяком случае, в рамках рабочей гипотезы, как некие целостности, некие единицы, отвечающие измерению именно этих всемирных, а вместе с тем исторических феноменов. Эти деревья — этого леса.
Известно, что не каждое сообщество определяется нацией. В любом случае, институционный аспект необходим для его определения. Простейший случай — это тот, который описывал святой Августин: если государства не следуют Божьим законам, они являются просто большими разбойничьими стаями. Следовательно, и здесь должны быть некоторые ограничения.
Э. Ренан в прошлом веке определил нацию как ежедневный плебисцит. То есть, некое сообщество выступает как фактический индивид, причем рожденный из измерения совести: ведь референдум, скажем, и проводится исключительно из предположения, что каждый участник выбирает то единственное, что говорит ему совесть.
Следовательно, эта форма и становится ключевой для определения, является ли сообщество людей нацией, или нет. (Можно сказать, что в отличие от всех предыдущих сообществ, включая классические европейские государства, она может образоваться только ненасильственным путем).
Конечно, в подобных плебисцитах, как и выборах только кристаллизируется то, что производится, накапливается в беспрестанных процессах повседневного общения, пронизывающего все действия, все формы жизни: хозяйственные, творческие, научные, правовые, семейные и тому подобное. И здесь есть вполне простая, и наконец, достаточно очевидная вещь: в процессе общения у людей появляется общее. Здесь не имеет значения, общая это победа или общее поражение: они одинаково могут объединять нацию. Даже общий стыд и общая вина, как показывает опыт современной Германии после Второй мировой войны или Соединенных Штатов после Вьетнама, может собирать нацию.
Следовательно, определение нации формой «ежедневного плебисцита», диктует вывод о том, что национальную идею можно сформулировать путем содействия интенсивному и разнообразному по формам общению. Люди, свободно общаясь и производя мимоходом общее, создадут то, что станет неповторимым лицом нации. Когда-то мыслитель по вопросу о русской национальной культуре сказал: думайте о Боге и пишите по-русски, и будет русская культура. Не нужно искать что-то готовое, что-то силой натягивать на себя: та реальность, которую можно будет представить в форме национальной идеи, должна органически вырасти. Все мы можем участвовать в этом на своем месте, следуя законам общения.
