Это бесконечно тяжелая и неблагодарная псевдоархеологическая работа — под плотными слоями тоталитарного «письма» выискивать хотя бы кроху настоящего литературного вещества. Понятно, что вне страшной юрисдикции той бесконечной агрессии оставались, можно сказать, отдельные регионы национальной культуры, где последняя во всяком случае имела определенный шанс для самоосуществления. Западная Украина. Диаспора. Но приходится согласиться с тем грустным тезисом, что культура полностью осуществляется только при условии своего полного развертывания именно в «метрополийном» национальном пространстве. Речь шла, следовательно, о том, чтобы национальная литература в условиях едва ли не полной ее ликвидации — в виде жуткого превращения ее в какое-то дополнение к господствующему идеологическому механизму — должна была изыскать определенную, альтернативную тому уничтожению, стратегию.
Уникальный по своему содержанию и классу украинский литературный перевод, собственно, и стал главным эстетическим орудием той стратегии. Украинское слово, грубо отчуждаемое «системой» от самого себя, в этом переводе развертывается во всех своих неисчерпаемых смысловых глубинах. Максим Рыльский, Микола Лукаш и Григорий Кочур — знаковые фигуры той спасительной для нашей умирающей литературы стратегии. Униженное, отринутое на других участках национального бытия, украинское слово благодаря этому «триумвирату» вдруг вспыхивает неслыханным фейерверком красок и значений.
Переводы Григория Кочура, от давних греков до недавних великих славян (где-то свыше ста пятидесяти поэтов с более тридцати языков) — это совершенное воплощение идеи спасения национальной литературы титаническим усилием гения. Именно гения, который преодолел все катастрофы и личной, и «коллективной» биографии, от неисчислимых насильственных смертей 1930-х, от интинской — десятилетней — каторги до дальнейших бесконечных лишений на «свободе».
Алкей, Гораций, Нарекаци, Шекспир, Китс, Элиот, Леопарди, Гете и Гейне, Мицкевич, Норвид, Эминеску, Бодлер, Рембо, Малларме, Кавафис, Верлен и последние великие славянские поэты — вот те «средства», которыми Григорий Порфирьевич исцелял, казалось бы, смертельно раненное украинское слово.
Речь идет, следовательно, не просто о беспримерной в нашем веке и в нашей географии филологической культуре, соединенной с таким же удивительным чутьем на поэтическое слово — иноязычное и «свое». Речь идет о бесконечной, без публицистического преувеличения, титанической работе над тем словом как предпосылкой определенной нормы бытия. Нормы, казалось бы, абсолютно утраченной, но так же бесконечно обновленной. Обновленной усилием переводчика, который работал не просто над истиной того или иного иноязычного поэтического текста в украинской его интерпретации, но и над Истиной в буквальном смысле.
После интинской каторги Григорий Порфирьевич Кочур вместе с Рыльским и Лукашом и горсточкой других энтузиастов украинского перевода не просто «переводит». Он, собственно, спасает саму суверенность украинского слова, которое, скажем так, в «оригинальном» творчестве, несмотря на блестящие эпизоды некоторых тогдашних дебютов, опять оказывается в мертвом поле официальной словесности. Скромное ирпенское жилище поэта, где то слово звучало именно суверенно, резонируя со словом мировым, стало едва ли не «Ясной Поляной» нашей литературы, символическим ее «центром», решительно отдаленным от всех гримас и гротесков псевдолитературного официоза. Когда-то Томас Манн (Григорий Порфирьевич в начале шестидесятых, смеясь, говорил, что болен «томасоманией») заметил о своей эмиграции: там, где я, там и немецкая литература. Так же, там, где был Кочур, и была украинская литература. Вся накопленная ею эстетическая сумма. Все ее грядущие возможности. «Я на сторожі коло їх поставлю слово». Григорий Кочур без малейших мессианских жестов оказался вместе с Миколой Лукашом в патетической роли такой стражи. «Система», естественно, это немедленно зафиксировала в своих полицейских картотеках и на протяжении 70-80-х тиранически травила великого поэта. Кстати, при последовательно-гнусном нейтралитете официальной литературы, хотя ее соответствующий инстинкт, в конечном счете, можно понять: чем было ее жутко опустошенное лжеслово рядом с тем ирпенским, а собственно, украинским словом, которое равнялось не на глупую догму и ее глупые институты, а на всю сумму слова мирового, накопленные им значения.
Григорий Порфирьевич Кочур прошел и через ту, уже пятнадцатилетнюю, полукаторгу, через фактическое ирпенское «интернирование», которое, в конце концов, на ценностном качестве Кочуровского слова нисколечко не сказалось... Конъюнктурный «перестроечный» шум вокруг его личности и творчества он воспринял довольно иронично, имея достаточно других, намного более важных дел.
Эта уникальная жизнь завершилась в удивительной для нашего времени тональности — до конца и полностью исполненного долга.
«Путешественник, спеши к Лакодемону и сообщи, что все мы здесь лежим, верные своему долгу».
