Он выработал в себе привычку заниматься лишь тем, что его полностью поглощает. И это не барство, не пренебрежение к окружающим, а глубокая нравственная и профессиональная убежденность в том, что человек может быть кому-то интересен, если только сам заинтересован и увлечен
Что бы ни говорили человековеды-оптимисты, истинный талант — редкость чрезвычайная. Еще реже бывает, что тот, кого щедро одарила природа, оказывается к тому же наделен и щедростью души, безотчетной склонностью тратить себя и дарить свой талант. К этой особой породе людей принадлежит Леонид Семенович Тарабаринов.
Невозможно представить, что он мог бы не стать актером. И не только теперь, когда за плечами полвека работы на сцене, сотни ролей, самые высокие звания, самые престижные премии и преданная любовь нескольких поколений зрителей. Это было трудно представить и тогда, когда он только начинал свой путь. «Он от рождения был создан для актерской профессии», — так сказал о Тарабаринове его учитель, руководитель курса в Харьковском театральном институте, народный артист СССР Даниил Антонович. Конечно, проницательный и мастеровитый Даниил Исидорович, произнося эти слова, имел в виду не только великолепную «фактуру» молодого актера, рельефную, выразительную лепку красивого, открытого лица и неповторимый, завораживающий, бархатный тембр глубокого, «органного» голоса. Не менее очевидными были уникальные внутренние данные Тарабаринова — абсолютная эмоциональная отзывчивость, душевная искренность, безукоризненное чувство сценической правды и непреодолимое влечение к красоте. Однако Тарабаринов не получил актерскую профессию «по наследству» — в семье никто не был профессионально связан с искусством. И на вопрос о том, что же подтолкнуло его к определенному выбору, он отвечает обескураживающе просто: «Природа. Красота. Я умею радоваться небу...».
Всегда доброжелательный и открытый в общении, он решительно отказывается существовать в ситуации классического интервью, ломает ее, уводя в сократовскую беседу «по параболе». С подозрением относится к торопливой игре в вопросы и ответы. Ему претит угадывающееся за ней верхоглядство, да и просто неинтересно, когда его «протоколируют», «берут на карандаш». Он выработал в себе привычку заниматься лишь тем, что его полностью поглощает. И это не барство, не пренебрежение к окружающим, а глубокая нравственная и профессиональная убежденность в том, что человек может быть кому-то интересен, если только сам заинтересован и увлечен. Эту истину, как и множество других, открыл ему Театр: «Чтобы на сцене быть убедительным, надо самому быть убежденным».
В жизни, как и на сцене, он не терпит фальши. Его тему в искусстве еще в далеком шестидесятом году очень точно определила Серафима Бирман. Замечательная актриса в статье, посвященной выступлению Харьковского театра имени Шевченко на декаде украинского искусства в Москве, особо выделила Тарабаринова, пожелав ему навсегда сохранить «горячую и умную непосредственность.» Он так и сделал. Сохранил все лучшее. Только с годами к непосредственности добавилась мудрость. Именно добавилась, ничего не отменяя, парадоксально и в высшей степени человечно соединив глубокий философский взгляд на мир с наивной искренностью чувств.
Десятилетиями сохраняя верность овеянной легендой курбасовского «Березиля» сцене театра имени Шевченко, Тарабаринов-актер прошел огромную, духовную и творческую дистанцию: от элегантного, благородного Лаэрта в знаменитом «Гамлете», поставленном Бенедиктом Нордом в оттепельном пятьдесят шестом («при Норде я и стал артистом»), до пронзительно-трагического короля Лира в сумбурном девяносто первом. Нетрудно заметить, что годы здесь обозначают не просто хронологию, но главные вехи, вместившие судьбу целого поколения — талантливого, выморочного, надорванного, но не сломленного поколения шестидесятников. Персонажи Тарабаринова всегда были остро современны, ощутимо наполнены дыханием конкретного времени: будь то сыгранный в семидесятые годы отчаянно ищущий утраченные идеалы Федя Протасов из толстовского «Живого трупа» или созданный уже в девяностые добрый, мягкий, измученный безнадежной борьбой за свое человеческое достоинство Микола Задорожный из «Украденного счастья» Франко. Горечью за человека и верой в него пропитаны последние роли Тарабаринова — Чебутыкин в чеховских «Трех сестрах» и Художник в спектакле «Седьмая свеча», поставленном по мотивам автобиографической прозы Марка Шагала, — они как бы подводят духовный итог уходящего трагического двадцатого века.
Критика почти всегда относилась к Тарабаринову благосклонно, выделяла, хвалила, даже любила. Читал ли он рецензии, внимал ли похвале? «Читал. Было приятно. Пока мама была жива... Приятно было, когда знал, что она читает и радуется. А теперь...». Он умолкает, как-то по-детски отмахнувшись рукой, и вдруг, между прочим, определяет самую суть профессии театрального критика: «Пишет-то он, скажем, обо мне, а выявлять должен себя. Читать интересно то, что талантливо. Тогда это и мне в помощь».
Не был обделен Леонид Семенович и признанием коллег, партнеров по сцене, великих березильцев-шевченковцев. И все же главным судьей и сотворцом всегда для него оставался зритель. Ради него, зрителя — харьковского, киевского, московского, молдавского, узбекского, Тарабаринов готов на любые жертвы. В совсем далеком теперь Ташкенте наверняка еще помнят, как прямо из больничной палаты (сердце не выдержало гастрольных перегрузок в жаркой южной столице), в предынфарктном состоянии он вышел на сцену в роли Феди Протасова и сыграл, наверное, свой лучший, потрясший зал спектакль («да просто думал, что играю в последний раз...»).
Повышенное чувство ответственности перед зрителями, театром, перед родными и близкими людьми не позволило Тарабаринову по-настоящему, в меру своего огромного потенциала реализовать себя в кинематографе. Часто из-за занятости приходилось отказываться от заманчивых предложений. Готовясь снимать свой великолепный «Бег», приглашали на роль Крапилина режиссеры Алов и Наумов... «У меня тогда брат болел. Я был нужен ему и должен был оставаться рядом. Жаль. Хотя... как замечательно зато сыграл Крапилина Коля Олялин!». И он улыбается удивительно искренно, радуясь чужой актерской удаче, которая могла бы стать его собственной (не знаю, кто еще из актеров мог быть так органичен в подобной ситуации!). Сам Леонид Семенович, однако, считает, что кино в его жизни свою роль выполнило сполна, подарив одну из самых важных встреч: «Такое — на всю жизнь!». В пятьдесят шестом пригласил начинающего актера на съемки своего последнего фильма «Поэма о море» Александр Довженко. И, верно, разглядел, угадал в нем нечто особенное, поскольку целый месяц буквально не отпускал от себя ни во время съемок, ни в перерывах между ними, будто хотел успеть что-то передать, оставить, вложить в своего молодого друга. Высочайший уровень творческого общения, который задал Довженко, стал навсегда для Тарабаринова образцом в работе с коллегами и учениками. Впрочем, несмотря на то, что за три десятилетия педагогического стажа через руки профессора Харьковского института искусств Леонида Тарабаринова прошли сотни студентов-актеров, своими настоящими учениками он считает только тех, кто стал его партнерами в театре, кому он на сцене продолжает передавать то, что когда-то, наверное, успел-таки передать ему Довженко. Но что же это? Знание? Интуиция? Тайная формула успеха? «Не знаю. Это не объяснишь. Чувствовать надо...». И улыбка. Чуть смущенная. Неповторимая. Тарабариновская.
