Люди добрі, коли там, де треба, вас нема, то — нас нема!
Новая книжка Евгена Сверстюка, которая только что увидела свет в луцком издательстве «Терен», открывается текстом с красноречивым названием «Панове, де ваші шпаги?!». Не менее красноречиво и название самой книжки — «Не мир, а меч». Этот строгий евангельский лозунг соответствует основному смыслу, моральной сверхзадачей философско-публицистической эссеистики Сверстюка, отражает его этическое кредо. Направленное против примитивизации христианского морального максимализма на создание атмосферы моральной ответственности как самозащитного механизма, без которого невозможно достойное утверждение человека, гражданского общества, страны. «Не примирение с безразличными и лукавыми, а меч, который отстаивает мораль и честь» («О религии и морали»). Против «этического минимализма», «морального плюрализма, где теряется всякая грань».
Исконные моральные ценности воспринимает как аргумент своей жизненной стратегии. В свете сегодняшнего скепсиса и релятивизма, «всеведения» и вседозволенности, облегченных критериев и потребительских стандартов это кое-где воспринимается как что-то устаревшее, как «неформат». Но Сверстюк всей своей жизнью засвидетельствовал твердость и спасительную силу этих позиций «искания смысла и смысла исканий». Ведь нехватка выстраданных ценностей, постоянных интеллектуальных и моральных усилий порождает безответственность и яловость, ведет к вырождению человека. «Нет, таки совсем не химера — правда, совесть и те добродетели, на которых до сих пор держался мир...».
В представлении современного украинского общества сложился четкий и устоявшийся «имидж» Сверстюка, тембр его голоса всегда узнаваем. Никого не удивляет его моментальная автоматическая реакция на каждое безобразие, отклонение от всех и всяческих этических норм, нежелание и неспособность промолчать — в то же время, вечная готовность расставить надлежащие моральные акценты. Реакция на уровне рефлекса. Рефлекса человеческого достоинства. Это modus vivendi, образ мышления и чувствования. «Не могу молчать» Сверстюка.
Эти небольшие по объему самобытные «спроби» (так А. Перепадя перевел название знаменитых эссе Монтеня) очень важны как индикатор нашего идеологического и морального климата. Крик «на розпуттях велелюдних», который, несмотря ни на что, всегда бывает, в конечном счете, услышанным.
Тематика «спроб» Сверстюка — это диагностика нашего постсоветского постгеноцидного социума. Гримасы посткоммунистической реальности, живучесть бывших идолов и мифов. Нацизм и сталинизм как разновидности тоталитаризма — идея, что в последнее время чем дальше, тем более уверенно проникает в сознание общества, а для Сверстюка является неоспоримой и органической: еще мальчиком он писал на стенах своей хаты на Волыни «Смерть Гітлеру і Сталіну» («А соціалізм процвітає», «Напівправда з Нюрнберзького процесу», «Сто українців», «Тільки не смійтеся»). Сегодняшний украинский человек — продукт распада тоталитаризма, поэтому и советскую маску легко меняет на любую другую: «Попробуй примени к такому человеку люстрацию — он же и будет ее проводить» («Про ідіотизм духовний». Из выступления на форуме «Тоталитаризм»).
Острые моментальные реакции на досадные идеологические или моральные «мутации» бывших соратников («Хто є хто на службі народу»). На новую конъюнктуру, когда «под видом плюрализма на нас надвигается поток приблизительности, поверхностности, некорректности» («В боротьбі за істину»), фальшь и подмену понятий («Коли посуд нечистий»), игру амбиций и нашу запущенную болезнь «однеодногожерства» («Скурвитись — дієслово неперехідне»), патологическое украиноедство — явное и скрытое («Шевченко під оптичним прицілом», «Д. Табачник на службі», «Свербіж геростратівський», «Духи печерні»). Не зря геростратовские тексты а-ля Бузина сравнивает с серийным убийством: и «маньяк не охотится на что-нибудь. Один — на невинность, другой — на святость, еще иной — на красоту...».
Ключевая тема размышлений Сверстюка — национально-религиозное сознание как фундамент культуры. Высокое философское приближение к Богу — Дух, а не буква. Главное, выше канонов и ритуалов, — примат духа, дорога к храму. Церковь, свободная от «політикування в храмі», подвластна моральному императиву. («Дух і віра в житті українців», «Приваба вершин і спокуса безодні», «Культурно-духовні основи незалежності», «Німб над Софією Київською»).
Отстаивает настоящие святости — sacrum — вопреки доминированию profanum, когда «митрополія порізнена і використана політикумом посткомунізму». Тяжело переоценить значение в этой ситуации постоянной трибуны Евгена Сверстюка — уникальной религиозно-культурологической газеты «Наша віра», которую уже в течение 20 лет издает он с группой своих единомышленников. Большинство вмещенных в книге эссе впервые увидели свет на ее страницах. Газета рассчитана на интеллектуального читателя с развитой духовной культурой, преданного традиционным украинским ценностям и, в то же время, интегрированного в европейское культурное пространство. Газета эта страшно недооценена в атмосфере нашей гражданской недоразвитости и аморфности. Только в такой атмосфере могло остаться безнаказанным грубое нападение на ее редакцию в 2005 г. рейдеров в рясах со своими пособниками, вследствие чего сотрудники газеты во главе с редактором были вытолкнуты из помещения, а впоследствии на снегу оказались архив и библиотека газеты.
Сверстюк задумывается над путями человека ІІІ тысячелетия, его перспективами и ловушками, которые его подстерегают. Самое важное в этой непредвиденной взбудораженной реальности — исповедовать примат духовного над материальным, не потерять сущность человека, который «вечно тянется к Абсолюту» («З рюкзачком на порозі ІІІ тисячоліття», «На порозі тисячоліття»), ощущение высокого неба над головой. Вечное Небо — как постоянная точка опоры, пусть и такая зыбкая и ненадежная для прагматика и материалиста. Уверен: «Если ты не схватишься за небо, у тебя ничего нет». Как не вспомнить Стуса:
«Хапайся за кручі,
як терен колючий,
Хапайся за небо,
як яблуні цвіт».
Считает своей обязанностью рассказать о людях, с которыми свела его судьба, прежде всего из своей шестидесятнической «щопти», и не только о них. О Олексе Тихом, Надежде Свитличной, Мыколе Руденко, о Василе Стусе, не боясь упреков в мифологизации и идеализации: «Храбрым отдают честь!». Ведь Стус «не просто текст, а личность, которая выстроила себя до легенды». Ведь «голос ответственности в безответственном мире — это сильнее водородной бомбы» («Вакантне місце Андрія Сахарова»).
Очень чувствительный к престижу и культурному эху Украины в мире, он активно реагирует на все проявления благожелательного отношения или просто объективной интерпретации украинской реальности и украинской культуры зарубежными деятелями. Среди таких «друзей истины», кроме, несомненно, Джеймса Мейса, этого американского индейца с украинским сердцем, Роберт Конквест, Ежи Гедройц, Ален Безансон. Приветствуя издание на украинском языке книги Алена Безансона «Лихо століття. Про комунізм, нацизм і унікальність Голокосту», утверждал, что «те стоики — правдолюбы ХХ века, являются для Украины людьми, которые заслуживают у нас почетного гражданства», людьми, «достойными пьедестала».
Сверстюка иногда укоряют за неуступчивость, негибкость, за переборы критицизма и нежелание учитывать конъюнктуру, от которой, кажется, никуда не денешься. Что же, право на такую позицию он завоевал всей своей жизненной позицией, «неразменным достоинством личности». Но если брать его труды, систему взглядов как целостность, нельзя не заметить, что максимализм у него счастливо сочетается (особенно в последние годы) со взвешенностью. Он принципиально избегает примитивной перестановки знаков плюс и минус, «одноклеточной» абсолютизации, учитывает исторический контекст. Это выразительно прослеживается в ключевых для Сверстюка оценках и интерпретациях, прежде всего Довженко, Гоголя («Чому Шевченко не Гоголь»). Ведь «в нехорошем и легком слове есть зерна чертополоха».
Показательной является реакция на досадные идеологические мутации людей значимых типа Солженицина. Он не спешит слепо идти за коньюнктурой, безоговорочно присоединиться к хуле, даже когда речь идет об однозначно неприемлемых высказываниях. Так, не торопится брать за чистую монету сомнительные «новые» факты из биографии Солженицина, ощущая в них «запах обычной кагебистской лужи, в которой гребется корреспондент» («Солженіцина атакують блощиці»).
Остро и болезненно воспринимая известный неприличный выпад Иосифа Бродского против независимой Украины, вместе с тем в попытках реанимировать тот постыдный эпизод начала 90-х ощущает не менее недопустимые ксенофобские акценты («Небесный кузнец кует, а лягушка и себе...» в газ. «Зеркало недели» 4.09.2008). Национальные приоритеты без национальной нетерпимости — его лозунг.
Новая книга Евгена Сверстюка очень характерна, внутренне присуща для него. Помещенные в ней тексты по проблематике и стилистике соответствуют духу и ведущему жанру его творчества — самобытная философско-публицистическая эссеистика, насквозь проникнутая личностью автора. Взлелеянная культурой и раскованностью мысли, целенаправленностью и сосредоточенностью на важных этических постулатах и ключевых проблемах национального бытия, живущих в его сознании и подсознании, «неначе цвяшок, в серце вбитий» (Шевченко). Врожденное чутье слова, склонность к импровизации, афористичность — это органика его мышления. Среди составляющих стилистики Сверстюка — мощная лирическая струя. В информативно-аналитический текст, в критико-философские размышления врастает лирическая медитация, стих в прозе. И тут же — выразительная сатирическая составляющая, склонность к сатирическому типажу и соответствующей афористике в критике и публицистике. Любит алюзии со щедринскими персонажами, а то и непосредственное обращение к его сатирическим формулам в поддержку большей выразительности своих (не зря в 60-е его в наших кругах называли «Салтыков-Сверстюк»). Лирико-сатирическое мерцание гоголевских образов чувствуется в его своеобразных интеллектуальных фейлетонах-«моралитиях» по поводу абсурдных идеологических и моральных ситуаций, которых в нашей действительности, к сожалению, хватает...
Вера, Надежда, Любовь... Достоинство, честность, жертвенность, патриотизм... Заболтанные, девальвированные, заглушенные, а то и осмеянные, они пробиваются сквозь толщу имитаций, а иногда яркой вспышкой озаряют картину нашей этической разрухи. Сверстюк — из тех немногочисленных, кто не устает напоминать о высших целях, упрямо не желая признать свои усилия сизифовыми.
«Евген каждый раз больше напоминал спортивного судью, который одиноко стоит около снаряда для прыжков в высоту, — писал Мирослав Маринович в предисловии к лекции Е. Сверстюка в Украинском католическом университете «Приваба вершин і спокуса безодні» (2005). — Планка была поднята так высоко, что большинство спортсменов, стремящихся к славе победителей, потянулись к снарядам с более заземленными предложениями... К чести пана Евгена, его рука не тянется, чтобы снизить планку. Похоже, что он ожидает того великого прыгуна, ради которого стоит ждать».
Он нашел свою «нишу» в нашей современной культурной ситуации. Со своими функциями и задачами, учительной тенденцией — строгой и негибкой, моральным максимализмом, право на который завоевано жизнью. С неутомимой готовностью открыть людям духовный свет, с жаждой, скажу так, «проповедовать» общечеловеческие истины. С уверенностью в своей миссии, пусть кажется она кое-кому сегодня «старомодной»...
Из очерка «Моє покликання»:
«Я знаю, от чего эта аллергия на слова «честь», «правда», «обязанность». Называют эту болезнь постмодернизмом, но то же самое было и в предыдущие века. На поле чести никогда не людно...».
