Тридцатиоднолетний Борис Хлебников ворвался и стал полноправным членом мирового киносообщества сделанным совместно с Алексеем Попогребским фильмом «Коктебель». Эта картина не только принесла создателям многочисленные награды, но и сформировала четкий круг почитателей и зрителей. После этого, взяв собственный курс, российский режиссер привлек внимание фестивалей и публики «Свободным плаванием», в котором продолжил доверительный разговор «о главном». Его дальнейшие работы, от «Сумасшедшей помощи» до «Короткого замыкания», разнятся тематикой и системой подачи материала, их связывает искренность по отношению к происходящему на экране. И последняя по времени работа отличается необычностью в выборе темы. Фильм «Пока ночь не разлучит» снят по мотивам подслушанных в очень модном московском ресторане разговоров самых модных персонажей сегодняшней светской жизни. Картина вызвала неподдельный интерес и горячие споры.
Украинская премьера состоялась во время недавно завершившегося фестиваля «Молодость», где Борис Хлебников был членом основного жюри. Его пребывание в нашем городе и дало возможность общения, с которым мы и знакомим читателей «Дня».
— Когда вы с Попогребским взорвали болотную тишь текущего кинопроцесса «Коктебелем», это было очень необычное кино для того момента; сложилось впечатление, что появились ниоткуда два безумно талантливых дилетанта. А потом, глядя ваши последующие работы, я пришла к выводу, что вы хорошо маскируетесь. Так препарировать человеческое состояние — это от первого неоконченного биологического образования?
— Не согласен с первым вашим утверждением, потому что, думаю, конечно же, не мы взорвали тогда историю, там был, во-первых, Звягинцев, но даже не про него говорю сейчас, а вспоминаю, конечно же, про Буслова с его «Бумером». Думаю, это было самое необычное, самое живое и самое авторское кино из 2003 года. Мне кажется, что Буслов сразу транслировал очень живую жизнь в фильме «Бумер» и разговаривал с реальностью, с социальной реальностью, очень точно описывал жизнь. Честно говоря, у меня как у режиссера только наблюдаются попытки это делать — попытки с реальностью и вообще о социальном разговаривать. Не уверен, что достиг каких-то очень серьезных и больших успехов в этом.
— Когда-то у Киры Георгиевны Муратовой в одной из бесед я присутствовала, и кто-то спросил: — а вы представляете себе аудиторию, для которой делаете кино? Какой он, ваш зритель? И вообще, как вы считаете, как он воспримет все это? Она ответила: «Меня совершенно не интересует зритель, я снимаю кино, потому что мне нравится процесс». Не знаю, почему, но у меня создалось впечатление, что вы тоже не очень задумываетесь над тем, кто и какой зритель вас смотрит?
— Да, но я думаю, что Спилберг, когда делал свои лучшие фильмы, тоже об этом не задумывался. Начал задумываться, и снял сразу плохое кино, на мой взгляд, — «Список Шиндлера». До этого, когда снимал «Челюсти» или «Индиана Джонс», или «Инопланетянин», он об этом не задумывался, потому что делал кино, которое ему лично интересно, а его большое счастье состояло в том, что его личный мир стал интересен огромной аудитории. Точно так же я думаю, что и Коппола, и Буслов, и Балабанов, и много режиссеров, которые имеют огромную аудиторию, счастливы до того момента, пока они делают то, что хотят, и не задумываются об аудитории. Это — другой вопрос, что у Киры Георгиевны Муратовой или, скажем, у Отара Иоселиани очень маленькая аудитория. Это не плохо и не хорошо, но это так. Вот и все.
— Как вы считаете, в таком мире, в котором мы живем, каковой существует сегодня, есть место для авторского кино, кроме как для тех, кто его производит?
— Конечно, есть. Просто у нас два очень разных кино — одно очень массовое, аттракционное, которое я, кстати, тоже очень люблю, это прямо некий технический аттракцион. Наверное, к кино это не имеет отношения, это чистой воды развлечение. А есть огромное количество авторских фильмов, которых мы просто лишены, потому что их нет в широком прокате. Ну и что? Довольно мало народу читает хорошую литературу. Это уже всеми признанная вещь, и все с этим смирились, что если ты умный, то ты читаешь; если глупый — не читаешь. С кино сейчас происходит удивительная вещь, потому что оно очень сильно дешевеет в производстве из-за удешевления всех технологий, а во-вторых, оно перестало быть нужным государству. Совсем. Если оно раньше выполняло пропагандистскую функцию, то сейчас оно ни одному государству в мире не нужно, потому что есть более сильные способы привлечения аудитории и «промывка» ее мозгов — Интернет, телевидение. Кино вообще никому не нужно. В этом смысле, слава Богу, кино становится таким же искусством, как живопись, литература, и это уже вопрос любопытства человека, интересно ли ему думать, смотреть...
— Не сочтите мой вопрос провокационным: ваш последний по времени фильм, или, как говорят, «крайний», — «Пока ночь не разлучит», меня глубоко задел, и вот почему: в принципе, легкость, медийные лица, можно было сделать гламур, глянец, можно было сделать фарс. У вас же, в свете жесткой политической обстановки, сегодня существующей, на мой взгляд, получилось абсолютно пророческое кино, я автоматически перекинула мостик от фильма, который раньше был задуман и снят, к фарсовому, наполненному медийными лицами, выбору альтернативного российского парламента. У фильма финала нет, не может быть, просто дико жалко этих людей, всех нас, живущих в Украине, России, мы все равно связаны — политически, экономически. Именно потому, что вы сделали такое кино, как считаете, что у всех нас впереди?
— Не знаю. Мне кажется, никогда люди о своем времени не могли оценочно говорить точно.
— Я уверена, что вы не совершенно думали о политике, делая фильм, но, тем не менее, так получилось, очень актуально.
— Политика — в чем она у нас существует, скажите? Я бы предложил, например, если бы мы делали кино до всех наших выступлений, Болотной площади, о политике поговорить героям, которых играют Оксана Фандера и Толкалина. Понимаете, какая штука: насколько мне противен, условно говоря, наш существующий строй политический, настолько же мне смешна и вообще не интересна вся эта история протестная. Это те же медийные лица, и это новая московская мода. Она не имеет отношения, к сожалению, ни к чему живому. Это очень печально, но, опять же, если возвращаться к вашему вопросу, я не обслуживал время и не описывал его. Я описывал Москву такой, какой она была всегда и какой всегда будет. Это абсолютно купеческий, большой, очень жлобский, но при этом очень живой, очень веселый, очень витальный мегаполис, как сорняк в лучшем и в худшем смысле этого слова. Я очень люблю Москву, но она вот такая. Это купец — очень яркий, самобытный, который, хрен его знает, что делает с этими деньгами.
— Причем то, что происходит в Москве, практически не имеет никакого отношения к тому, что происходит в очень недальних от Москвы местах?
— Совершенно верно.
— То же самое в Украине, вы считаете?
— Думаю, — да, это могла быть киевская история, абсолютно такая же. При этом питерской эта история не могла быть. Он все равно нежный такой город, очень вялый, немножко спящий. Там не могло быть такого.
— Скажите, по какому принципу проходил кастинг для фильма, или вы четко знали, что будет то или иное имя?
— Нет. Принципов было несколько. Давайте по порядку. Мне нужен был запретный мир. Мир, который вызывает нездоровое любопытство. Мир, собственно, таблоидов, любопытства людей. Когда они читают, кто на ком женился, кто с кем развелся и у кого из окна выбросился ребенок. И это противное любопытство мне хотелось эксплуатировать и провоцировать. Поэтому нужны были известные актеры, потому что за ними как раз этим людям и интересно наблюдать, это составляющая того, что я хотел сделать. Вторая составляющая — абсолютно техническая, я параллельно снимал фильм про фермера с Сашей Яценко в главной роли, он очень много работал руками, готовясь. Ему нужно было собирать птичник, условно говоря, вольеры для птиц, он не давал художникам это делать, а сам постоянно сверлил, пилил, потому что ему нужно было наработать моторику. Я абсолютно без пренебрежения, абсолютно серьезно говорю, что моторика нахождения в дорогом ресторане тоже существует, моторика хождения в дорогом платье существует, моторика общения с официантом существует. Поэтому в этом смысле тоже нужны были люди, умеющие это делать. Это был второй повод. Третий — я не со многими артистами был знаком, может, с половиной. На самом деле это был повод (у меня 50 актеров было) встретиться и поработать на площадке с теми артистами, с которыми мне интересно и хотелось бы поработать. Ну, не могу себе представить Толкалину или Фандеру в предыдущем своем фильме. Мне они очень нравятся как актрисы, как, допустим, Робок или Логашкин. Это 50 актеров, которых я просто люблю очень.
— Думаю, в этом фильме, как в ни каком другом, важны были художник по костюмам и художник-гример. Каким образом выстраивался этот мостик между актерами, играющими практически самих себя; людьми, которые привыкли выглядеть так или эдак, подавать себя определенным образом, и тем, что вы требовали, хотели видеть на экране?
— У нас фильм стоил три копейки. Совсем маленький у него бюджет был, мы все работали, включая актеров, бесплатно, но при этом сразу сделали какой-то поначалу казавшийся мне абсолютно парадоксальным и абсурдным шаг — продюсер фильма предложила нам поехать в Италию втроем с художником по костюмам и купить на распродаже все костюмы. Действительно, мы взяли с собой 6 тыяч долларов, и в них уложились, купили большую часть одежды. Для некоторых актеров, скажем, Алены Долецкой, Фандеры, Толканиной, нужны были последние какие-то коллекции, это важно было, мы просто договорились с нашим богатым модным магазином, и они нам предоставили эти вещи на два-три дня, актрисы сами выбирали. Но для меня это тоже было важно, потому что это их вкус, то, в чем им удобно ходить. Я всегда, честно говоря, когда человек примеряет костюм, смотрю на глаза. Очень интересная штука, что на костюм не надо смотреть, а надо смотреть на глаза, и глаза либо выделяются ярко, либо куда-то исчезают. Это очень простая штука оказалась, которой я всегда пользуюсь. В этом смысле не всегда люди сами себе могут подобрать костюм, чтобы у них лицо начало играть.
— Вы достаточно часто, на первый взгляд, меняете темы и интересы. Выше вы говорили о том, что снимали фильм о фермере, у вас был телевизионный проект «Черчилль» — это третья ипостась, история. «Свободное плавание» — четвертая. Вы в постоянном поиске или таким образом что-то очень важное для себя, главное, пытаетесь сформулировать из картины в картину, но так как, может быть, не услышаны или не довольны сами собой, вот так мечетесь?
— Нет, мне просто интересно играть и как бы разламывать то, что я умею. Но это же скучно, условно говоря, когда уже собрал пазл, собирать его в 15-й раз, один и тот же? Хочется чем-то новым заняться. Вот и все. Я к этому, как к игрушке отношусь, просто интересно что-то новое делать.
— Скажите, а что, сегодня небольшой бюджет картины?
— Небольшой бюджет там, где все получают зарплаты в России, — это порядка миллиона — миллиона двести долларов. Мы снимали за сто тысяч долларов.
— Неужели такое возможно? Это только от хорошего отношения, когда все отказались от гонораров?
— Они действительно отказались от гонораров, но наша система состоит не в том, что я и продюсер сказали всей группе «спасибо», это была довольно точно продуманная история. Мы предложили всем процент от проката. Все сто процентов прибыли разделили в разных долях между всеми участниками. Это был довольно точный расчет, потому что миллион долларов вернуть сложно, я бы сказал, проблематично. В случае со ста тысячами — у нас уже начался прокат — мы сумму уже погасили.
— Вы ожидали такой бокс-офис? У вас очень хорошие показатели.
— Они не очень хорошие, они нормальные. Мы уже в два раза перекрыли наш бюджет. А еще есть продажи на телевидение, а еще есть Украина, страны Балтии, Польша, которая хочет прокатывать, Финляндия, продажи на DVD... Думаю, мы довольно нормально расплатимся со всеми участниками процесса.
— В ближайшее время, вы говорили, будет прокат в Украине. Как вы думаете, каково будет восприятие по сравнению с Москвой?
— Я фильм уже показывал, не в Москве, а в других городах — во Владивостоке, Новосибирске, Калининграде. Не думаю, что тут вопрос восприятия Москвы, он у нас примерно одинаковый. Москва — это отдельная вещь. Заметил, что у зрителей немосковских есть один очень приятный бонус, — в Варшаве он точно такой же был на самом деле. Он был один и тот же — как и во Владивостоке, и в Новосибирске, — у зрителей есть вот это узнавание, убежденность в том, что они были правы: «Так мы и думали, москвичи — мудаки». Это отдельный приятный бонус, который обслуживает это кино.
— Вы были на «Кинотавре», поэтому можете ответить на этот вопрос. Жюри было специфическое, режиссерское, очень редко бывает такое жюри. Это составляет определенную сложность, но и, наверное, легче договариваться в чем-то. Как вы думаете, почему столь дружно в год, когда исполнилось 25 лет фильму, который я безумно люблю, считаю, что он абсолютно актуален и сегодня, имею в виду фильм Александра Прошкина «Холодное лето 53-го», ему была нанесена такая привселюдная пощечина, его новую ленту «Конвой», представленную в конкурсе, откровенно прокатили, не заметили. Чем это можно объяснить?
— Во-первых, я совершенно не согласен с таким решением, потому что мне, как и вам, кажется, что у Александра Анатольевича замечательное кино, но относиться так серьезно к решению жюри не стал бы. Во-вторых, что значит пощечина? Я считаю, что, если есть конкурс, никаких регалий и привилегий ни у кого нет. И в этом смысле мне позиция Александра Анатольевича очень нравится, потому что он совершенно не побоялся поехать на «Кинотавр», где были вторые, третьи, дебютные фильмы, и участвовать в этом конкурсе. Я просто считаю, что он абсолютно ликвидный и действующий режиссер, и, думаю, ему самому хочется сражаться на равных, правильно? А это лишь решение конкретных пяти или шести членов жюри, вот и все.
— Мне очень близко и, как принято говорить, мило ваше очень серьезное отношение к слову. Оно редко свойственно киношникам, скорее — серьезным литераторам. Откуда это у вас и почему?
— Я не пишу сценариев, скорее придумываю какие-то идеи или сцены. Пишет Александр Родионов, замечательный сценарист, и откуда у него это, не знаю, он вообще знает про все-все. Это его огромное любопытство, и, как он один раз сказал, надо идти туда, куда не хочется идти, туда, где страшно. Он всегда ищет такие пути, где ему некомфортно, это абсолютно его какой-то документальный, социальный и поэтический поиск.
— О чем вообще вам в ближайшее время хотелось бы и моглось говорить? Не в интервью, со зрителями. Ведь вы ведете диалог со зрителями все время?
— Меня совершенно разные жанры интересуют, интересно разные совершенно вещи делать. Но единственное, что я точно знаю, меня всегда (до этого времени и сейчас) интересует только социальное кино, социальное искусство. Все остальное оставляет равнодушным.
— Видите, с одной стороны, социальность очень совпадает с линией власти; с другой — то, о чем говорите вы, и то, что обещают они, — это две большие разницы, как говорят в Одессе?
— Нет, линия власти у нас патриотическая. Патриотизм и мораль — это именно два кита, которыми прикрываются самые мерзкие вещи. Я совершенно не собираюсь этим заниматься, а социальная сторона — как раз довольно объективная вещь, которая не имеет отношения ни к морали, ни к патриотизму, имеет отношение к объективным каким-то вещам.
— А мораль — это не объективная вещь?
— Мораль — это то, за чем прикрываются все самые мерзкие, гнусные штуки.
— А если не прикрываться в виде словес, а вообще мораль как понятие?
— Я думаю, ни то ни другое слово нельзя произносить вслух, потому что это довольно сокровенная и довольно личная вещь, о которой даже не стоит разговаривать. Ты просто можешь это делать или не делать, считать для себя это моральным или не моральным. Объявлять что-то моральным или аморальным — это для меня всегда какая-то гигантская дремучесть или гнусный замысел. То, что сейчас говорится по поводу создания патриотического кино, — это вопрос «обслуживания». Если мы говорим неправду и восхваляем существующий строй, то это патриотично; если мы говорим правду и не восхваляем существующий строй — непатриотично. Абсурд, в это играть вообще не интересно.
— Вы сами что вкладываете в понятие «патриотизм»?
— Правда, не хочу это слово произносить и про него думать,
— Но произнесли его.
— Нет, не буду говорить про это, честно вам скажу. А про жизнь, которая меня окружает, и про людей, с которыми работаю, — наоборот, у меня очень молодая команда, от 23 до 29 лет. Они у меня вызывают огромную симпатию, интерес, они очень энергичные, очень умные, совсем другие, совершенно некоррупционные. Это как раз вторая волна бизнеса и предпринимательства, которая мне кажется совершенно другой. Она намного чище, интереснее, и это не те люди, которые сидят в моем ресторане; это, скажем, их дети, которые уже к бизнесу относятся, как к чему-то интересному и честному. Поэтому поколение не сильно младше меня вызывает у меня восторг.
— Сегодня я не очень представляю, если «кроха-сын пришел к отцу, и спросила кроха: что такое хорошо, и что такое плохо». А вы представляете?
— А что изменилось?
— Не то чтобы мир стал мрачнее, нет, люди любой формации, политического строя всегда остаются людьми. Ничего не изменилось со времен Древнего Египта, Древнего Китая, Древней Руси?
— Нет, изменилось. Потому что мир, конечно, максимально гуманнее стал с тех времен. Это очевидно. У нас почти 80 процентов населения Земли имеют среднее образование, у нас легально нет пыток и так далее. У нас социальные условия все равно совсем другие. Я просто делюсь с сыном той музыкой, которую слушаю, книжки ему даю читать, работаю, он наблюдает за мной. Вот и все. А что еще нужно? Не верю в то, что детям можно что-то рассказать словами про «плохо» и «хорошо». Во-первых, они наблюдают на самом деле, очень четко видят то, что происходит вокруг, и как мы себя ведем. Их не обманешь никогда в жизни. Что бы ты ни говорил, они все равно видят, как ты сам живешь. Мне очень важно, чтобы они захотели работать и нашли ту работу, в которой бы им было интересно, вот и все. Это самое важное.
— Но ведь часто автоматически хочется их от чего-то уберечь?
— Я совершенно как раз этого не собираюсь делать, у них есть абсолютное право на все, включая право на смерть. Это очень страшно, но я не хочу их оберегать от каких-то вещей и закрывать от них жизнь. Потому что не хочу делать из них тепличных детей. Имею в виду, что не хочу им запрещать ходить на какие-то свои приключения, эмоциональные или жизненные, потому что это — их личный опыт, он очень важен. На самом деле очень важно быть несчастным, очень важно быть счастливым, очень важно бояться чего-то, очень важно перебороть свой страх именно в этом возрасте и иметь вот эти максимальные эмоциональные потрясения, потому что как раз они формируют человека.
