Один труднозабываемый, вернее абсолютно незабываемый, сюжет уже более месяца мучает, требует зачем-то осмысления, я бы сказала, претендует на какие-то отношения с моим наваждением. Не четко понимаю, что же такое углядела в этих незаметных развалинах киевского дворика, вдали от умощенных дензнаками мировых туристских тропок, что стало какой-то потенциальной, нет, вовсе не раной, но все же болезненной точкой. Иначе почему так: чуть-чуть нажмешь, как бы вспорхнешь над памятью — и сразу щемит. Может, от полуболезненного стремления во всем искать второй и третий смыслы, боязни замусолить случайное удивление. Уже понятно: только этим прочтением, слишком пристальным, дарю впечатлению некий философский смысл.
Попробую набросать картинку того, что, собственно, взбудоражило в этом не отмеченным особым людским вниманием старом и захламленном полузабытом дворе. Давно не видела такого толстого, по-бомжарски упорно сотканного ковра под ногами из старых многолетних листьев, живописных отходов, пустых бутылок, окурков. Шаг вправо, шаг влево — и хорошая обувь (только дуреха может одевать такую, отправляясь в обожаемые мандры по задворкам), даже не успев обидеться, начинает понимать, что жизни настоящей она-то (обувь) и не знала. Как и ее хозяйка, которая пестрые развалины в разных уголках мира посещала со страстью, а тут поросший мхом забвения подольский дворик с легкостью перекрыл, причем как бы мимоходом, совсем не пиарясь, многие сочные, несомненно аристократические воспоминания от путешествий. Боюсь, что при описании где-то заблудится самое точное слово, которое обозначит мою онемевшую оторопь и помешает, не даст четко высказаться. Все же думаю: раз это нечто запало в душу, значит, что-то в этом есть.
Итак.
Приподняв условную зеленую маскировочную сетку, которой обычно прикрывают на улицах брошенные строения, те, которые вроде бы когда-нибудь будут отреставрированы (а если и придется стоять так годами, ну и что — куда спешить?), попадаешь в темную арку. Если удастся ее благополучно пересечь, откроется дворик, взятый в объятия домом, вернее его стенами, в каре. Понятно: другая реальность живет тут так давно, что кажется — есть во всем что-то постановочное. Уверена, что многие, увидев, сказали бы: уж больно театрально. Тут, однако, все без грима, тут Параджанов, Антониони да Феллини (может, и еще кто-то из именитых да глазастых — пусть уж простят мне некую вольность во внезапно пришедшей в голову привязке), скорее всего, подтвердили бы — определенно что-то есть.
Ошеломляют и каменные своды, напоминающие горбы верблюда, такие неуставшие, плотные, какие-то вечные, и переплетения очаровательно странных по крою, совершенно нелогичных, от того и шарманистых, к тому же разных по размеру окон, деревянная балясина от бывших перил, такая соблазнительная, что ее давно бы кто-нибудь прикарманил, да к ней и по-пластунски не добраться — обязательно провалишься в яму. Впрочем, весь бывший дом — это одна сплошная яма внутри. Фасон держат только стены, образовавшие каре. Мягкие, закругленные линии потенциальных углов, многочисленные переходы и намеки в виде завитушек, правда, в полуобморочном состоянии, резные вставки, вернее их огрызки, что-то еще не расшифрованное. Да и зачем — ошеломляют ведь не украшения. Дом — вовсе не шедевр. Волнует откровенность жизненной цитаты: тут бурлила небогатая, точнее бедная, жизнь, из окна одного крыла можно было переговариваться с соседями напротив, по нехитрым ароматам знать, что у кого сегодня на обед, летом устраивать общие чаепития внутри двора. Мужчины, как годится, — в майках, женщины — в примелькавшихся сарафанах. Они, конечно, не знали слова «каре», но определенно умели украсить свою не очень сытую жизнь. Вот стены и запомнили своих детей.
В чем же оторопь? В том-то и дело, что увиденное усиливало, избежав пафоса, стоящее посреди этого немыслимого мусора старое кресло. Но как! Спинкой отвернувшись от улицы, уже тем самым отгородившись от суеты и мельтешения людского, оно определенно никуда не спешило. Кто его тут поставил, почувствовав силу такого соседства? Скорее всего, бездомный или ватага романтически настроенных подростков, но отказать в чувстве гармонии, понимании пространства и своего места в нем стихийным кресельным арендаторам точно не получится. Этот восклицательный знак имеет своих авторов, он за ними.
Как переписало по своему вкусу этот пейзаж или интерьер, набросок или картину, что за акцент привнесло в этот двор-склеп бездомное кресло? Мне даже показалось, что если и сама присяду в него, найду ответы на все вопросы. Даже на те, на которые нет ответа.
Например, почему так тянет вновь и вновь выискивать в афише киевской академической мастерской театрального искусства «Сузір’я» спектакль «В Барабанном переулке», хоть премьера состоялась уже в далеком 2000 году. Знаю фанатов, которые смотрели этот спектакль, этот гимн самому Булату Окуджаве или гимн на память нам от Булата Окуджавы, как хотите понимайте, по 50 и более раз. Причем в новом сезоне, уверена, все повторится вновь.
Сейчас и сама понимаю, почему. В плену неувядающих сюжетов дивных песен многие давно, а вот прочтение, режиссура и сценография, пластическое решение, игра, полное отсутствие фальши завораживает. Признаюсь: актеры Ирина Калашникова и Сергей Мельник стали практически моими друзьями, причем заочно. Мне кажется, что они понимают меня подчас лучше, чем те, которых знаю годами. Не знаю, замечают ли они, играя, глаза зрителей. В них — признание в любви.
Как-то незаметно впечатление от барабанного тонкого и пронзительного откровения настроенчески слилось со знакомством с этим раскрепощенным, не зависимым от людской молвы и пересудов, от суеты и борьбы за выживание (правда, в мире совсем разных цифр), от калейдоскопа восторгов от прикосновений и разочарований, от ненужности их же дополнилось, стало более объемным. И над всем приподнялось это философское кресло. Оно как бы само выбрало себе место.
Над схваткой.
Что-то в этом было по-окуджавски честное. Вот и взяло меня в свое каре, а я и не противилась.
