Когда речь заходит о нынешних притязаниях власти на управление культурными процессами, совершается ряд методических ошибок. Рассмотрим их.
Первое. Российской интеллигенции и не ей одной свойственно трактовать многие действия власти как глупость и идиотизм. Управления культурой это касается в первую очередь. Особенно хороши те, кто пытается объяснить власти, что она сама себе портит имидж, теряет чью-то поддержку, да и вообще не царское это дело — художников с писателями гонять. Вот рассуждения по такой логике и есть глупость и идиотизм. А власть знает, чего хочет и что делает, действуя последовательно и по плану.
Второе. Во всем принято обвинять власть. Она зловредная подчиняет себе культуру, ломая ее производителей о коленку и... Кого она ломает? Никиту Михалкова? Да он сам кого хошь сломает, как и многие другие уже номенклатурные культурмахерыкалчермейкеры. Не говоря уже о миллионах потребителей культуры, которые вполне готовы к переменам и даже требуют их.
Третье. Заблуждение, связанное с частым употреблением слова «идеология». И те, кто стремится предпослать ее культуре, и те, кто боится подобного подчинения, в равной степени искажают действительность. Никакой идеологии у власти нет, точнее, она ситуативна. Речь идет о создании социокультурного механизма, который лишает культуру ее важнейшей миссии — аксиологической, делает невозможным самостоятельный поиск, определение и защиту ценностей. Они предписываются культуре извне.
Теперь более подробно. Первое заблуждение — об идиотизме власти — в особом разъяснении не нуждается. Русский интеллигент может признать что угодно, кроме одного — то, что власть может быть умнее его. А она умнее. Причем благодаря тем же русским интеллигентам, которые во все времена шли и идут ей на службу.
Второе. С пошедшими на службу и прочими, ждущими от нового поворота великия и щедрыя милости, все ясно. Один пример: в России цензура запрещена Конституцией, а смысл этого понятия определен статьей 3 закона о СМИ:
«Цензура массовой информации, то есть требование от редакции средства массовой информации со стороны должностных лиц, государственных органов, организаций, учреждений или общественных объединений предварительно согласовывать сообщения и материалы (кроме случаев, когда должностное лицо является автором или интервьюируемым), а равно наложение запрета на распространение сообщений и материалов, их отдельных частей, — не допускается.
Создание и финансирование организаций, учреждений, органов или должностей, в задачи либо функции которых входит осуществление цензуры массовой информации, — не допускается».
Так она и не допускается. Нет такого органа в России. А вот повальная самоцензура — государственная и корпоративная есть. И с ее существованием связан социальный статус и благополучие весьма влиятельного и активного социального слоя.
Но и в обществе, в культурной среде, в культурном мейнстриме — это слово ключевое для понимания и трактовки идущих в России процессов — все созрело для консенсуса вокруг управляемой культуры. Это стало ясно, когда популярность и поддержку обрели слова одного из властителей масс-культурных дум Дмитрия Быкова: «Дурак склонен обсуждать всерьез очевидные вещи, то есть ставить под сомнение аксиоматику того общества, в котором живет». Кто ж хочет прослыть дураком! Общим местом в рассуждениях о культуре и политике стала другая сентенция: «Нельзя все и всегда оценивать по гамбургскому счету». Автор у этой великой мудрости коллективный: культурный мейнстрим. Как будет, так и будет, сопротивления не ждите. Консенсус.
И теперь о главном. Что же значат речи о подчинении культуры идеологии, которые произносят придворные общественники и министр культуры.
Русский неототалитаризм вступил в новую, более зрелую стадию своего развития. Теперь можно говорить о принципиальном, качественном его отличии от тоталитаризма классического, логоцентричного.
Образ тоталитарного общества, созданный исследователями — учеными и писателями — прошлых лет, включает в себя непременную унификацию языка в сочетании с двойничеством, ведущим к мыслепреступлениям. Весь перестроечный плюрализм был всего лишь попыткой модернизации прежнего новояза, то есть новой унификацией мышления. Он таким бы и остался, если ограничился бы Россией и русским языком. Сущностные изменения начались только с национальным возрождением в бывшем СССР. Этого так и не понял Горбачев и, собственно, почти вся русская прогрессивная общественность, до сих относящаяся к развалу Советского Союза и формированию национальных государств как к досадной случайности.
Оказалось, однако, что можно обойтись без новояза, который просто так не введешь, ибо предварительно надо вышибить из людей память о прежнем, живом языке. Эффективным оказался прямо противоположный и гораздо менее затратный метод: позволить всем говорить на языке своих мелких и мельчайших комьюнити, не допуская возникновения общего для всей нации политического языка, на котором были бы сформулированы, в частности, интегрирующие ценности и общепризнанные принципы государственного устройства.
Языковая атомизация, непрозрачность различных сред друг для друга — явление глобальное, связанное с развитием информационных технологий, в которых совершенно напрасно усматривают лишь средство объединения мира. Новые информационные технологии все чаще вызывают сравнение с Вавилонской башней. Разноязычие только усиливается с расширением коммуникационных возможностей. Но не одинаковы его последствия в различных странах. Если в свободном мире оно может изучаться как политически нейтральный (пока) социокультурный феномен, то в России оно приобретает системообразующее значение для политического устройства страны.
Степень тоталитарности политического режима определяется степенью его расцивилизовывания, архаичности, а не числом убитых им людей. И с этой точки зрения нынешний русский неототалитаризм серьезнее, опаснее и глубже прежнего, логоцентричного. Это большее приближение к варварству, нежели в сталинские времена.
Тоталитарность сама по себе иррациональна, а потому идеология перестает быть идеологией, становясь мифопоэтической картиной мира, в которой растворяется индивидуальное видение, личность, ее суждения и воззрения. Опыт русского мифопоэтического творчества показывает, что переход от одних идеологических установок к прямо противоположным (например, от коминтерновского интернационализма к борьбе с космополитизмом) особых усилий не требует. Главное — не допустить индивидуализации восприятия и суждения.
И именно поэтому точнее говорить о мифе, нежели об идеологии. Прежней атомизации власти мало. Она — в согласии со значительной частью общества — хочет создать механизм коллективного мифотворчества, оставляя за собой контроль над внедрением мифов в культуру и общественное сознание. Естественным врагом этого проекта является неконтролируемое, неуправляемое и непонимаемое властью современное искусство, которое в России — это надо признать — и без власти оказалось в дурном положении. Арт-рынок современного искусства не состоялся, обслуживающая его интеллектуальная и медиа-среда не сложилась.
Неприятие современного искусства декларативно. А пример активного мероприятия — кампания по дискредитации Иосифа Бродского и своего рода реабилитации Евгения Евтушенко, прошедшая на телевидении и в Интернете.
Прижизненная канонизация Евтушенко и посмертное анафематствование Бродского показали, что в культурной сфере нынешний режим действует умно, с опорой на значительное число интеллигенции, заменяя тупую идеологическую пропаганду тонким регулированием социокультурного мейнстрима.
Зачем сталинские краткие курсы и брежневские малые земли? Зачем сгонять людей на собрания? Они сами включат телевизор в прайм-тайм, сами войдут в Фейсбук. Их убедят в том, что вершина поэтического патриотизма — «если будет Россия, значит, буду и я». А вот «пускай художник, паразит, другой пейзаж изобразит» — пасквиль. И пророческая «Демократия!» — клевета. Более того, их убедят в том, что «идут белые снеги» — это вершина поэтического мастерства.
Да и убеждать никого не надо! Русская интеллигенция просто не доросла до Бродского. Иное дело простой и ясный Евтушенко, который — это главное — родной и близкий потому, что никогда лишнего не говорил, всегда знал, где остановиться. Первым вступал на разминированное поле. И стихи у него без претензий.
Идеология нынешнего режима и не идеология вовсе. Ему потребно доминирование массовой культуры, в идеале — ее монополия. Торжество мейнстрима. Это гораздо серьезнее и глубже, чем борьба за чистоту идеологических заклинаний. Общество должно само сказать «не треба» Бродскому с Мандельштамом. При этом то, что можно будет адаптировать к масскульту, будет адаптироваться.
А остальное помрет. Как современное искусство, фундаментальная наука, музейное дело и многое другое, лишенное не только государственной поддержки, но и общественного интереса. Цель не скрывается: все чаще государственные мужи произносят слова «формирование новой культурной элиты».
Фрэнсис Фукуяма наивно радовался краху коммунистической идеологии и тому, что «элита... возникшая в эпоху Брежнева и Мао, оказалась куда больше похожа на элиту западных стран со сравнимым уровнем экономического развития, чем кто-либо мог предположить. И эта элита смогла понять, если даже не принять, общую потребительскую культуру Америки, Японии, Западной Европы, и много политических идей этих стран — тоже». Приняла. И взялась за старое по-новому — более умно и эффективно.
