Не уверен, что когда-нибудь откроется точная и страшная статистика скончавшихся, пострадавших и чудом выживших в 1932—1933 годы. Изучение и оценка этого продуманного способа истребления народа, прежде всего сельского населения (по некоторым данным за два года, 1932 — 1933, погибла пятая часть селян Украины), — дело историков.
Я могу рассказать только о том, что видел и пережил тогдашний мальчишка-подросток из обедневшей киевской семьи, что сохранилось в его прохудившейся с годами — а мне сейчас почти 95 лет — памяти.
Голод прежде всего ударил по малообеспеченным семьям. Мама изо всех сил старалась что-нибудь где-нибудь заработать, чтобы прокормить себя, мужа и двоих детей, получавших детские продуктовые карточки, продавала немногие уцелевшие вещи. Сестра, закончившая в 1932 году школу-семилетку, решила осуществить свою детскую мечту — пошла учиться в Киевский педагогический техникум, что обеспечило ей студенческий хлебный паек — двести или двести пятьдесят граммов хлеба в сутки.
Пишу, а перед глазами — огражденный деревянными кольями вход в наш хлебный магазин, и перед ним возбужденная толпа прикрепленных к магазину слободчан, озабоченных только одним — привезут хлеб или нет, если привезут — хватит ли тебе, если хватит, то как бы получить за пару дней, если получишь, то как бы на выходе из магазина у тебя не вырвали из рук твою жалкую пайку.
А главное — не забыть или не потерять хлебную карточку, что означало почти неминуемую голодную смерть. А если тебе выпало счастье без потерь (не считая помятых боков, нервного возбуждения и потерянного времени) выйти из битвы за хлеб, то возникал с трудом преодолеваемый соблазн — съесть по дороге хотя бы маленький довесочек, отломить хотя бы корочку.
С этим, к слову, связано одно из самых горьких и постыдных воспоминаний моего отрочества, запоздалый рассказ о котором, надеюсь, облегчит мою душу. Как-то летом 1933-го мне, уже двенадцатилетнему вечно голодному оболтусу, вручили хлебную карточку сестры и послали «отоварить» ее за несколько дней. Погода была хорошая, я неспешно преодолел неблизкий путь к магазину, отстояв положенное, получил четырехдневный паек и пустился в обратный путь.
И тут началась не зависящая от меня борьба долга и совести с требованиями и позывами желудка, неотвратимо подтвердившая тогда мне еще не известный тезис о приоритете базиса над надстройкой.
Короче, уже через какую-то сотню метров я не утерпел перед соблазном и незаметно проглотил небольшой вкусно пахнувший довесок. Дальше — больше: врожденное животное начало, почуяв первую уступку, брать верх над еще не окрепшим по молодости духовным началом.
Глотая непрошенные слезы, сознавая, что я совершаю нечто ужасное, и, тем не менее, отщипывая и проглатывая малюсенькие кусочки хлеба, я добрел до дома и положил на стол то, что осталось. Моя мудрая добрая мама, взглянув на мое заплаканное лицо и на то, что уцелело от хлеба, произнесла на идиш что-то вроде — «Не плачь, сынок! Переживем», дав мне тем самым навсегда запомнившийся урок умения понимать и готовности прощать.
К этому следует добавить, что вернувшийся из ссылки отец долго не мог найти постоянной работы и пробавлялся случайными заработками. Словом, семья наша жила в те тяжкие годы так же трудно, как и миллионы других семей — но выжила. Сохранить, если не привычный, то более или менее удовлетворительный уровень существования удалось в те годы лишь относительно очень небольшой части городского населения.
Расслоение общества тогда еще только начиналось. Некоторая часть равных советских граждан, «вышедшая из народа», выбившаяся правдами или неправдами в «люди», т. е. ставшая несколько равнее других, еще не вкусила прелестей сладкой жизни и старалась не обнаруживать своих возможностей, не в последнюю очередь, мне кажется, из опасения стать объектом интереса соответствующих органов и организаций или общественного гнева и осуждения.
Тридцатые годы стали для советских людей временем осуществления давней мечты всего человечества: все стали равны — кто перед лицом голода, нищеты и преждевременной смерти, кто перед страхом быть назначенным «врагом народа» и лишиться не только всего, что нажито праведными или неправедными стараниями, но и жизни.
Смерть в те годы стала явлением привычным и наглядным. Как я уже упоминал, от дома до школы мне приходилось преодолевать весьма значительное расстояние, на трамвай рассчитывать почти не приходилось, надежда была преимущественно на собственные безотказные ноги.
Выходил я из дому рано и часто видел, как спецкоманды грузят на телеги, реже на грузовики или в фургоны с надписью «Хлеб», трупы скончавшихся от голода (а зимой и от мороза) бездомных людей.
Несколько раз, приходя в школу очень рано, я вынужден был на крыльце школы переступать через еще не убранный труп. В большинстве своем жертвами голода были бежавшие из деревень крестьяне, разоренные «народной» властью и потерявшие и дом, и хозяйство, и призрачную надежду найти хоть какую-нибудь работу в городе. Об этом откровенно и правдиво рассказал замечательный украинский поэт Владимир Сосюра в своем романе «Третья рота», ставшем известным читателям лишь в годы перестройки.
Нужно отдать должное мужеству и стойкости голодающего народа — даже в эти страшные трудные годы не иссякало народное свободное творчество, пренебрегающее усиливающимся преследованием инакомыслия. До сих пор помню, как мы, мальцы, распевали частушки типа: «Товарищ Ворошилов, война уж на носу, // А конница Буденного пошла на колбасу».
Распространенные в то время аббревиатуры МТС (машинно-тракторная станция) и МТМ (машинно-тракторная мастерская) расшифровывались как Могила Товарища Сталина и Могила Товарища Молотова. Это, разумеется, только случайно зацепившиеся в памяти примеры обширного, по нынешней терминологии, протестного фольклора, до сих пор, насколько мне известно, не собранного и не изученного специалистами.
