Ровно сто лет назад, в самом конце февраля, в Российской империи произошла революция. Вокруг это события сложилось много мифов. Вот один из них: империя обветшала и должна была развалиться с неумолимостью античного рока. Миф второй: именно «Февраль» был настоящей революцией, а в «Октябре» произошел переворот. «Февраль» - торжество демократии, а «Октябрь» - заговор злых сил, подлое вероломство группы фанатиков во главе с Лениным. Наконец, третий миф: февраль стал торжеством демократических идей. Но действительно ли империя прогнила? Можно ли назвать февральские события революцией? Было ли это торжеством демократии?
В ноябре 1918 года в Европе распались еще две империи – Габсбургов и Гогенцоллернов. О них уж точно нельзя сказать, что они «прогнили». Произошла цепь непредсказуемых событий. Все разговоры о «необходимости» и «прогнозируемости» - это дешевые попытки создать видимость глубокомыслия. Черчилль называл распад Австро-Венгерской империи – «великой трагедией». Вот что он говорит в самом начале своего эпохального труда «Вторая мировая война»: «Каждый народ, каждая провинция из тех, что составляли когда-то империю Габсбургов, заплатили за свою независимость такими мучениями, которые у древних поэтов и богословов считались уделом лишь обреченных на вечные проклятия». Для послереволюционной Германии у Черчилля также нашлись пафосные слова: «В Веймаре была провозглашена демократическая конституция, соответствовавшая всем новейшим достижениям в этой области. После изгнания императоров избраны были ничтожества. Если бы мы придерживались мудрой политики, мы увенчали бы и укрепили Веймарскую республику конституционным монархом в лице малолетнего внука кайзера, поставив над ним регентский совет. Вместо этого в национальной жизни германского народа образовалась зияющая пустота». Этой пустотой вскоре и воспользовался «ефрейтор Гитлер». Конечно, в Черчилле говорит закоренелый империалист и монархист. Но разве в его рассуждениях нет существенной доли правды? Революционные потрясения февраля 1917 и ноября 1918 стали первым шагом к мировой катастрофе 1939-1945 годов. И если распад австрийской и германской империи можно объяснить поражениями в войне, то февраль 17-го под такие объяснения не подпадает. Россия выигрывала войну вместе с союзниками. Вот что писал тот же Черчилль в другой книге: «В марте Царь был на престоле; Российская империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна. Согласно поверхностной моде нашего времени, Царский строй принято трактовать, как слепую, прогнившую, ни на что неспособную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен был исправить эти легковесные представления». Заметим, что это говорит непосредственный участник событий, с документами и фактами в руках. Здесь со многими оценками можно и нужно спорить. Но разговоры о прогнившей системе, о необходимости развала ветхой государственной машины, нужно, мягко говоря, немного подкорректировать.
Перейдем ко второму мифу. Усомниться в нем поможет нам человек, которого нельзя заподозрить в партийности, излишней экзальтации или недостатке проницательности. Это философ Федор Степун. Вот что он говорит вначале второго тома своих воспоминаний «Бывшее и несбывшееся»: ««Октябрь» родился не после «Февраля», а вместе с ним, может быть, даже и раньше его; Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к разрушению». Эту мысль можно считать стержневой для всей эпопеи Солженицына «Красное колесо». Я сейчас не говорю, правы ли Степун и Солженицын, или нет. Речь о другом. Если судить о революциях не по их собственной риторике, а по их последствиям, то нельзя спорить с очевидным утверждением: февральские события высвободили те силы и те стихии, которые были гораздо дальше от свободы, чем режим Николая II. Мне могут возразить так: но ведь сами революционеры не виноваты в том, что плодами их рук воспользовались негодяи. Например, Керенский в одной из своих речей в апреле 1917-го обещал «превратить азиатскую монархию в самую совершенную республику на свете». Революционеры хотели построить демократическое государство и не их вина, что в результате возник самый страшный и продолжительный тоталитарный режим ХХ века. Да, хотели. Но тот же Степун мудро замечает: «За победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра». Поэтому не стоит считать, что революция снимает с ее творцов всякую ответственность и дает им охранную грамоту перед судом истории.
Так можно ли считать Февраль именно революцией (в отличие от октябрьского «переворота»)? Меня этот вопрос волнует уже три десятилетия. Читая многочисленные воспоминания очевидцев, я все больше убеждаюсь, что подлинными причинами февральских событий явилась не чья-то сознательная воля, не какой-то продуманный план и даже не чей-то заговор. Февраль родился не столько из рациональных планов переустройства страны, сколько из смутных представлений, слухов и намеренных искажений реальности. Вчитываясь в воспоминания непосредственных участников, мы постоянно замечаем в самом стиле их повествования соединение гордости и самолюбования с растерянностью и недоумением.
Павел Николаевич Милюков, лидер либеральной партии кадетов, описывая события января-февраля 1917 года, отмечает следующее: «Все теперь чего-то ждали и обе стороны [то есть власть и общественность – А.Б.], вступившие в открытую борьбу, к чему-то готовились. Но это «что-то» оставалось за спущенной завесой истории. В результате случилось что-то третье, чего не ожидал никто: нечто неопределенное и бесформенное, что, однако, в итоге двусторонней рекламы, получило немедленное название начала великой русской революции». Согласитесь, странные слова для человека, которого считают одним из главных актеров февральской драмы. Другие свидетели описывают происходящее в похожем ключе: как череду неожиданных и нелогичных событий.
Мне бы очень хотелось, чтобы вспоминая уроки Февраля 17-го, мы отказались от примитивных мифов и поспешных суждений. Важно помнить: то, что нам сегодня кажется понятным и «закономерным», застало современников врасплох. Разговоры о «великой февральской революции» снова возобновятся у в конце 80-х годов прошлого века. И точно так же (спустя каких-то несколько лет) начнут говорить об обреченности советской империи, об ее предсказуемом развале, о том, что «иначе и быть не могло». Вновь войдет в моду словарь революции. В событиях 1991 года начнут усматривать продолжение событий Февраля 17-го. Все вдруг станут выдавать за очевидности то, что на самом деле никто не ожидал и не мог предсказать (ни у нас, ни на Западе, даже в самых продвинутых советологических центрах). Мы не хотим замечать, что История нас переигрывает, что завтрашний день застает нас врасплох, в полной неготовности. Почему так происходит, это уже другой разговор. Здесь не место его начинать. Но так происходило тогда, и так происходит сейчас. История иронизирует по поводу наших планов и наших рациональных расчетов. Она предлагает нам стать мудрее и рассудительнее. Но мы не хотим прислушиваться к ее предупреждениям. В этом, по моему мнению, главный урок Февраля 17-го.
