С этого места в глубоком углу кафе Les doux magot Хемингуэй всегда хорошо видел каждого, кто забредал сюда с бульвара Сен-Жермен. Он сидел всегда именно за этим столиком — вот над ним навсегда прикреплена медная табличка с его именем! И видел перед собой эту громадную вазу с белыми гладиолусами, а уже из-за нее появлялись те, кто заходил. Он пил свой кофе и бурбон (о, я забыла заказать бурбон!) — рядом две толстячки мама и дочь, прыская, делили в одной тарелке торт с красной малиной (то, наверное, тогда здесь не было туристов, но кто-то сидел другой.) Я отошла от Хемового столика сфотографировать его уголок и наткнулась на взгляд мсье, что сидел за столиком рядом, — он просто поднял голову от листка, на котором давно выводил какие-то слова, просто посмотрел сквозь меня, потому что я промелькнула перед ним тенью, и опять начал вписывать слова между тесными строками, которые он понаписал. Я пристыжено села назад за столик — вот сидит около меня настоящий писатель, а я заслоняю ему свет, щелкаю здесь своим фотиком. Пыталась угадать — кто это? Желтое лицо, немного азиатский разрез глаз, волосы рассыпаны, как у Бетховена, глаза ничего вокруг не видят — смотрит в себя, и мелко моргает как раз перед тем, как продолжает что-то писать, наверняка, так мысли его выходят — через глаза... Сейчас буду присматриваться к обложкам книжек — вдруг узнаю когда-то, кому я здесь мешала.
Когда здесь сидел Хем, Париж был иным — холодным и спесивым, и он рассматривал, смаковал его, приходя сюда из своей комнаты над лесопилкой, искал тепла и нашел: «Если тебе повезло, и ты в молодости жил в Париже, то, где бы ты ни был потом, он до конца твоих дней останется с тобой, потому что Париж — это праздник, который всегда с тобой», — написал он потом.
Завтра мне домой, где праздник кажется святотатством, потому ноги принесли сюда — посидеть на его месте и попробовать рассмотреть мир иначе. Сначала хотела пойти в Клозери де Лила, где он и написал «Праздник...», но вспомнила, что там до него Ленин с Троцким сходились в шахматных турнирах, и подумала — нет, они мне и так допекли уже за всю жизнь! В «Двух маго» было уютнее, один из пузатых маго (их здесь два, с тех времен, — фигуры китайских торговцев-чудовищ), сидел на стене просто над нами с неизвестным мне соседом — желтолицым писателем и смотрел тупо своими раскосыми глазами туда же, куда и я. А я смотрела на светловолосую даму, которая заняла столик слева. Она пришла одна, сама себе улыбалась и что-то рассеянно заказала. А когда начала есть — я услышала запах яичницы с тостами. Вот тогда я и заметила ее, потому что обернулась — кто в пять вечера в воскресенье здесь ест яичницу? Присмотрелась — по ее лицу блуждала улыбка, так как блуждают по спальне, еще не придя в себя в поисках халатика. Ну, и как я не догадалась — да она только что встала из кровати, и еще сейчас там, с тем, что там было. Для нее только наступило утро, и яичница приводила ее в сознание, и она уже весело смотрела на меня, явно думая — рассказать мне сейчас все или не надо?
Хемингуэй увидел, как из-за белых гладиолусов в кафе появился очень красивый молодой человек с маленькой собачкой на поводке, с которой, как правило, гуляют дамы. Он говорил по мобильному, кого-то искал, кружил по кафе, таская за собой собачку, которая застревала между встречными столиками, ногами, брошенными наземь сумками. Он так и не заметил нас с Хемингуэем и вышел ни с чем. Мне тоже пришло время выйти, потому что мадам таки решила рассказать мне свою историю, наверное, будет проверять на мне, правильно ли она поступила — а я не готова к беседам сейчас, я лишь знаю, что все правильно то, после чего лицо никак не соберет по местам губы, глаза, брови, и после чего ты не знаешь, который час.
Молодой человек с собачкой уже догонял на бульваре другого молодого человека с собачкой, они поцеловались, собачки — нет. На тротуаре удобно развалилась на матрасе пара бомжей, млела на солнышке, чесала свою собачку и отхлебывала кока-колу из жестянки. Девушка с огромным фотоаппаратом что-то, присев, сказала им, что-то вытянула из бумажника и дала им — и защелкала затвором, потому что молодой бомж вдруг подобрался и профессионально запозировал ей, превратившись мгновенно в мужественного красавца с небрежной небритостью на лице героя, поворачивался быстро и грациозно — как пума. И если бы не попрошайка, которая разомлев, все это созерцала рядом, очевидно, привыкнув к выходкам своего дружка, то я бы сказала, что передо мной Стетхем.
Я спустилась в метро — и передо мной был Стетхем! На гигантской афише он заслонял собой китайскую девочку и целился гигантским ганом по ногам пассажирам, садившимся в вагон. Я засунула ноги под лавку, потому что как-то поверила, что пальнет-таки. Мы поехали. Напротив меня сидел рядом со своими тачками элегантный худощавый господин в белых носках и белых штанах. Элегантно скрестив ножки, он читал толстую книгу, время от времени поднимая голову и осматривая вагон через стеклышки круглых очков ласковыми круглыми глазами. Его трогательная бабочка на белой рубашке и его любящий взгляд примиряли с миром, каким бы он ни был непримиримым. Мне было так тепло на душе ехать с ним в одном вагоне. Я подло сфотографировала его, когда он опустил голову к очередной странице — и была готова оправдываться перед ним, если бы вспышка потревожила и рассердила его. Но он улыбался в книжку и дальше. Как правило, я догадываюсь, что проехала свою остановку, на следующей, а вот это потеряла — уже опомнилась, когда проехала три. Вышла и пошла пересаживаться назад. Мимо меня прошел Дали, из закрученных кольцами нашампуненых и уже седых его усов торчал билет на метро, он нес его в зубах, а свободными от всякой ноши руками весело размахивал, разгребая вокруг себя воздух — а потому двигался быстро и забежал в вагон первый передо мной. Я еще задержалась посмотреть, что за страшный грохот сопровождает меня по всей платформе — а это мужчина в джинсовой куртке с накрученным вокруг кадыка шарфом методически бил мощными кулаками по верху всех автоматов с колой и чипсами, проверяя в лузе, не выбил ли он некрепко закрепленный цент. По лицу видно было, что праздник ему пока не светил, и он уже выбирал, на ком бы ему согнать злость. Двери вовремя закрылись, и мы поехали дальше. Под моими ногами гавкала зеленая спортивная сумка. Две девушки, кому она явно принадлежала, делали вид, что она не их. В сумке скреблась собачка, бедолага, и я подумала, что вот меня никогда не будут возить в такой красивой сумке... Ну, по крайней мере, я хоть могу сама встать и выйти.
«Нужно встать и выйти, встать и выйти, новую свечу зажечь, над собой поднять, судьбу искать, больше ее не терять«— запело в моей голове на весь Париж. Я оглянулась — никто ли не заметил. Нет. Улица, на которую меня вынес из-под земли эскалатор, вся залита разомлевшим солнцем. Вечерний люд четко разделился на два мира: те, кто не курит, сидели внутри брессари и кафешек, а курильщики заселили улицы. Поэтому в лесу было накурено, как писали классики.
Оканчивался мирный день. Я досматривала его с балкона своей гостиницы. Напротив, на последнем этаже дома было открытое окно, заставленное розами и заплетенное плющами, в нем стоял парень, держа в одной руке книжку, а другой взвешивал гантель, — прочитав главу, перебрасывал книжку и гантель в другую руку.
В принципе, можно мир разглядеть иначе. И это праздник иметь с собой за пазухой всегда на случай душевного ненастья. Завтра буду дома!
