У известного украинского писателя Сергея Жадана — две новости. И обе хорошие. Во-первых, вышла в свет книга его новых поэзий «Вогнепальні й ножові». Во-вторых, в Харькове в Литературном музее открылась выставка, посвященная литературному объединению «Червона фіра», основанномому в 90-е годы Сергеем Жаданом вместе с поэтами Ростиславом Мельниковым и Игорем Пилипчуком. Эти события и подтолкнули к небольшой, «пунктирной» беседе, состоявшейся в перерыве между презентационными «гастролями» Жадана по городам Украины.
— Сергей, прежде всего расскажи, пожалуйста, о своей новой книге «Вогнепальні й ножові»
— Это книга новых стихотворений, написанных в течение последних трьох-четырьох лет. Я их сопроводил большим комментарием, в котором попытался расшифровать или просто объяснить главные темы и образы. Проиллюстрировала сборник днепропетровская художница Алина Гаевая. Книга вышла в «Клубе семейного досуга». Интересно будет посмотреть, заинтересуются ли члены клуба поэзией. Раньше, насколько понимаю, кроме нашей антологии «Метаморфозы», стихи там не издавались. «Вогнепальні й ножові» вышли, с одной стороны, довольно жесткими, а с другой — лирическими и интимными. Такое странное сочетание. В целом, это, наверное, первая моя поэтическая книга, которая композиционно меня полностью устраивает...
— Приходилось уже слышать первые отзывы, приблизительно такие: «О, наконец у Жадана вышла книга с новыми стихотворенями». Действительно, с чем связано такое количество «избранных» сборников с текстами, которые дублировались?
— Очевидно, с желанием издателей заработать. Нормальное желание, на мой взгляд. Кроме того, постоянно появляются новые читатели, которых старых книг просто не имеют. Для них эти переиздания — довольно удобная вещь. Одним словом, я не являюсь инициатором переизданий, но когда издатели обращаются с подобной идеей — иду им навстречу.
— В последнее время ты пишешь все больше эссе.
— Да нет, эссе я пишу не так много. Я много пишу разных заметок, газетные колонки, тексты дневникового характера. Эссе это, по-видимому, нельзя называть.
— Как тебе вообще нынешний уровень украинской эссеистики? Некоторые говорят, что она немного «заштамповалась» — недавно в «Фейсбуке» появилась даже пародийная инструкция написания эссе «под Бондаря, Бойчука и Андруховича». А существует мнение, что эссеистика вроде растет, но влияние, значение ее снижается.
— Трудно сказать. На самом деле мне нравится то, что пишут упомянутые тобой авторы, но опять же — это не всегда имеет отношение к эссеистике, на мой взгляд.
— Могут ли литераторы, публицисты, художники сегодня помочь «продвинуться» обществу? Речь об отстаивании элементарных интересов. Вот в Киеве разрушают Андреевский спуск, а на улицу выходит, по меркам несколькомиллионного города, жалкая кучка людей. То же и в Харькове, и в других городах.
— Могут, бесспорно. Творческие люди в любом случае имеют определенную трибуну, определенную возможность высказаться, возможность что-то произнести. Если они будут молчать, за них будут говорить политики. Не думаю, что от этого будет какая-то польза. Другое дело — не следует, наверное, переоценивать «силу слова» — с помощью эссе и коллажей очень трудно изменить политическую систему. Хотя попытаться можно.
— Как сегодня вообще можно остановить наступление диктатуры? Например, Виталий Портников в своих текстах и выступлениях убеждает, что режим неминуемо приближается к краху. Только когда он наступит и не завалит ли его обломками всех нас?
— Лишь путем массовых общественных выступлений. Иначе все завершится консервацией существующей власти, чего допускать нельзя ни в коем случае. Идет ли режим к краху? Бесспорно. Каждый режим идет к краху, вечных режимов не бывает. Другое дело, что крах этот вряд ли наступит сам по себе. И обломки его действительно могут быть опасными.
— Ощущаешь ли ты культурное наступление «совка»?
— Нет, не ощущаю. Но чувствую тотальную культурную победу «постсовка», того среза, который активно спекулирует на советском мировоззренческом и культурном наследии, не имея к нему фактически никакого отношения.
— Что бы ты сказал тем людям, которые в этой общественной ситуации пребывают в полном отчаянии, депрессии, а единственное свое спасение видят в эмиграции?
— Я бы сказал, что в эмиграции может быть еще хуже. Проще всего — это сдаться и от всего отказаться. Кроме того, депрессия обычно не проходит после пересечения границы...
— Перейдем к более приятным темам. Позавчера в харьковском Литературном музее открылась выставка в честь двадцатилетия литературного объединения «Червона фіра», одним из организаторов которого являлся ты. Чем была для тебя «Червона фіра» и как ты ее вспоминаешь сегодня?
— Вспоминаю с иронией и с приятными ощущениями. Это не была очень серьезным литобъединением — мы к этому относились довольно легкомысленно. Но с ним связано много приятных воспоминаний — какие-то первые знакомства, первые выступления, первые публикации. Ностальгии в любом случае я пока что не ощущаю. По-видимому, она придет еще через двадцать лет. Сама выставка тоже вышла довольно непафосной и ироничной. Приятно было видеть на открытии многих старых друзей и коллег.
— На самом деле у тебя, Ростислава Мельникова и Игоря Пилипчука, на мой взгляд, были тогда, а теперь — тем более, очень разные стили и виденье литературы. Что объединяло, было общим?
— Бесспорно, разные. Объединение было, скорее, ситуативным — мы учились в одном вузе, потом работали в одном музее. Поэтому «Червону фіру» трудно назвать литкружком в классическом понимании. Даже невзирая на то, что мы писали периодически различные манифесты и делали общие заявления. Думаю, нам просто не хватало в то время в Харькове адекватной литературной среды. Не в Союз же нам было вступать.
— Кстати, Союз в настоящее время декларирует радикальную модернизацию, в него вступило немало молодых «альтернативных» авторов.
— Я скептически отношусь к возможностям подобной модернизации. Даже невзирая на то, что в Союзе теперь работают мои друзья-одногодки, которых я люблю и уважаю. Не уверен, что они смогут сломать машину. Хотя кто знает. Хуже всего, чем все это может закончиться, — они оттуда (с руководящих должностей) уйдут, а те, кто пошел за ними с надеждами на перемены, останутся ни с чем. В любом случае, надеюсь, на этот раз репрессий не будет.
— Оптимистично. Видишь ли ты вообще смысл в литературных объединениях сегодня?
— Почему нет? На самом деле с тех пор почти ничего не изменилось. Если ты молодой поэт, имеешь те же проблемы и возможности — печататься лишь в коллективных сборниках или самиздате, находить единомышленников среди однокурсников в универе, прокладывать себе дорогу в «большую литературу» по головам предшественников. Чтобы в один прекрасный день понять, что для написания стихотворений тебе совсем никто не нужен.
— А почему Пилипчук ушел из литературы?
— Не знаю, честно говоря. По-видимому, так должно было случиться. А возможно, он продолжает что-то писать.
— Один из трогательных экспонатов выставки — твоя «персональная» газета «Трактор», которую ты издавал в 90-е. Как возникла идея?
— Идея возникла в силу того, что нам не хватало печатных площадей — «взрослые» журналы нас не замечали, книгу издать было нереально, и юношеские амбиции заставляли искать альтернативные пути распространения своего творчества. Одним из таких путей стал старый-добрый самиздат. Я успел издать, кажется, три «Трактора». Наполнял его довольно странным материалом. Оформляли газету художники Валер Бондарь и Игорь Живолуп. Я печатал там свои стихотворения и стихотворения своих друзей, а также фото разных знакомых и незнакомых мне персонажей. Первый номер напечатали, что тоже символично, на ризографе завода имени Малышева (большой машиностроительный завод в Харькове, где изготовляют, в частности, и танки. — Ред.). Как-то мы туда проникли с нашим макетом. В целом, газета была довольно панковская, долго существовать она, понятное дело, не могла.
— Теперь аналог таких «тракторов» в Интернете — социальные сети и блоги. Как считаешь, сильно ли они повлияли на литературу, в частности на поэзию?
— На поэзию, возможно, меньше. Скорее на критику. Критика, по большому счету, перевратилась в интернет-сплетни. То есть возможность высказаться оказалась фатальной. Вот такой парадокс...
— Эта экспозиция, кроме своего очевидного сугубо литературного аспекта, еще и немного воспроизводит атмосферу 90-х годов. А каким тебе лично запомнилось то десятилетие? Что осталось от него в памяти, в культуре и в других пространствах?
— Ну, скажем, 90-е — это тотальное безденежье, отсутствие перспектив, кризис книгоиздания, ликвидация книжных магазинов и литературных журналов, невозможность заниматься тем, чем хочешь. И стойкий, непреодолимый, безбрежный оптимизм. Который в конечном счете и победил.
