Около трех лет назад, в октябре 2008 года, в конференц-зале старого корпуса Института физиологии им. А.А. Богомольца на Печерске, переполненном слушателями настолько, что многие сидели или стояли прямо на сцене, прозвучали слова, которые даже в наши дни, при отсутствии идеологической инквизиции, воспринимались как почти шокирующие. Павловское учение, нечто святое в понятии целых поколений, вдруг подверглось ревизии. Причем предпринял ее физиолог в ранге фактически классика, ученый, лично знавший великого исследователя, первого российского лауреата Нобелевской премии, — академик НАН Украины Филипп Николаевич Серков.
«В 1924 году Павлов собрал все данные, наработанные за 20 лет, и написал книгу «Двадцатилетний опыт», — сохранила магнитофонная запись голос докладчика, быстрый темп его речи. — В этой книге он приходит к выводу, что им раскрыт механизм психической деятельности человека, хотя он ставил опыты на собаках. Я очень любил и люблю Павлова, но должен сказать, что это его завещание оказало, на мой взгляд, отрицательное влияние на развитие науки о мозге в России и Украине. В нем было несколько неверных советов. В этих советах, например, говорилось, что у нас есть методика условных рефлексов, и то, что мы наблюдаем на собаках, можно перенести на человека. Это, естественно, встретило возражение, но последователи Ивана Петровича Павлова продолжали ему следовать. Он резко обрушился на других ученых, которые занимались мозгом, чтобы они тоже стали изучать условные рефлексы. Отвергли полностью в своих объяснениях значение психической деятельности в формировании памяти и его ученики, которые заняли к тому времени в России господствующее положение, для них были созданы отдельные научные учреждения. Прошло лет пятьдесят, а эффекта большого не получилось. Что же было за рубежом? За рубежом, еще в 1903 году, один из видных представителей западной нейрофизиологии сказал: «Ваши условные рефлексы у нас не найдут большого распространения». Так оно и оказалось. Там пришли к выводу, что все, полученное на собаках, — это одно, а деятельность мозга человека имеет свои особенности.
Я думаю, что проблески сознания и крупицы памяти начинают проявляться у человека через три месяца после рождения. Я занимался эволюцией электрической активности мозга у детей вместе с педиатрами. Ребенок растет и, наконец, начинает узнавать мать. Так возникает сознание и память. Мне недавно попалась маленькая книжечка «Ядерная психология». Автора, к сожалению, я забыл. В ней делается попытка объяснить, как осуществляется память, как происходит ее реализация в нужный момент. Делается предположение о том, что память нельзя объяснить химическими процессами. Память — это чудо природы. Несомненно, мы пока что не знаем, как это происходит, что в ничтожной массе мозга умещается огромная информация. Но, может быть, все-таки когда-нибудь узнаем... На этом я заканчиваю свое выступление перед вами, дорогие мои слушатели... Я вас благодарю за внимание. Я вас, наверное, утомил».
И вот сейчас мы вспоминаем эту удивительную лекцию «О механизмах сознания». Филипп Николаевич с блеском, совершенно без текста, прочел ее на сто первом году жизни, в условиях, уже в течение нескольких лет, полной утраты зрения.
«Он между нами был»... Какой силой и страстью жизни наградила судьба этого человека, почему и как сложился его легендарный путь? Есть выражение: «Главное — таинственные гены». Эпохи распорядились так, что российский крестьянский самородок из деревни Форпост на Смоленщине, почти толстовский Филиппок, более семи десятилетий плодотворно трудился в Украине. Преподавал в Киевском, Винницком и Одесском медицинском институтах. Потом стал спутником и соратником преобразователя электрофизиологии Героя Украины Платона Григорьевича Костюка в богомольцевской научной обители.
Увы, ныне оба смотрят на мир с небес. Более года назад ушел из жизни Платон Костюк, а первого августа этого года — Филипп Серков. Когда его хоронили, разразился невиданный проливной дождь, природа словно скорбела о неповторимой личности.
Но что побуждает и дает некоторое право, теперь уже издалека, вглядеться в черты исследователя, мыслителя, историка науки (справочник «Биологи» под редакцией Ф. Серкова включает более 1300 очерков об ученых мира), педагога высших качеств? В 2009 году в издательстве «Наукова думка» вышла наша книга «Жизнь в науке — наука в жизни», подзаголовок которой был обозначен как «Беседы с академиком Филиппом Николаевичем Серковым». Не один раз мы приходили к нему домой, в скромную квартиру со старомодной мебелью, но множеством книг, на первом этаже стандартного дома по Владимиро-Лыбедской. Он жил один, опекали его милосердные сердца из социальной службы. Филипп Николаевич ощупью находил стол в большой комнате, и не иссякал поток воспоминаний и творения, похожий на сериал, который не придумали бы лучшие сценаристы.
Тут нет возможности пересказывать книгу, исполненную драм времени. Достаточно сказать, что Ф.Н. Серков принадлежал к ближайшим ученикам титана отечественной физиологии Д.С. Воронцова, встречался с И.П. Павловым, видел в 1936 году Ч. Шеррингтона, был дружен с В.П. Филатовым. Конечно, это сага о науке, но не только о ней. Коснемся лишь двух эпизодов, впервые нам поведанных, и невероятное станет явью.
Итак, глубокая осень сорок первого года. Военврач, доктор медицинских наук Ф. Серков, мобилизованный в действующую армию и отступающий со своей частью от Ковеля, у села Жерноклев на Черниговщине попадает в немецкий плен. Сотни людей, под холодным небом, без еды и воды, лежат на земле. Вот один из рассказов Филиппа Николаевича, нами записанный... «Быстро приближался хмурый вечер. Вдалеке я вдруг увидел огонек. Охрана была расставлена пока редко, и я, почти инстинктивно, двинулся к костру. По дороге нашел картофелину, оставшуюся в земле. Это была немыслимая удача! Положил ее на уголья, ожидая, пока испечется. Стоя у костра, погрузился в свои тяжелые мысли, механически, палкой переворачивая картофелину, и не заметил, как ко мне приблизились две фигуры: немецкий офицер в незнакомой мне форме и, как стало потом ясно, переводчик в гражданском, с повязкой на рукаве.
— Что, задумал утекать? Имя, фамилия! — набросился на меня переводчик.
Я ответил по-немецки, что я врач, но не лечебник, а ученый-физиолог, взятый в нестроевые войска.
— О, Вы врач! — вдруг проговорил офицер. — Я также недавно окончил медицинский факультет Венского университета и направлен на Восточный фронт.
— Наверное, господин офицер, вам знакомо имя профессора Luchsinger на кафедре физиологии в Вене? — подхватил я нить разговора. — Кафедра в Киеве, возглавляемая профессором Воронцовым, на которой я имел честь работать, вела совместные исследования с профессором Luchsinger, и некоторые итоги были опубликованы в журнале Pfl gers Archiv. Рассказал очень бегло об экспериментах... Молодой австриец продолжал весьма внимательно меня слушать».
Вот этот незнакомец, движимый, быть может, чувством коллегиальности (имени его Филипп Николаевич не запомнил), и спас Серкова, добившись его освобождения из лагеря. Мысленно воздадим ему должное, случалось и такое.
Так, с аусвайсом, немецкой справкой, Серков оказывается в Киеве, и на квартире у Воронцова застает профессора. «Из-за нездоровья и хаоса Даниил Семенович не сумел эвакуироваться, — рассказывал Филипп Николаевич в тот вечер. — Увидев «новый порядок» в действии, отказался от какого-либо сотрудничества с властями. Торговать ему было нечем, от голода он стал опухать. У меня дома, я снимал комнату вблизи университета, сохранились золотые часы фирмы «Буре». Их удалось продать, и на вырученные деньги я купил гуся и пшено. Сварили суп...»
А потом произошла эпопея в Виннице. Серкову удалось устроить профессора на должность лаборанта при санэпидстанции, оккупационный режим был озабочен недопущением эпидемий. Сохранилась и туберкулезная больница, куда Филипп Николаевич был зачислен рентгенологом. Участвуя в патриотическом движении, вместе с женой Елизаветой Федоровной бесстрашно вывел из города раненого подпольщика. А этот партизанский командир, приступив к деятельности в горсовете в вызволенной вскоре Виннице, вспомнил скромного доктора, и тот был отозван из госпиталя в Казатине и приглашен на работу в возрождаемый Пироговский мединститут — деканом, проректором и заведующим кафедрой физиологии в одном лице. Впрочем, читал он и биохимию... «Мне пришло в голову начинать восстановление медицинского института в Виннице не с первого курса, а немедленно объявить свободный прием на все пять курсов». В институт потянулись и бывшие студенты, по тем или иным причинам не завершившие образования, среди них ряд фронтовиков и немало преподавателей. Разоренные больницы сразу же получили подкрепление. Ф. Серков воспитал тут немало видных врачей и ученых, среди них академика Ю. Зозулю — директора института нейрохирургии. Весьма гордился степенью почетного профессора, присвоенной ему медицинским институтом в Виннице.
Книга двигалась вперед, дополнялась воспоминаниями. Свои строки из США прислал ученик Ф. Серкова доктор медицинских наук М. Волошин, рукопись дополнили очерками выходцы из его школы А. Резников, Н. Община, Д. Макулькин, Герои Украины В. Мороз и В. Казаков. «С Филиппом Николаевичем мы задумали монографию «Нейрофизиология таламуса», впоследствии она была удостоена академической премии имени А.А. Богомольца, — пишет В. Казаков. — Он как-то звонит мне в Донецк: «У нас нет изюминки в работе! В таком случае это банальное руководство, и не более». Оказалось, что изюминка все-таки есть».
В одну из встреч мы говорили с Филиппом Николаевичем о литературе, и он по памяти читал множество стихов. Например, такие строфы Сергея Есенина:
Не ругайтесь. Такое дело!
Не торговец я на слова.
Запрокинулась и отяжелела
Золотая моя голова.
...
И не нужно мне лучшей удачи,
Лишь забыться и слушать пургу,
Оттого что без этих чудачеств
Я прожить на земле не могу.
«Есенин, на мой взгляд, — трогательное, совершенно исключительное явление, — добавил Филипп Николаевич. — Если бы было возможно, я бы перечитывал его ежевечерне».
Но таким исключительным явлением был и он сам. Лучше всего об этом говорят факты, и не обязательно научные. Узнав, что создается эта книга, свои воспоминания в нее попросила включить кандидат биологических наук А. Ивашкевич: «Мне кажется, выражение «муки творчества» не имеют никакого отношения к этому человеку — он оставался примером заразительной радости творческой жизни. В моей памяти бережно хранится эпизод, как моя четырехлетняя дочь восприняла Филиппа Николаевича. В торжественный вечер, посвященный годовщине Октябрьской революции, я забрала ее из детсада и привела в институт. Когда мы вошли в актовый зал, он уже был заполнен, президиум занимал свои места на сцене, свободные места оставались только в первом ряду, предназначенном для самых почетных гостей, и нам ничего не оставалось, как пристроиться там с краешку. В перерыве меня кто-то отозвал в сторону. Окончив разговор, я увидела, что с моей девочкой разговаривает сам Филипп Николаевич. Я бросилась к ним, Филипп Николаевич с улыбкой спросил: «Это ваше чудо? Поздравляю», — и отошел. Я начала спрашивать дочку, о чем она говорила с моим замдиректора, и услышала с важностью сказанное: «Мы просто познакомились и поговорили о жизни».
Никаких подробностей я не узнала, но когда мы возвращались метро домой, она вдруг задумчиво сказала: «А твой директор, наверное, был бы хорошей подружкой». Я была поражена таким ходом ее мыслей, ведь общеизвестно, что лучше всех чувствуют людей дети и животные. При случае я не утерпела и рассказала об этом Филиппу Николаевичу. Он расхохотался, громко, от души, как это умеет делать только он, и запомнил. С тех пор, если мы с дочкой оказывались в поле его зрения, он обязательно уделял ей пару минут внимания. Я не искала таких случаев специально, потому что очень робела в его присутствии и вообще всегда старалась держаться подальше от начальства. Однако в беде, когда удары судьбы и тяжелая болезнь дочери довела меня до отчаяния, я не пришла ни к кому другому, а к Филиппу Николаевичу. Он посодействовал моему переходу из научного отдела на работу в Эльбрусскую медико-биологическую станцию АН Украины, где под влиянием высокогорного климата здоровье ребенка постепенно восстанавливалось. В будущем Филипп Николаевич продолжал следить за ее судьбой, особенно интересовался ее успехами в живописи, когда она училась в художественной школе и Академии искусств, всегда находил слова одобрения, демонстрируя при этом тонкое и профессиональное понимание этого вида искусства, тем самым учил меня ценить ее талант. Теперь она уже член Союза художников Украины».
Слова одобрения... Их тоже ни один раз слышал наш герой. Вот Филипп пешком приходит в Смоленск, чтобы попытаться поступить в медицинский институт. Он из-за недоедания весит лишь 32 кг, и все-таки после экзаменов его зачисляют на первый курс. Однако средств у него совершенно нет, и профессор Воронцов принимает юношу лаборантом в свою лабораторию... Институт окончен, Ф. Серков — главный врач больницы в Износковском районе, потом врач-красноармеец, карьера перед ним открыта, но он пренебрегает ею, и, словно Санчо Панса, следует за Воронцовым из города в город — в Казань, где тот получил кафедру, на конгресс физиологов в Ленинград, в 1935-м — в Киев... Одесса, кафедра нормальной физиологии. Сохранилась фотография: профессор Ф.Н. Серков за рабочим столом на кафедре. Возможно, за этим столом сидел великий И.М. Сеченов... Так двигался Филипп Николаевич по станциям физиологической магистрали. Чем же он покорял? Когда мы работали над книгой, П. Костюк так сказал об этом: «Живым, ярко экспрессивным темпераментом и вместе с тем объективным подходом к результатам исследований, всеобъемлющей физиологической образованностью».
Сцена жизни закрылась. Но возвратим на нее, хоть на несколько минут, мальчика из Шумячской школы, подростка из бедной сельской семьи, где четыре брата — Иван, Константин, Филипп и Федор, благодаря самоотверженным усилиям матери, после смерти отца получили высшее образование, непоколебимого рыцаря знаний, ставшего гордостью украинской науки.
