Джордж Сорос родился в Будапеште в 1930 году. В 1947 году он эмигрировал в Великобританию, где окончил Лондонскую школу экономики. В 1956 году переехал в США, где успешно работал на финансовых рынках, и в конце концов, стал одним из самых богатых людей мира. Еще во время обучения в Лондонской школе экономики господин Сорос ознакомился с работами философа Карла Поппера, которые оказали необыкновенное влияние на образ его мыслей, а позже на его благотворительную деятельность. Первый фонд — Фонд Открытого Общества — господин Сорос учредил в Нью-Йорке в 1979 году, первый восточноевропейский фонд — в Венгрии в 1984 году. Сегодня он финансирует сеть фондов, деятельность которых направлена на перестройку и поддержку инфраструктуры открытого общества. Джордж Сорос — автор книг «Алхимия финансов» (1987), «Открывая советскую систему» (1990), «Утверждение демократии» (1991), «Сорос о Соросе. Предвидение процессов развития» (1995), «Кризис глобального капитализма» (1998) и многих статей о политических и экономических изменениях в Европе и бывшем Советском Союзе. Джордж Сорос получил почетное звание доктора Новой школы социальных исследований Оксфордского, Будапештского экономического и Йельского университетов. В 1995 году университет в Болонье присвоил ему самый высокий знак отличия — почетное звание борца за благородное дело как признание его усилий в строительстве открытых обществ во всем мире. Сеть фондов Сороса составляет 31 национальная организация. Они действуют в Албании, Азербайджане, Болгарии, Боснии и Герцеговине, Армении, Гаити, Грузии, Гватемале, Эстонии, Казахстане, Киргизстане, Латвии, Литве, Македонии, Молдове, Монголии, Южно-Африканской Республике, Польше, России, Румынии, Словакии, Словении, Таджикистане, Венгрии, Узбекистане, Украине, Хорватии, Чехии и Югославии. Эти фонды ориентированы на строительство открытого общества. С этой целью они поддерживают программы и инициативы в сфере образования, гражданского общества, независимых средств массовой информации, развития Сети Интернет и электронной почты, издательств, прав человека, искусства и культуры, реформирования социальной, правовой и экономической систем. Институт открытого общества — Нью-Йорк и Институт открытого общества — Будапешт создают программы для решения проблем, являющихся общими для многих фондов, предоставляя административную, финансовую и техническую поддержку.
Падение советской империи в 1989 году и Советского Союза в 1991- м было исторической возможностью для трансформирования этой части света в открытые общества, но западные демократии не сумели воспользоваться такой возможностью, и теперь весь мир ощутит на себе, что из этого выйдет. Советский Союз, а впоследствии Россия нуждались во внешней помощи, поскольку открытое общество — это более сложная форма социальной организации, чем закрытое. Закрытое общество организовано по единому принципу: авторитаризм, насаждаемый силой. В открытом обществе гражданам не только разрешено, но и желательно отвечать за себя, существует инфраструктура институтов, предоставляющая возможность людям с разными интересами, системами взглядов и мыслями жить вместе в мире.
Советская система была, наверное, идеальной формой закрытого общества, которую когда-либо мог создать человек. Она просочилась практически во все сферы жизнедеятельности: не только в политическую и военную, но и в экономическую и умственную; в своих наиболее агрессивных проявлениях она пыталась покорить даже науку, яркий пример этого — Лысенко. Чтобы перейти к открытому обществу, необходимы были революционные изменения режима, невозможные без помощи извне. Такое прозрение побуждало меня к действию, и я стал учреждать один за другим фонды для поддержки открытого общества на просторах бывшей советской империи.
Но на открытые общества Запада такое прозрение не снизошло. После окончания Второй мировой войны США начали претворять в жизнь план Маршалла; но после распада советской системы такая инициатива никому и в голову не пришла. Нечто подобное я предложил во время конференции, состоявшейся весной 1989 года в Потсдаме, бывшем тогда еще в составе Восточной Германии, но меня в прямом смысле слова высмеяли. Более всех смеялся Уильям Уолдгрейв, министр иностранных дел кабинета Маргарет Тетчер. Маргарет Тетчер была несокрушимой защитницей свободы — во время визитов в коммунистические страны она требовала проведения встреч с диссидентами, но признать необходимость построения открытого общества и то, что это строительство может требовать — и заслуживать — внешней помощи, она, видимо, не могла. Как рыночный фундаменталист, она не верила, что вмешательство государства принесет плоды. Бывшие коммунистические страны, по большому счету, били оставлены наедине с суровой действительностью. Некоторые из них выдержали экзамен, некоторые — нет.
Сейчас относительно России много критических размышлений и указываний пальцем. Появляются статьи, в которых ставится вопрос, кто же потерял Россию? Я убежден, что мы, западные демократии, больше всех за это ответственны, грех бездеятельности должны искупать администрации Буша и Тетчер. Канцлер Коль действовал немного иначе. Германия была самым большим финансовым инвестором в Советский Союз, а позже — в Россию, предоставляла кредиты и безвозвратные финансовые инъекции, но Коль был больше заинтересован купить российскую уступчивость во время воссоединения Германии, чем помочь реформировать Россию.
Я утверждаю, что, если бы западные демократии действительно приняли участие в этом процессе, Россия более уверенно прокладывала бы путь к рыночной экономике и открытому обществу. Понимаю, что такое мое утверждение противоречит общепринятым взглядам. Оно противоречит фактам, потому что попытки экономических реформ до сих пор были неудачными. Надо верить в эффективность внешней помощи, чтобы иметь право говорить, что результат мог бы быть иным; история показала, что иностранная помощь не пошла впрок, а идея о том, что вмешательство государства может в самом деле спасти экономику, идет вразрез с бытующими мнениями рыночных фундаменталистов. Поэтому и ставится вопрос о том, кто же именно сделал так, что дела пошли скверно. Эти рыночные фундаменталистские предубеждения и виновны в таком результате. Они и преградили путь искреннему желанию помочь Советскому Союзу, а впоследствии и России. Такое искреннее желание помочь Восточной Германии было и со стороны правительства Коля, и вызвано оно идеей воссоединения Германии; что же касается Советского Союза, то такой причины не было. Люди чувствовали симпатию, но симпатия эта была еще в зачаточном состоянии. Западные открытые общества не считали открытое общество сверхцелью, достижение которой оправдывает все затрачиваемые усилия. Это было моим большим разочарованием, я этот факт недооценил. Меня ввела в заблуждение риторика холодной войны. Запад был готов помогать процессу трансформирования на словах, но не деньгами, да и то вся помощь и советы были искажены рыночными фундаменталистскими предубеждениями. Советские люди, россияне жадно впитывали в себя советы из-за границы. Понимая, что их система прогнившая, они чуть ли не боготворили Запад. Они допустили ту же ошибку, что и я: они считали, что Запад искренне ними интересуется.
В 1987 году я учредил фонд в Советском Союзе. Когда Горбачев позвонил по телефону Сахарову в Горький, где тот пребывал в изгнании, и предложил «продолжить свою патриотическую деятельность в Москве», я понял, что наступают революционные изменения. Я много публиковал свои размышления. (Underwriting Democracy (Утверждение демократии), Free Press Macmillan, 1991). Интересно, что еще в 1988 году я предлагал организовать международную комиссию для изучения возможности создания «открытого сектора» в экономике Советского Союза и, к моему удивлению, — я тогда смотрел на все только с точки зрения финансов, — мое предложение одобрили советские чиновники.
Моим замыслом было создать рыночный сектор внутри командно- административной экономики, выбрать какую-то отрасль промышленности, например, пищевую, которая продавала бы свои продукты потребителю по рыночным, а не по государственным ценам (с соответствующей системой перехода от государственных к рыночным ценам). Этот «открытый сектор» можно было бы постепенно увеличивать. Но впоследствии стала очевидной нереальность этой идеи, потому что командно-административная экономика была уже слишком больна, чтобы выносить эмбрион рыночной экономики. Таким образом, проблему изменения цен нельзя было решить. Но даже такая легкомысленная идея, поступившая из не очень весомого источника, была поддержана на высшем уровне. Премьер-министр Рыжков приказал руководителям самых высоких организаций — Госплана, Госпоставок и других — приять в этом участие. Правда, еще я смог вовлечь таких западных экономистов, как Василий Леонтьев и Романо Проди.
Позже я собрал группу западных экспертов, предоставляющих консультации группам российских экономистов, которые занимались подготовкой альтернативной программы экономических реформ. Потом в 1990 году я организовал для авторов главного российского плана экономических реформ (так называемого «плана Шаталина») во главе с Григорием Явлинским встречу в Международном валютном фонде и Мировом банке в Вашингтоне. Горбачев сомневался относительно этого плана и, в конечном итоге, выступил против него. Его не устраивали два момента: приватизация земли и одновременный роспуск Советского Союза параллельно с формированием экономического союза. Я до сих пор считаю, что шаталинский план позволил бы осуществить переходный период более контролированно, чем это состоялось в действительности.
Вскоре Горбачев лишился власти, Советский Союз распался, а Борис Ельцин стал президентом России. Он доверил экономику Егору Гайдару, руководителю научно-исследовательского института экономики. Гайдар изучал макроэкономическую теорию по классическому учебнику Руди Дорнбуша и Стена Фишера, поэтому и пытался применить монетарную политику к экономике, которая не реагировала на монетарные сигналы. Государственные предприятия продолжали производить продукцию по госзаказу, несмотря на то, что за нее не платили. Я помню, как звонил Гайдару в апреле 1992 года и обращал его внимание на то, что взаимная задолженность между предприятиями достигла отметки трети ВНП. Он согласился, что проблема существует, но действовал по-старому.
После отставки Гайдара какое-то время продолжалось неуверенное балансирование, пока должность вице-премьера по экономике не занял Анатолий Чубайс, руководитель еще одного исследовательского института. Он выступал за передачу собственности из государственного владения в частное. Он считал, что, если государственная собственность будет иметь частных хозяев, хозяева начнут защищать свою собственность и процесс дезинтеграции будет остановлен.
Но вот как это сработало. Схема распространения ваучеров, которые граждане могли бы использовать для покупки государственных компаний, стала всенародной дракой за присвоение государственных богатств. Дельцы взяли над этим контроль, выманив у рабочих ваучеры или за бесценок скупив их доли собственности. Они выкачивали прибыли, а часто и основные фонды в холдинговые компании, расположенные на Кипре. Это делалось отчасти во избежание налогов, отчасти, чтобы заплатить за приобретенные акции, и отчасти для того, чтобы впоследствии осесть за границей, потому как не было уверенности в том, что происходило дома. За одну ночь сколачивались целые состояния, в то время как существовала безумная нехватка денег и кредитов, и рублевых, и долларовых.
Из всего этого хаоса начали произрастать ростки нового экономического порядка. Это была разновидность капитализма, но очень странная его разновидность. Она появилась на свет там, где при нормальных обстоятельствах ее нельзя было ожидать. Первой приватизацией была приватизация общественной безопасности, во многих моментах она и была самой успешной. Образовались различные карманные армии и мафиозные кланы, которые, что только могли, брали под свой контроль. Руководители государственных предприятий создавали частные компании, главным образом на Кипре, и эти компании осуществляли аферы с государственными предприятиями. Сами заводы были убыточными, не платили налогов, росла задолженность по зарплате и взаимная задолженность между компаниями. Потоки денег направлялись на Кипр. Создавались новые банки, иногда государственными предприятиями и банками, иногда новоявленными торговыми группами. Некоторые банки зарабатывали фантастические деньги, манипулируя со счетами различных государственных агентств, в том числе и счетами министерства финансов.
Потом, в соответствии со схемой приватизации государственных компаний, вследствие процесса ваучеризации сформировался рынок акций — еще до того, как были внедрены механизмы регистрации акций и проведения операций с ценными бумагами, и задолго до того, как предприятия, акциями которых торговали, начали вести себя как акционерные компании. Культура пренебрежения законами стала общей практикой еще до того, как соответствующие законы и положения могли вступить в действие. Результатов от ваучерной приватизации не получило ни государство, ни компании. Сначала руководители компаний должны были сосредоточить свой контроль над предприятием и заняться обслуживанием долгов, возникших во время получения этого контроля; только после этого они могли формировать прибыли в рамках предприятия. Но даже тогда все еще более выгодно было скрыть прибыли, чем задекларировать их, если только они не хотели заработать капитал путем продажи акций. Но только несколько компаний дошли до этой стадии.
Такие отношения можно справедливо охарактеризовать как грабительский капитализм, потому что самым эффективным путем накопления собственного капитала, если не с чего начинать, в таких условиях есть присвоение государственных ресурсов. Конечно, были и некоторые исключения. В ситуации, когда пришла в упадок сфера обслуживания, можно было более-менее законно заработать деньги, предоставляя, например, ремонтные услуги или руководя гостиницами или ресторанами.
Иностранная помощь, в общем, исходила от двух международных финансовых институтов: Международного валютного фонда и Мирового банка, поскольку западные страны не желали выкладывать деньги из своих бюджетов. Я выступал против такого распределения ролей, ведь Международный валютный фонд по своей структуре плохо адаптирован к такой работе. Он начинает действовать, когда правительство страны подпишет письмо о намерениях, в котором в числе иных обязательств пообещает управлять стабильностью валюты и национального бюджета, и прекращает выплаты, если правительство оказывается несостоятельным выполнить эти требования. Если в стране нет эффективного правительства, это значит, что программа практически обречена на провал. Что и случилось в России. Центральное правительство оказалось не в состоянии собирать налоги, и остался единственный способ накопить деньги — невыплаты по бюджетным обязательствам. Задержки зарплаты и взаимные долги между компаниями выросли до неуправляемого уровня. Я указывал, что нужен прямой, непосредственный подход, его бы с радостью приняли в то время. Но это значило бы инвестирование настоящих денег, а западные демократии нерешительно отнеслись к такой перспективе.
Когда Международный валютный фонд предоставил России кредит в размере 15 миллиардов долларов, я сказал в статье в «Уолл Стрит Джорнал» (11 ноября 1992 г.), что эти средства нужно направить на социальные выплаты, и что за распределением этих средств необходимо внимательно следить. Рубль обесценился, и пенсия составляла всего 8 долларов США в месяц, поэтому этих денег хватило бы, чтобы выплатить все пенсии. Мое предложение не восприняли всерьез, поскольку оно не укладывалось в обычную схему действий Международного валютного фонда. И я решил показать, что иностранная помощь может быть действенной.
Я учредил Международный научный фонд, сделав уставный взнос в размере 100 миллионов долларов (теперь 140 млн.). Нашей первой акцией была раздача по 500 долларов каждому из 40 000 лучших ученых, имея надежду, что это станет для них стимулом остаться в России и продолжать свой научный труд. На все пошло только 20 млн. долларов, и позволило этим ученым просуществовать год. Критерии для отбора ученых были открытыми, прозрачными и объективными: три упоминания о них в главных научных изданиях. Средства были розданы за несколько месяцев, расходы на распространение составили менее 10 процентов от общей суммы. Схема обеспечила выплату денег в долларах каждому их получателю на всей территории бывшего Советского Союза. Этот пример показал, что мое предложение относительно контроля над расходованием денег было вполне практичным.
Остаток денег был израсходован для поддержки международной исследовательской группы, членами которой были самые известные ученые мира. (Борис Березовский по личным причинам предоставил $ 1,5 млн. на поддержку заграничных поездок. Это был единственный взнос российской стороны.) Все средства были израсходованы менее чем за два года.
Причина, почему я начал поддерживать ученых, заключалась в нескольких моментах. Я хотел наглядно доказать, что иностранная помощь может быть действенной, и избрал науку как показательный участок, поскольку рассчитывал на членов международного научного сообщества, которые были готовы бесплатно отдать свое время и энергию на оценку исследовательских проектов. А механика распределения срочной помощи могла бы сработать по отношению к пенсионерам так же, как и к ученым.
Были и другие аргументы в пользу помощи ученым. При советском режиме лучшие умы аккумулировались в стенах научно-исследовательских институтов, где к независимому мнению относились мягче, чем в иных сферах советского общества. Именно поэтому они делали научное дело на передовом рубеже общечеловеческих достижений. Эта ситуация несколько отличалась от западной науки, надменной, методически менее развитой, за исключением отдельных отраслей. Ученые были в авангарде и политических реформ. Все знали Андрея Сахарова, восхищались ним, было и много других. Кроме того, существовала угроза, что ученых-ядерщиков переманят террористические страны.
В общем, акция имела успех и дала моему фонду неоспоримую репутацию. На нас было множество нападок, потому что мы осуществляем много контроверсийных программ. К примеру, мы провели конкурс на создание новых учебников, свободных от марксистско-ленинской идеологии, — вот нас и попрекнули в засорении студенческих мозгов. Как-то во время слушаний в Государственной думе нас обвинили в скупке подешевке научных секретов. Все научное сообщество стало в нашу защиту, и Дума выкрутилась тем, что приняла обращение с благодарностью фонду. И когда я говорю, что история могла бы пойти другим путем, если бы после падения советской системы западные демократии принялись помогать России, я привожу доказательства из собственной практики. Представьте, как относились бы россияне сейчас к Западу, если бы Международный валютный фонд выплатил им пенсии, когда они голодали!
Я удерживался от личных инвестиций в Россию порой, чтобы избежать конфликта интересов, но, в первую очередь потому, что мне не нравилось то, что я видел. Но я не препятствовал работе моих инвестиционных менеджеров, которые хотели вкладывать деньги; я также одобрил их участие в возглавляемом россиянами инвестиционном фонде, на равных условиях с другими западными инвесторами.
Я посетил Мировой экономический форум в Давосе в январе 1996 года, когда Геннадия Зюганова, кандидата в президенты от коммунистов, хорошо приняло деловое содружество. Я встретился с Борисом Березовским и сказал ему: если Зюганова изберут, в России ему будет опасно. Я хотел, чтобы он поддержал Григория Явлинского, которого я, по собственной наивности, считал единственным честным реформатором среди кандидатов. Я не понимал, насколько Березовский впутан в грязные аферы с семьей Ельцина. Судя по публичным выступлениям Березовского, мое предупреждение об опасности хорошо засело ему в голову. Он собрал главных российских бизнесменов, присутствующих на давоской конференции, и они организовали синдикат для работы над избранием Ельцина на повторный срок.
Вот как они стали олигархами. Это яркий пример политической инженерии: Ельцин начал кампанию с рейтингом доверия к себе ниже 10 процентов, но они добились его переизбрания. Кампанией руководил Анатолий Чубайс. Я не знаю подробностей, но могу себе представить. Когда помощника Чубайса поймали на выходе из «Белого дома» с $ 200 000 в саквояже наличностью, я уверен, что это был не гонорар. Олигархи загнули большую цену за свою поддержку Ельцина. Они получили доли в самых ценных государственных компаниях как гарантии за денежные взносы, которые они сделали в государственный бюджет по порочной схеме «взносы за акции». После того, как Ельцин выиграл выборы, эти компании были выставлены на аукцион, и олигархи разделили их между собой.
Я хорошо знаю Чубайса. Я считаю, что он настоящий реформатор, который продал свою душу дьяволу ради борьбы с тем, что он называет красно-коричневой угрозой — смесью национализма и коммунизма — которая (как он считает) будет господствовать в стране, если он чего- то не сделает чтобы предотвратить это. После переизбрания Ельцина он опять начал отвечать за экономику, но у него были проблемы в контроле олигархов. У меня появились большие надежды, когда Ельцин ввел в состав правительства Бориса Немцова, реформаторски настроенного губернатора Нижнего Новгорода, относясь к нему как к усыновленному преемнику. Чубайс был запятнан выборами, Немцов — нет; он мог крепко отстаивать свою позицию тогда, когда для Чубайса это было исключено. Я понял это как сигнал об искреннем желании режима Ельцина под управлением Чубайса начать движение от грабительского до законного капитализма. Дефицит бюджета и валютные резервы удерживались в установленных границах, начался сбор налогов. Инфляция и проценты по банковским кредитам упали. Права акционеров уважались больше, рынок акций стремительно увеличивался. Заграничные деньги начали вливаться в акции и бумаги о долговых обязательствах. Российские кредитополучатели могли получить пятилетние ссуды при условии только 250 пунктов выше, чем по лондонскому межбанковскому курсу.
В этих обстоятельствах я решил в 1997 году принять участие в аукционе «Связьинвеста», государственной телефонной холдинговой компании. Мне очень трудно далось это решение. Я знал о вездесущей российской коррупции. Было бы легче ограничиться благотворительной деятельностью и не марать рук, но я чувствовал, что России нужны инвестиции даже больше, чем благотворительность. Если Россия не сможет перейти от грабительского к законному капитализму, вся моя благотворительная деятельность окажется напрасной. Поэтому я решил принять участие в аукционе «Связьинвеста», который выиграл. Это был один из первых аукционов, в которых государство не надули. Хотя мы заплатили высокую цену — немного меньше 2 млрд. долларов США, почти половину из которой обеспечили мои фонды, я счел это прибыльным вложением, если бы переход к законному капитализму состоялся.
К сожалению, на самом деле все случилось иначе. Этот аукцион стал прологом к жестокой потасовке между олигархами, воровской «розборке». Некоторые олигархи были готовы к изменениям, в то время как другие сопротивлялись, поскольку были не способны работать в законных условиях. Главным противником аукциона и его результатов был Борис Березовский. Он решил уничтожить Чубайса, после того, как его сообщники проиграли на аукционе. У меня было с ним несколько откровенных разговоров, но не смог убедить его. Я говорил, что он богатый человек, чье состояние на бумаге считается миллиардами. Его главным владением была «Сибнефть», одна из крупнейших нефтяных компаний в мире. Все, что ему было необходимо, — укрепить свое положение. Если он не мог сделать это сам, он мог привлечь инвестиционный банк. Он говорил мне, что я ничего не понимаю. Это был вопрос не богатства, а его иерархического положения относительно Чубайса и других олигархов. Они заключили соглашение и должны следовать ему. Он должен уничтожать или быть уничтоженным.
Вскоре я стал свидетелем странного исторического спектакля, во время которого олигархи пытались изменить результаты не только аукциона, но всех усилий государства по осуществлению над ними контроля. Я видел драку людей в лодке, плывущей к краю водопада. Березовский, начав кампанию обвинений и контробвинений, раскрыл для общественности факт получения Чубайсом 90 тысяч долларов за ненаписанную книгу, которые были, фактически, гонораром олигархов за его услуги руководителя предвыборной кампании Ельцина. Эта борьба ослабила позиции Чубайса и отвлекла его от дел, в связи с постоянной необходимостью защищать себя. Сбор налогов требовал его непосредственного вмешательства, и потому поступление налогов снизилось. В тот момент, когда начали ощущаться последствия азиатского кризиса 1998 года, дела в России начали двигаться в опасном направлении. Их кульминацией стал дефолт России по своим внутренним обязательствам в августе 1998 года, поразивший международные финансовые рынки.
Влияние кризиса на российскую экономику оказалось менее разрушительными, чем можно было тогда ожидать. Дефолт по ценным бумагам министерства финансов облегчил нагрузку на бюджет; рост цен на нефть помог улучшить финансовый и торговый балансы; девальвация, объявленная Ельциным летом 1998 года, привела к росту спроса на отечественные товары. После первого шока, вызванного крушением банковской системы, экономика достигла самой низкой отметки и пошла на поправку. Банки и олигархи понесли серьезные потери, но в течение года ВНП России превысил докризисный уровень. Даже иностранным кредиторам были предложены условия, которые они признали выгодными.
Развитие политической и социальной ситуации было более-менее удовлетворительным. По совету Бориса Березовского семья Ельцина начала искать преемника президента, который мог бы защитить их от преследований после выборов. Они наконец остановились на фигуре Владимира Путина, директора Федеральной службы безопасности. Летом 1999 года он был назначен на должность премьер-министра и стал кандидатом от Ельцина на должность президента. В то время произошел взрыв чеченской террористической активности. Когда Шамиль Басаев, один из командиров чеченских террористов, осуществил вторжение в соседний Дагестан, ответ Путина был энергичным. Силы безопасности атаковали террористов, и Путин объявил в ультиматуме, что Дагестан будет очищен до 25 августа. Намерение было осуществлено в этот срок. Население России отреагировало на действия Путина в этой ситуации с восторгом, и его популярность безумно выросла.
Потом в Москве произошла серия таинственных взрывов, когда целые многоэтажные дома высадили в воздух и около трехсот человек погибли, когда они спали. В атмосфере паники, последовавшей за взрывами, ужас и гнев был направлен против чеченцев в сопровождении тщательно оркестрованной кампании в прессе и на телевидении, Путин вошел в Чечню. Выборы в Государственную думу были проведены в атмосфере истерии войны. Очень немного кандидатов в депутаты осмелилось выступить против интервенции.
Среди этих немногих был Григорий Явлинский. Он поддержал антитеррористическую кампанию в Дагестане, но выступил категорически против вторжения в саму Чечню. Популярность его партии «Яблоко» резко упала, и она едва превысила рубеж в 5%, необходимый для представления в Думе. Наскоро сформированная партия власти. «Единство», не имея никакой последовательной программы, стала второй партией после коммунистов, получив 23 процента. Союз правых сил во главе с Чубайсом, Кириенко и другими реформаторами бросился в объятия Путину и неожиданно получил высокие 8,6 процента. Примаков, которого поддерживал мэр Москвы Лужков, до этого считавшийся наиболее вероятным кандидатом на президентский пост, понес сокрушительное поражение, его партия получила всего 13 процентов голосов. Используя момент, обусловленный победой на парламентских выборах, Ельцин объявил о своей отставке накануне Нового года, фактически объявив об избрании Путина в качестве своего преемника. Примаков выбыл из игры.
Феноменальный взлет Путина из ничего странно напоминает переизбрание Ельцина в 1996 году. Имея большой опыт относительно действий Березовского, я вижу его почерк в обеих операциях. Мы впервые встретились в связи с 1,5 млн. долларов, которые он пожертвовал Международному научному фонду, когда Алекс Гольдфарб представил его мне. Я уже описывал наш, теперь хорошо известный, разговор в Давосе. Позднее он утверждал, что именно этот разговор побудил его к созданию синдиката для переизбрания Ельцина. В течение 1996 года мы имели серию очень откровенных дискуссий об избирательной кампании. Я начал понимать методы, которыми он действует.
Потом мы стали врагами во время аукциона по поводу «Связьинвеста», но продолжали вести диалог. Я пытался доказать ему преимущества законного капитализма в отличие от грабительского. Он пытался использовать меня в борьбе за пост руководителя «Газпрома» — и до сих пор самой мощной коммерческой структуры в России. В июне 1997 года он пригласил меня в Сочи на встречу с Черномырдиным, который был руководителем «Газпрома» до того, как стал премьер-министром, и после этого отвез меня в Москву на своем собственном самолете. Он сказал мне, что Чубайс и Немцов поддерживают его кандидатуру. Я не поверил ему и спросил у Немцова. Он впервые слышал об этом. «Через мой труп», — была его реакция.
После этого я обедал с ним в его ресторане, декорированном — случайно или с намерением — в стиле голливудских фильмов о мафии. Я был единственным гостем. Я не стал передавать ему дословное выражение Немцова, но сказал, что задал ему этот вопрос, а также, что Немцов утверждает, будто ему ничего не известно о претензиях Березовского на пост руководителя «Газпрома». Он так вспылил, что у меня поползли мурашки по спине. Я чувствовал, что он буквально хочет меня убить. Он не сказал этого вслух, но дал мне почувствовать, что я его предал. Это было поворотным моментом в наших отношениях. Мы продолжали поддерживать отношения — один раз Березовский специально летал в Нью-Йорк для консультаций со мной — но, начиная с этого момента, я пытался дистанциироваться от него.
Материал предоставлен редакцией «Нью-Йоркского книжного обозрения»
Окончание в следующем номере «Дня»
