У каждого — свое личное восприятие Окуджавы. Для меня он — это внутренний порыв и сдержанность, готовность «идти в огонь и дым» — и пронзительное чувство утраты, жажда братства с равными себе — и ощущение себя белой вороной. Ощущение мудрого, возвышенного и жертвенного мира, дверь в который приоткрывалась в неброских стихах тем, кто сумел в них вслушаться.
Поразительна легкость его поэтического письма — и его насыщенность драгоценными, выстраданными открытиями. Эти песенки в четыре аккорда только казались простыми. Глубина и магия их были неисчерпаемы. Они стали камертоном, настраивающим души нескольких поколений. Мы припадали к ним, как к источнику живой воды, советовались с ними, сверяли по ним свои поступки.
Есть в них некая тайна, разгадывать которую будут еще многие из тех, кто пытается соединить слово и мелодию. Практически все песни, написанные Окуджавой — это стопроцентное попадание в сердца слушателей. Они подхватывались и запоминались на лету, разлетались мгновенно, с гитары на гитару, становились и объяснением эпохи, и ее приметами.
Можно без конца цитировать строки о «последнем троллейбусе», об Арбате, о том, что надо взяться за руки, «чтоб не пропасть поодиночке». Они стали кодом общения «для тех, кто понимает». Можно рассказывать об их поистине целебном воздействии. Но их чистота и праведность, увы, оказались отнюдь не созвучны новым временам. Булат Шалвович ушел, унося с собой свою эпоху.
Новая эпоха требует новых песен, и я не уверен, что она услышит Окуджаву.
